Поэзия тридцатых – «женский романтизм»
Говоря о поэзии
тридцатых-сороковых годов ХХ века в Квебеке, мы выделили четверых авторов,
которых квебекские литературоведы единодушно называют лучшими и классиками:
Сен-Дени Гарно, Алэн Гранбуа, Анн Эбер и Рина Ланье. Разумеется, они были не
единственными. Существовала целая плеяда поэтов, которые следовали путями,
проложенными этой четвёркой. Всего проще говорить о квебекских поэтах этого
периода, называя отдельно женщин и отдельно мужчин. Женская и мужская поэзии
разделились настолько, что возник даже специальный термин в квебекском
литературоведении – женский романтизм. В чём была его суть? Давайте познакомимся
с некоторыми представительницами этого направления. Мы принимаем термин «женский романтизм», но
согласиться с ним вполне означало бы, что мы согласны и с мнением, что женщины
пишут иначе, чем мужчины, думают иначе, чувствуют иначе, что они не поэты, а
поэтессы. Помнится, что ни Ахматова, ни Цветаева на дух не выносили определение
«поэтесса», считая, что это слово может служить психологической
характеристикой, но к собственно поэзии не имеет никакого отношения.
Среди
женщин-поэтов в Квебеке мы можем назвать имя Алисы Лёмьё, одной из четырёх
основных представительниц феминистической поэзии[1].
Лучше всего о ней скажет вот это стихотворение, взятое из сборника
«Стихи»(1929) – женский лиризм, религиозная мистика, «любовь небесная и любовь
земная», словом все основные характеристики «женского романтизма»:
Гармония
От
шума города вдали и рядом с песней птичьих гнёзд,
Чтоб лучше осознать тебя, вот я пришла, всегдашний гость,
Чтоб лучше осознать тебя, вот я пришла, всегдашний гость,
Мой
божий день, и твой заход
Лазурь
пролил в мои глаза,
И
веки он мои лобзал...
Созрело
солнце, жаркий плод,
Средь
гнёзд, среди ветвей текучих,
Обнявших
плечи гостьи. Лучше
Слышны
теперь мне голоса
Твоих
и сойки, и щегла,
Вернувшихся
в гнездо. Ещё светла
Черта
зари, но тёмные леса
Уже
дрожат вечерней серенадой,
Рулады
птиц – вибрация отрады
Луча
последнего, что под моими веками не гаснет.
Хочу,
чтоб сон глазам моим дал отдых,
Когда
устану слушать я глубокие аккорды
Гармонии
земли и неба, верности и счастья.
В тридцатые предвоенные годы в поэзии
Квебека появилось множество женских голосов. Мы замечали уже, что в начале века
женская поэзия впервые заявила о себе. Поэтесс было много и становилось всё
больше. Увы, приходится прибегнуть к этому термину, но среди них Бланш
Ламонтань-Борегар выделялась своей искренностью, своим вниманием к природе,
своим пониманием места женщины в квебекском обществе. Поэтессы тридцатых годов
томились, сетовали, страдали и радовались в рифму и свободным стихом, но
настоящих литературных высот достигали немногие, кого мы можем величать
поэтами: Алис Лёмьё, Эва Сенекаль, Медже Везина, Жоветт-Алис Бернье, Симона
Рутье, Сесиль Шабо или Жанин Беланже явили всему франкоязычному миру
темперамент, которой не смогли убить ни снега, ни морозы Канады, свою затаённую
до поры чувственность, свою напряжённую душевную жизнь. Выражено всё это было
ещё довольно наивно, но эти несколько имён дали несомненный толчок женскому
самосознанию[2] в
Квебеке.
Говорят, что невозможно судить о поэте по
одному стихотворению. Не знаю, поможет ли второе или третье стихотворение
понять поэта лучше; я не знаю, сколько стихотворений могут дать «понимание»
поэта. Это – одна из главных претензий, предъявляемых поэтическим антологиям.
