Квебекские тетради: October 2017

Monday 30 October 2017

Антологии квебекской литературы - 20 - Октав Кремази

О поэзии в Квебеке (1830-1860)

После публикации первого поэтического сборника Мишеля Бибо («Квебекские Тетради»№ 12), количество публикаций стихов и поэм в появляющихся всё новых газетах и альманахах возросло, чему способствовала волна романтизма, пришедшая из Франции (Гюго, Ламартин, Виньи). Тем не менее все эти публикации ещё не означали, что появилась настоящая франко-канадская поэзия.

Предшественники Кремази

Мы уже говорили в предыдущем выпуске «Квебекских Тетрадей» о патриотическом романтизме и культе национального героизма после восстания Патриотов 1837 года. Как ни странно, но фигура Наполеона Бонапарта стала в некотором смысле путеводной звездой для поэтов Квебека.

Не следует сбрасывась со счетов и духовную поэзию, которая с лёгкостью уживалась и с патриотическим романтизмом, и с пастушеской пасторалью, а та в свою очередь с воспеванием природы Канады в смене времён года и в сельскохозяйственных трудах.

Франсуа-Кзавье Гарно добавил историческую тему в патриотический романтизм франко-канадских поэтов.

Было бы утомительно говорить обо всех поэтах той поры, некоторые из которых стали известны благодаря одному единственному стихотворению, как, например, Жорж-Этьен Картье, написавший «О, Канада! Моя страна! Моя любовь», стихотворение, ставшее песней. Эта песня была впервые исполнена 24 июня 1834 года на собрании квебекских Патриотов в Монреале. День, когда была исполнена песня (ныне забытая), был провозглашён Национальным праздником Квебека. Кстати сказать, Жорж-Этьен Картье, подобно Пьеру-Жозефу Оливье Шово, был ещё одним премьер-министром и поэтом по совместительству.

Романтизм франко-канадских поэтов смешивается с экзотизмом, когда речь заходит об индейцах и их судьбах. Жозеф Ленуар, например, пишет «Песнь на смерть Гурона», Жозеф-Гийом Барт – «Ирокезские фрагменты», а Ф.-Х. Гарно посвящает «Последнему Гурону» целую поэму, в которой просвечивает беспокойство будущего историка об исчезновении целых народов с лица американского континента:

«Ликуйте, избранные! Что ж, настал ваш час,

А ты, народ мой, сгинешь навсегда!

На этих берегах, смирен и величав,

Лишь призрак твой останется в веках.»

Всё это замечательно, но настоящей поэзией пока, увы, не пахнет. Пусть даже Гарно считается отцом квебекской литературы, пусть даже романтизм даёт свои ростки, постепенно овладевая умами квебекских поэтов, будь он замешан на патриотизме или на католической вере, но пока ещё он не дал ни одного настоящего поэта. Все поэты Квебека до Октава Кремази были «калифами на час» и поэтами «по совместительству».

Октав Кремази

(1827-1871)

Это имя известно в Квебеке всем, даже тем, кто не интересуется поэзией и литературой. Первый настоящий, стопроцентный поэт. Он был патриотом, но вместе с тем был до странного привязан к загробной тематике, он вдохновлял, даже подделывая подписи друзей, тосковал, будучи в ссылке, и всегда привлекал к себе внимание уже тем, что был действительно поэтом, а книготорговцем только «по совместительству». Он был поэтом и никем более!

Странно, что всего им было написано 34 стихотворения и поэмы. Не слишком много для настоящего поэта. Шедевров, как считал и сам автор, если судить по его письмам к аббату Касгрэну, среди этих произведений не было. Можно было бы сказать, используя довольно избитый оборот, что творчество Кремази было «свидетельством эпохи», но проще сказать, что Поэтом с большой буквы его делала самобытная личность, которую его современники воспринимали не иначе, как через призму поэзии. Его личность доминировала на поэтическом небосклоне Нижней Канады или, как теперь следует её называть, что мы и будем делать впредь, провинции Квебек. Именно благодаря своим личным качествам и особенно после публикации «Знамени Карийон» (1858) Октав Кремази получил звание «национального поэта».

Наверно, стоит сказать пару слов о биографии Кремази. Очень кратко.