Но в нашем случае, говоря о поэтессах (или всё же мы будем говорить о женщинах-поэтах?) этого периода, я беру на
себя ответственность представить на читательский суд только одно стихотворение,
более или менее отвечающее моему литературному вкусу. Мне интересно находить и
переводить стихи, свидетельствующие о бунте женщин против монотонности и тягот
их существования, выражающие их жажду жизни, их юные порывы, их сентиментальность,
их религиозные чувства, их мечты и чаяния, тем более, когда все эти чувства воплощены
хорошим литературным слогом.
Вот фрагмент просторного стихотворения Эвы
Сенекаль[3]
из её сборника «Бег в зарю»(1929), дающее ощущение великих пространств и столь
же замечательных мечтаний.
Название этого стихотворения напомнит нам о стихах
Шокетта и Дероше, но стилистически оно далеко от стихотворений обоих поэтов,
выражая общее духовное состояние грамотных женщин того времени. На конкурсе
Салона поэтов в Лионе (1928) рукопись этого стихотворения получила первый приз
(сама Эва на это собрание поэтов приехать не смогла):
Северный ветер
Северный ветер порывист и хлёсток –
По крышам бьёт;
Рвётся из сил, сдвигая остров,
Волной поёт.
Он кусает носы вам, бросает в лица
Перчатку – сноб!
И мечет снег, дерзок и истов,
Сбивает с ног.
Он куражится, кажется пьяным,
Ка-ча-ет-ся!
К берёзке льнёт, наглец окаянный,
Гнёт её стан.
Он хрипит похоронную радость
Волком урчит,
Всё кругом в истошном припадке
Дрожит, кричит...
(...любовники) В своих мансардах, он лезет в щели,
Он пальцы в них
И ваханальным своим весельем
Терзает их.
И он велик, и груб, и дик он,
Северный ветр,
Летит, ползёт, уляжется, снова с криком
Его круговерть.
Закрыты ставни, он рыщет, свищет,
Взывает, ждёт,
Хитрее тёплых ветров он – хищный
И дерзкий Норд.
Люблю твою ярость, твоё безумье,
Размах – магнат,
Ты – самозванец, ты жалкий люмпен,
Но и гигант!
Как мне неймётся через пространства
Связать с твоим
Холодного сердца тёмное царство
Со светлым моим.
И если случится, то я согласна
Всю дурь снести
Твоих чудачеств, зверства и пьянства
И всё – простить.
Медже Везина
опубликовала в 1934 году сборник «У каждого часа своё лицо», в котором заявила о себе с
уверенностью человека, знающего себе цену.
Она не страшится показать свою
чувственность в условиях, когда всё плотское было под строжайшим запретом
церкви. Её страстность сравнивают с той, что удерживала Поля Морэна у ног Анны
де Ноай[4].
Вот фрагмент из
её поэмы «Хасутра танцовщица»:
Я
буду танцевать, и мне браслеты будут вторить,
Я,
как тростник, гибка, изгибы тела моего
Неуязвимы
для копейщиков, что наступают строем,
Танцуя,
тигром отхожу и нападаю львом.
Я
от кружения пьяна, и волосы летят волною
И
обвиваются, ласкаются гюрзой,
Но
вдруг мне вспомнится с предательской тоскою,
Как
ногти впились в бок кровавой бороздой;
Они
не так остры, как вероломства память,
Отчаянья
черты, но месть ещё слаба,
Танцующих
шагов неистовое пламя
Сильней
самума чёрного песчанного столпа.
Тогда
увидят на устах моих дрожанье
Смертельных
поцелуев горький рой!
Мой
танец будет как последнее лобзанье,
А
золото колец на щиколотках – твой
Подарок
для меня, как цепь. И плод запретный,
Лежащий
на земле – столь сочен он и прян –
Последний
дар. Там соловья напев щербетный
Тревожит
ночь мою и весь Аравистан.
Другое дело –
Жоветт-Алис Бернье. Её называли «нежной» Жоветт, «душевной» Жоветт.