Родился в городе Квебек, одиннадцатый из двенадцати детей, восемь из которых умерли, не дожив и до пяти лет. Остались только четверо братьев, Октав был самым младшим. В квебекском Семинаре он не доучился, но был на очень хорошем счету у Джона Холмса, выдающегося квебекского педагога и писателя «по совместительству» с весьма необычной судьбой: американец-протестант, обратившийся в католицизм, получивший образование в Монреале и преподававший в колледже Николе (том самом, где учились Шово и Таше, о которых мы говорили в предыдущих «Тетрадях») и ставший ведущим преподавателем квебекского Семинара. Именно Холмс привил Октаву любовь к книгам и писательству. Он доверил молодому Кремази заботу о библиотеке Семинара. А тем временем Кремази вошёл в долю, помогая старшим братьям Жаку и Жозефу вести дела в их книжной лавке на улице Сен-Жан в Квебеке. В 1847 году их торговый дом «J. & O. Crémazie» переезжает на улицу де ля Фабрик, дом 12, в котором и будет собираться всё литературное общество Квебека, практически все авторы, которые были упомянуты в последних номерах «Квебекских Тетрадей», знаменитая «библиотека Кремази», куда были вхожи и Гарно, и Таше, и Жерэн-Лажуа, и даже консул Франции Годри-Буало, но особенно – молодые поэты – Фрешетт, Альфред Гарно, Леон-Памфиль Ле Мэй и другие, о которых речь впереди.

В этой атмосфере творчества и доверия Октав Кремази пишет свои поэмы, которые публикует сперва в «Друге Религии и Родины», в «Пчеле» и в «Квебекской Газете», начиная с 1854 года. Он участвует в создании «Канадского Института», становится его секретарём, а затем и президентом.

Закупка книг позволяла Кремази совершать чуть ли не ежегодные поездки в Европу, чаще всего во Францию, к которой он испытывал воистину сыновьи чувства. Увы, книги никогда не были по-настоящему доходным делом, а тут ещё желание покрасоваться подвело молодого коммивояжёра, он стал закупать совсем не то, что могло быть продано, слишком много и слишком дорого. Их книжная лавка держалась, несмотря на конкуренцию, до 1862 года, но в конце концов она прогорела. Октав, подделывавший подписи на векселях, был объявлен в розыск. Он же спешно уехал в Нью-Йорк, а затем скрывался во Франции, где жил под именем Жюля Фонтэна, работая на своего друга и покровителя, книготорговца Гектора Бозанжа. 16 лет провёл Кремази во Франции, в Париже, в Бордо, в Гавре, где он и скончался от болезней и тоски по родине.

Вместе с бегством закончилась и поэтическая деятельность Кремази. В изгнании он ничего дельного не написал, если не считать его «Журнал осады Парижа», который представляет собой несомненный исторический интерес для изучения периода франко-прусской войны; он состоял в переписке с аббатом Касгрэном, который из суждений Кремази составил базис своей истории литературы Квебека и принципов её развития. В этом смысле его переписка с первым настоящим литературным критиком и литературоведом Квебека тоже очень ценна.

Почти все антологии квебекской литературы предлагают поэму «Знамя Карийон» в качестве главного произведения Кремази. Она довольно пространна, поэтому часто публикуется только отрывок из неё.

Знамя Карийон

/старый солдат хранит, как драгоценность, белое знамя с королевскими лилиями, под которым он храбро сражался. Он изредка разворачивает его перед своими компатриотами, которые помнят ещё былые победы. Солдат взволнован, он мечтает о Франции, в которую всё ещё верит. И однажды он решает вместе со своей реликвией отправиться на корабле во Францию, чтобы показать знамя королю и умолить его вступиться за своих канадских подданных. Но он не может переступить порог Версаля, где среди куртизан и куртизанок царит атмосфера угара и упадка. Королю, «слабому Бурбону» наплевать на судьбу Канады. Старый солдат, чувствуя себя преданным в своих лучших чувствах и намерениях, возвращается домой, замалчивая своё разочарование и утверждая, что скоро вернутся французы. Но одним зимним утром он выходит со своим знаменем.../

(...)

На мёрзлые поля накинув белый плащ,

Пришёл декабрь. Путник одинокий,

Дрожа всем телом, шёл, удерживая плач,

Вдоль озера Шамплэн по снегу, без дороги.