Она часто
печатала свои стихи в газетах, часто выступала с чтением своих стихов по радио;
после сборников «Рулады»(1924) и «Как птица»(1926), в которых очаровательная
фантазия отзовётся душераздирающей серьёзностью её последующих поэтических
сборников «Всего не сказать»(1929), «Порванные маски» (1932) и «Мой траур в
красном»(1945). Поговорим подробней об этом последнем сборнике, основная тема
которого (вы будете смеяться!) любовь, но любовь разбитая, оставившая
множественные болезненные шрамы: «Мужчины сожгли тебя взорами страсти»(!) Стихи
эти несколько однообразны, связи её с противоположным полом обрываются без
надежды на будущее:
... Всё напрасно
И
я, всякий раз надевая то жалкое платье,
Вспоминаю
букеты жасмина и руки ваши,
Луну
и сердца дрожанье...
Её попытки
изменить тон на более приподнятый оборачиваются ещё большим надрывом:
...
Тебе хотелось всем показать, что ты смеешь жить,
Когда
звон литавр, когда меди гул и парад фанфаронит,
Только
ты стоишь и не слышно, нет, даже цокота твоих каблучков.
А дальше –
больше. В заключительной части тема «всё напрасно...» становится темой
страдания и «мы все обречены». Стихотворение давшее название всему сборнику
«Мой траур в красном» говорит о разном «красном» в болезненной любовной
страсти. Но несколько стихотворений как бы выходят за рамки привязчивой темы –
«Моя радость» или «Письмо одному
господину», последее стихотворение сборника, своим юмором пытается снять общую
драматичность стихов:
Я
уж думала вскрыть себе вены,
Утопиться,
повеситься, что ль,
Отравиться...
Но вот
стихотворение Жоветты-Алис Бернье, которое я хотел бы вынести на суд читателей:
Плакальщицы
Мой
Боже, не допустите вы, нет,
Что
после хрипов и агонии, с мольбою,
Когда
сердца засыпят траурной землёю,
Любовь
пребудет где-то там, в вышине!
Вы
не допустите, чтоб было это так,
Вы
сами видели, всё вышло не шутя,
Они
осмелились – расплата им вдвойне.
И
пусть они пребудут средь высших блаженств,
Сердцем
пылая или навек остыв,
Пусть
познают сны кошмаров и совершенств,
Под
веками сомкнутыми угасший порыв –
Дай
им уснуть!
И
пусть во сне им не вернуться вспять,
Во
сне огромном, как вечности бездна
И
избавь их от жалости затрапезной,
И
чтоб ни единым духом, ни воспоминанием одним
Не
зажглись их очи! Спаси и сохрани!
Пусть
не будет больше любовников, клятв, страстей,
Ни
страдальцев этих, разыгрывающих комедью,
И
однажды под вечер, отправившись к Вам с тем,
Чтоб
узнать истинную Любовь, ангелов Ваших встретив,
Познают
ли они благостнейшую из вестей?
И
умрут в самом деле тогда,
Истинная
Любовь – как вендетта.
Симон или Симона
Рутье (так мне больше нравится называть эту женщину-поэта) удостоилась места в
антологии «Поэты Квебека» в переводе В. Петрова. Почему выбрали её, а не одну
из тех, о ком я говорил выше – загадка. В приложении к антологии, в статье,
посвящённой Симоне Рутье говорится, что за свой первый сборник «Бессмертный
подросток» (1928) она получила премию Давида, что она была увлечена верлибром,
«однако далека от авангардистских экспериментов. Творчество Рутье
свидетельствует о том, что в квебекской литературе к этому моменту начинается
переосмысление старых и поиски новых поэтических форм». Всё это, кроме премии
Давида, которую впрочем получили из перечисленных выше ещё и Алис Лёмьё и Эва
Сенекаль, приложимо и к творчеству всех поэтов женщин, о которых мы упоминаем.