Он шёл сквозь вой пурги, превозмогая боль,

К холмам, где высились руины равелина,

Где Карийона стены, серые, как соль

На скалах, там передохнёт и обозрит равнину.

Там, в ледяную твердь воткнул он древко и

По ветру развернул столь памятное знамя,

Здесь он родился, здесь прошли бои,

В которых он мужал, и здесь же он был ранен.

Его печальный взор летел за горизон,

Душа слезой лилась по занемевшим скулам,

Как на могиле матери, и не стыдился он

Своих горючих слёз. Фигурою сутулой

Напоминая статую, что выражает скорбь,

Надгробным памятником он стоял угрюмый,

И крикнул он, как будто бы в укор:

«О, Карийон, мои ты слышишь думы!

Я снова здесь, как в дни былых побед,

Трубы я слышу звонкие призывы,

Чтоб защищать тебя, чтобы служить тебе,

Все мертвецы сюда на зов трубы явились.

Я – среди них, я чувствую, душа

Слабеет, мужество и воля умирают,

Могилу здесь найду, нисколько не страшась,

Под знаменем твоим, как на переднем крае.

Мои товарищи, во тще пустых надежд

Ещё лелеят образ Франции мятежный,

И говорят, что неприступна эта флешь,

И не сдаётся гарнизон, как прежде.

Видения пьянят их точно хмель,

Но я не слышу их суждений пьяных,

Сюда пришёл я в холод и метель,

Чтоб умереть под этим стягом славным,

Который сам Монкальм тогда доверил мне,

Который я принёс к вратам дворца Версаля

Напрасно, да! Греметь оставьте трубы, не

Взывайте к мёртвым, им не встать под это знамя!

Его принёс сюда, где славою горит

Штандарт французов в памяти народной,

Ему отечество в веках благоволит,

Я с ним умру, что может быть почётней!?

Как счастливы наверно были те,

Кто умерли с Леви на поле брани,

Его солдаты, дух чей отлетел

В восторге боя. Я же – только ранен.

Вы, кто в земле, в гробу, чей дух воскрес,

Явитесь мне в последнее мгновенье,

Я знамя Карийона до небес

Хочу вознесть, спасти его от тленья!»

Прошло немного дней, случайно проходил

Крестьянин бедный мимо бастиона

Заброшенного, увидал штандарт, под ним –

Окоченевший труп. В испуге он не понял,

Зачем полотнище и почему его

К груди так бережно и нежно

Прижал солдат, как если бы невесту,

А это было знамя Карийон.

Думается, следует объяснить, что означали для жителей Нижней Канады, а потом и провинции Квебек эти два слова «Знамя Карийон» и связанный с ними миф. Знамя действительно уцелело после пожара в церкви, где было вывешено в одном из приходов, и было сохранено последним из отцов-реколлетов, братом Луи, и найдено впоследствии историком Байарже. Сомнения в том, что именно это знамя участвовало в битве при форте Карийон, пришли позже. А сразу после восстания Патриотов и объединения Канад оно было символом, напоминающем о героическом прошлом франко-канадцев. Оно и осталось этим символом по сей день. Поэт, столь вдохновенно воспевший «Знамя Карийон», не мог не стать национальным поэтом.

Мы не стали изменять традиции, публикуя здесь выдержку из этой поэмы, отдавая дань патриотическому романтизму Кремази. Но была ещё одна тема в его творчестве – тема смерти, о которой мы поговорим особо, потому что до Кремази её никто не касался, она была под запретом, это был табуированный сюжет, да и с какой стати рассуждать о том, что будет по ту сторону жизни? Кремази был первым в квебекской поэзии, кто сказал, что для поэзии запретных тем нет и быть не должно. Конечно, это влияние французского романтизма, конечно Кремази знал о поэзии его современника Бодлера и даже американца Эдгара По.

По случаю Праздника Мёртвых, который в католическом мире празднуется второго ноября, сразу после языческого Хеллоуина, Кремази написал поэму «Мёртвые» (1836); эта поэма прошла не замеченной в эпоху бурных политических событий в Нижней Канаде, «но это одна из немногих вещей, которые были написаны сколько-нибудь сносно» - как отозвался о ней автор. Поэма эта состоит из трёх частей и говорится в ней о том, что мёртвые выходят из могил и блуждают по земле, а ищут они одного: наших молитв о них. Кремази использовал в этой поэме гекзаметр и александрийский стих, поминая древних, Гомера и Данте. Вообще о Кремази аббат Касгрэн отзывался, как о человеке великой учёности. Ничего удивительного, что в Квебеке эти стихи не нашли отклика, они шокировали и возмущали своим «натурализмом». В своём письме к Касгрэну Кремази так объяснял эту поэму:

«Романтическая школа не предпочитает красивому уродливое, но принимает природу (человека) такой, какова она на самом деле; этой школе кажется, что она может и созерцать и воспевать то, что Господь удосужился создать. Я мог бы сказать, что она демократизировала поэзию, позволяя говорить не только о любви, об утехах, о радости, о лопотании ручья, но и доверяя своей лире петь о том, что принято называть «уродливым», которое возможно только иная форма «прекрасного» во всеобщей гармонии творения. Я не говорю, подобно Гюго, что прекрасное уродливо, но я верю, что только зло может быть уродливо в абсолютном смысле. Степь в цвету прекрасна, но и скала, в которую ударяет молния, тоже по-своему великолепна, разве не так?... Мне лично кажется, что для ума здоровее отправиться на поиски неведомого, опираясь на фантазию, иной раз чудовищную, если угодно, но которая в то же время грандиозней бесконечного теребления души повторами впечатлений и розовой водицей идей, которую льют со своих кафедр профессора реторики.» (письмо от 29 января 1867)

Означает ли это, что Кремази вдохновлялся мрачной фантазией французских романтиков в 60-х годах девятнадцатого столетия. «Комедия Смерти» Теофиля Готье увидела свет до «Трёх Мертвецов» Кремази, но всё же эти два произведения независимы друг от друга. Кремази был страшно подавлен своим собственным бегством от долгов, он страшился болезней и смерти, ужасался одиночеством вдали от родины. Поэма Кремази «Мертвецы»поднимает всё тот же вопрос: страдают ли мёртвые в своих гробах? «Я спрашивал себя, не так ли страдает душа, как нога старого солдата, у которого оторвало ядром ступню, не так ли дрожит душа, переживая тление плоти во мраке могилы, чувствуя естественное наказание за преступления, совершённые телом с её попустительства.»

Другая его поэма «Прогулка мёртвых» осталась, увы, незавершённой. Аббат Касгрэн в письмах умолял Кремази продолжить работу над этой самой значимой в его творчестве поэмой. Но случилось так, что у Кремази не было под рукой текста первой части поэмы, не было черновиков, а сама поэма стёрлась в его памяти. Он несколько раз принимался дописывать «Прогулку...», но всякий раз бросал и впадал в отчаяние от мысли, что вдохновение навсегда покинуло его.

Прогулка мёртвых

/ Три мертвеца выходят из их могил, старик отец, муж и сын (возможно сам автор). Отец думает о своём ребёнке, муж – о своей жене, а сын – о своей матери; первый рассказывает диалог, услышанный им накануне, между мертвецом, которого только что похоронили и червем, который уже начал пожирать труп. Сюжет поэмы мрачен и реалистичен донельзя. Но у Кремази нет ничего вульгарного и отталкивающего, его эмоции понятны и близки всем. Поэма очень и очень пространная и касается буквально всех аспектов человеческой жизни. Разумеется, она осталась незавершённой.../

Червь

Я, червь, рождён твоим грехом, я зол и истов,

И древен я, почти как ты;

Ты угрызеньем звал меня[1] и совестью нечистой.

Здесь я царю во мраке пустоты.

Пока ты жив, я для тебя – абстракция пустая,

Табу и вздор, что запрещён!

В твоих страданьях плоти тешусь, возрастая,

И мучаю, чтоб возрасти ещё.

В концерте странном, где ты жизни песнопенья

Воображал то счастьем, то судьбой,

Не слыша никогда, что шепчет червь сомненья,

Его смиренный разговор с тобой.

Но крики страсти, мщенья, вопли клятвы,

Теперь под саваном – как сон.

Ты голос мой впервые слышишь внятно,

Здесь, в этом мраке слышен только он.

Любовь – какое звучное, напевное словечко!

И слава – образ золотой,

А дружба меж людьми, ведь эта ложь извечна!