Однако, претензий
к переводам В. Петрова у меня нет, Симона Рутье прекрасным образом вписывается
в плеяду женщин-поэтов тридцатых годов, поэтому я предлагаю вниманию читателей
стихотворение из сборника «Искушения» (1931), который мне видится даже более
презентативным, чем премированный «Бессмертный Подросток».
Усталость
Усталость,
моя усталость от жизни!
Усталей
прочих усталостей.
Усталей
плоти, уставшей изнуряться и любить,
плоти, погребенной под мерзостным
весом,
плоти, что борется, но в бессилье
сдаётся,
Усталей
кошмара и головы отсеченной
на недобро-горячей подушке,
Усталей
дождя тёплым днём, мельчайшего и бесконечного,
Усталей
быка, что сделал двойную работу и рухнул без сил,
Усталей
еле живых тротуаров раскалённым июльским днём,
Усталей
бродяги, что валится пьяным в траву,
Усталость,
моя усталость от жизни!
Усталей
самой усталости.
Хочется ещё
упомянуть Сесиль Шабо, которую не часто включают в антологии, но которая по
мнению Эмиля Кодерра[5]
вся – «порыв к жизни, желание превзойти самою себя, поиск радости и красоты». В
своём предисловии к сборнику «Витраж» он даёт такую харатеристику творчества
Сесиль Шабо: «Обычной меланхолии женских стихов, разочарованности в любви,
обманутой или отвергнутой, столь вдохновенно воспеваемой её подружками, юная
поэтесса противопоставляет восхитительную песнь любви счастливой. Эта великая
любовь, одушевляющая её, имеет три ипостаси: любовь божественная, доходящая до
мистицизма, любовь человеческая, простая в своей сути, и, наконец, любовь к
природе. Для неё любовь – это песнь всей её жизни, это – сама жизнь.»
Сесиль Шабо автор четырёх сборников, которые
были изданы в рассматриваемый нами период: «Витраж»(1939), «Таинственная
легенда» (1942), «Изображения» (1943) и «Сельское» (1944).
Стихотворение «Мне
никто не сказал» взято из сборника «Витраж»:
Мне никто не сказал
Мне
никто не сказал, никогда, как другим,
Те
слова, что звучат, как хвала, точно гимн,
И
никто никогда мне не пел серенад,
Что
чаруют и кровь юных дев горячат,
Те
слова, что легки словно утренний бриз,
Чтоб
они в унисон с моим сердцем слились.
Кто
мне скажет, что тёмные очи мои
Глубоки
и нежны, точно тени в ночи,
Что
в них солнце сияет в полуденный зной,
Отражаясь
в зрачках и любуясь собой.
Ну,
а волосы – пламя под ветром, когда
В
сердце жаркий пожар, а в душе – маята.
А
высок ли мой лоб? Словно мрамор ли бел?
Брови
– ворона крылья, об этом кто пел?
Рот
– как спелые вишни, а как же ещё?
Нос
мой греческий?, римский?, курнос ли?, смешон?
Шея
лебедя? Правда? И руки мягки?
Мне
никто никогда не сказал... Пустяки,
Это
– милая ложь, что диктует любовь,
Что
всегда повторяют, всегда... вновь и вновь,
В
полутьме, шепотком, даже если – враньё,
Что
тобой навсегда он сражён и пленён,
Как
индеец беззвучно по лесу крадясь,
Пьян
свободою, горд и прекрасен, как князь,
Не
доверит он вам ни шелков, ни монист,
Ни
сокровищ иных, лишь разбойничий свист,
Он
не демон, не ангел... так в чём же секрет,
В
чём загадка сердец беспокойных ? Рассвет
Чары
ночи развеет, все жесты, слова,
Что
сладки так, как сладко он вас целовал.
Всё
равно, даже если понять ничего не дано,
Всё
любовью в душе моей оживлено.