Богатство – тщетно, точно саван твой.

Все эти голоса остались там, где их существованье

Так значимо для мира суеты,

Они замолкли здесь, мой голос – голос воздаянья

Один во тьме услышал ты.

Скажи «прощай» своим мечтам, своей тоске о «лучшем»,

Что, очаровывая, лжёт.

Смерть делит надвое : и к Богу отправляет души,

А Червю на терзанье – плоть!

И плоть твоя – престол для моего триумфа,

Возмездие моё в веках...

Я царствую, хоть я и не царю в умах

Тех, кто умрёт, кто тлен и прах.

Мертвец

Я подчинён тебе, как раб перед Всевышним,

За что терзать меня, я наг и беззащитен,

Всего-то и могу, что изнывать, страдая,

Но что тебе мог сделать я, чем заслужил я

И ненависть твою, и эти муки ада,

Когда и кровь уже остыла в жилах?

Червь

А чем тебе цветы не угодили или птицы,

Что пели радостно свой гимн?

За что ты их срывал, за что их в клетках тискал,

Себе на радость, на погибель им?

Ты их терзал, и мял, и мучал беспрестанно,

Бессмысленно, словно дитя,

Игрушку бьющее об пол, ужель тебе не странно,

Что они прокляли тебя?

А помнишь, как согбен ты был и беззащитен,

И в горе молчалив,

Как ты рыдал, молил, о, Небо!, пощадите,

О, как душа болит!

И что друзья твои, те, что клялись тебе до гроба

Быть верными всегда?

Во взглядах их нашёл ты отчуждение, их злоба

Страшней, чем клевета!

Не так ли презирал и ты меня, не мне ли

Всю жизнь ты был врагом?

Теперь – мой час! Теперь – я царствую, я смею!

О, смерть, с тобой я заодно!

Я терзаю плоть, я грызу твою плоть увядшую,

Плоть, оставленную душой,

Потому что боль – единственное, что свято,

Что связывает нас с тобой!

[1] У Бодлера: « червь кожу угрызеньем прогрызёт» («Потусторонние угрызения»)

Sunday 15 October 2017

Антологии квебекской литературы - 19 - Франсуа-Кзавье Гарно

Либеральный романтизм

(середина 19 века в Квебеке)

Если литература Квебека до 1830 года оставалась в эмбриональном состоянии и если политические события были незначительными, потому что франко-канадцы только приспосабливались жить в английской системе правления, то период от 1830 до 1860 годов являет собой стремительную эволюцию, как в политике, так и в литературе. Это период национального становления, который был связан с революционным движением под руководством Папино, с публикацией «Истории Канады» Франсуа-Кзавье Гарно и с организацией самобытного квебекского литературного процесса.

В этот период литераторы Нижней Канады открывают для себя романтизм. Влияние французских поэтов, общая для Квебека сентиментальность и патриотический энтузиазм значительно изменяют традиционно-классический подход первых настоящих писателей к литературе. В этом периоде смешаны черты французского романтизма и романтизма квебекского, который означает рождение собственно франко-канадской литературы.

Не станем доискиваться каких-то особых причин для романтизма, скажем только, что Декларация Независимости США (1775) и великая французская революция (1789) открыли дорогу демократии. С того времени фигура короля перестаёт символизировать страну, отечество. Теперь во главу угла ставится понятие «нация» и всё, что касается свобод, личных и общественных. Республиканские идеи и особенно идея отделения церкви от государства, формирование новых понятий, таких, как гражданство или всеобщее обязательное образование, захватывают умы.

Применительно к литературе эти возвышенные идеи означают приход романтизма. Индивидуальность, субъективизм, самовыражение становятся настолько значимы, что всё прочее (т.е. всё, что было связано с классицизмом) сходит на нет. Личные переживания вкупе с необузданным воображением подпитываются волнениями души, сплином, беспокойством, тревогами и т.п., и всё это, в противоположность классицизму, исполнено совершеннейшей свободой, дающей выход несчётному богатству особенностей каждого человека.