Последней в нашем
списке фигурирует Жанин Беланже, (мне не удалось найти её фотографии, увы) доктор философии, ставшая монахиней и
опубликовавшая в 1941 году «Стансы вечному небытию», в которых христианская
мистика выражается порой в стихах нарочито наивных, фантазийных, как это вот
стихотворение:
Пасха
Я
– беленький ангец пропащий,
Тот,
что заблудился в лугах,
Овин
мой не виден, я чувствую страх,
Я
– маленький агнец пропащий...
Где
ты, пастушок мой, мой Пастырь,
Прийди
за пропащим дружком,
В
тунике простой, с посошком,
Где
ж ты, пастушок мой, мой Пастырь?
Прийди,
о, мой Пастырь! Взываю,
Прийди
на мой зов мой, на плачь мой!
Я
верю, не может он быть напрасным,
На
мой зов прийди же! Взываю...
Прийди,
мой Пастырь, молю Тебя,
Шепчу
Тебе я с надеждой новой:
«Согрей
меня своим ореолом,
Как
мать согревает своё дитя!»
И в заключении –
несколько слов относительно «женского романтизма», которые я нашёл во втором
томе четырёхтомной «Истории французской литературы в Квебеке» под редакцией
Пьера де Гранпре:
Любовь напрасно
искомая, любовь потерянная и сожалеемая, любовь сублимированная в религиозном
мистицизме, а с формальной точки зрения – рифмованные стихи заменяемые на
свободную просодию, скандируемые с определённым внутренним ритмом: вот итог
женской поэзии, этого курьёзного, но довольно мощного движения запоздалого и
держащегося в тени женского романтизма в период между двух мировых войн. Среди
средств, используемых в поэзии этого периода, немало заимствований из
символизма, отчасти из сюрреализма. Всё это подготовило следующий
пятнадцатилетний этап, начавшийся сразу после Второй Мировой войны...
(продолжение следует)
[1] Эва Сенекаль, Меджи Везина, Жоветт
Бернье и Алис Лёмьё продолжали традицию пост-романтизма, прославляя свободную
любовь в духе эстетики символизма с сильным уклоном в религиозный мистицизм.
Наряду с ними можно назвать и Симону Рутье, Сесиль Шабо, Жанин Беланже и ту же
Рину Ланье в самом начале её творческой деятельности.
[2] Замечу в скобках, что право
голосовать женщины Квебека получили только в 1940 году, благодаря усилиям
многих феминисток, среди которых была всем известная Тереза Касгрэн.
[3] Эва Сенекаль – автор всего двух
поэтических сборников, первый из которых «Немного страхов... немного жара»
(1927) остался незамеченным, но второй, о котором мы говорим, - получил премию
Давида. Кроме того Эва Сенекаль – автор двух скандальных психологических
романов, о которых мы ещё поговорим отдельно.
[4] В сноске мне хотелось бы предложить
вниманию читателей перевод одного из стихотворений Анны де Ноай, выполненный
Всеволодом Рождественским:
Для вас, о юноши, мой каждый стих рождался,
Для сердцем молодых,
И, как на яблоке, с тех пор на нем остался
След от зубов моих.
И рук моих тепло еще хранят страницы,
И горечь той слезы,
Что уронила я при отсвете зарницы
Смолкающей грозы.
В тени, которую отбрасывает лира,
Оставила я взгляд
И сердце, жадное ко всем соблазнам мира,
И боли всех утрат.
Я солнца на лице вам отдаю сиянье
Из тысячи лучей,
И сердце слабое, таящее желанье
Иных, счастливых дней.
Вам отдаю я всё, что пережито мною:
Нежнее шелка сны
И волосы мои, что спорят с тьмой ночною
В сиянии луны.
К вам в сумрачном плаще, смиренной, босоногой
Идет судьба моя –
Одна из тех, кто брел кремнистою дорогой
В пустыне бытия.
Я оставляю вам цветенье роз, азалий,
Сад моего дворца,
Рожденного мечтой, и тайну той печали,
Которой нет конца.
[5] Об этом уважаемом авторе мы
поговорим в следующем номере наший «Квебекских Тетрадей».