Но, если речь идёт об отдельных людях, то почему не предположить, что тот же романтизм может быть применим и к целому народу, к нации, к расе. А это значит – единение людей, воодушевлённых идеями независимости и самоуправления. И в этом – социальная подоплека романтизма в Квебеке. Не удивительно, что поэт, журналист, политик-оратор становятся эмблематичными фигурами, выражающими надежды народа на лучшее будущее. Отсюда и политическая ангажированность многих франко-канадских писателей. Особенностью патриотического романтизма в Квебеке была постоянная схватка двух идеологий, одинаково претендующих на истинность: либерализм и ультрамонтанизм[1]. Одновременно два взгляда на мир, две радикально противоположные литературные концепции найдут своё отражение в квебекском патриотическом романтизме.

В 1831 году Франсуа-Кзавье Гарно уезжает в Европу. Изидор Бедар[2] уже там. Жозеф Дутр[3] провёл там несколько лет. Кремази последует за ними... Поездки во Францию становятся всё многочисленней. С другой стороны и порты Нижней Канады вновь открылись для французов. В 1837 году французским священникам было разрешено селиться в Канаде, а прибытие «Каприсьёзы» в 1855 году с грузом книг Виктора Гюго положило начало регулярному сообщению с Францией, прерванному Завоеванием (1759).

Мало по малу великие романтики становятся фаворитами читающей публики. Кремази в своём письме аббату Касгрэну от 29 января 1867 года так делится своим энтузиазмом:

«Мне, по-прежнему восхищающемуся великими произведениями 17 века, эта школа романтики позволила испытать самое трепетное, самое чистое наслаждение, которое когда-либо доводилось испытывать моей душе... Ламартин и Мюссе – люди моего времени. Их иллюзии, их мечты, их надежды и сожаления находят звучное эхо в моей душе, потому что и я, тщедушный, находящийся на огромной дистанции от этих людей, я испытываю те же иллюзии, лелею те же мечты; я так же открыл своё сердце надеждам, способным смягчить горечь моих сожалений.»

Врочем, тот же Кремази в другом письме Касгрэну так отзовётся о патриотическом романтизме своих компатриотов:

«Надо сказать, что в нашей стране нет настоящего понимания поэзии. Зарифмуйте «право» и «слава», «деды» и «победы», «надежде» и прежде», используйте несколько звучных слов: «вера», «отечество», «наш язык», «свобода», «закон», «кровь отцов», разогрейте это всё на пламени патриотизма и разливайте по стаканам этот пунш горячим. Все в один голос скажут вам, что пойло ваше великолепно!»

В поездках в Европу канадцы вместе с инъекцией культуры получали и осознание своей особенности. После английского Завоевания франко-канадцы так или иначе сожалели об утрате «прежней родины», но приехав в Европу они с удивлением отмечали свою привязанность к природе своей «новой родины». Вот, например, Франсуа-Кзавье Гарно в своём «Путешествии в Англию и во Францию» пишет:

«Что удивляет здесь, так это голые сёла: ни деревца, ни даже зелёных изгородей, как в Англии, ни основательных домов, к каким мы привыкли в Канаде. Поля разделены межами из камней, а население скучено в подобиях городов. Эти пространства показались мне монотонными, мне, привыкшему к живописным и сложным по рельефу пейзажам Квебека и его окрестностей».

Гарно однозначно считает себя канадцем, и его романтизм тоже особенный, отличный от французского. Было бы опрометчиво искать шедевры романтизма в Канаде только потому, что этот «природный» романтизм отличен от французского. Кроме того, верность языку и католической вере, уважение к предкам и к внушённым сызмальства принципам классицизма несколько сковывали франко-канадских писателей и поэтов. Предписания Буало были ещё сильны и литература по мнению многих должна была иметь определённую морализаторскую цель. Жизнь канадцев ещё слишком была зависима от экономики выживания, чтобы предаваться «вольному искусству». Французский язык в Нижней Канаде слишком был связан с католической верой и богослужением. Кремази говорил, что ему хотелось бы сочинять на языке гуронов или ирокезов, «на языке мужеском и нервном».

Франко-канадская литература не может перескочить через этапы её естественного развития. Возникают идеи, дискутируются темы, распространяются книги, испытывается влияние извне, всё это так и иначе быть не могло. Были среди литераторов безусловно талантливые люди, но для появления Гения нужны особенные условия, особенная среда, а вот их-то в Нижней Канаде пока ещё не было. Мы теперь поведём речь о Франсуа-Кзавье Гарно и Октаве Кремази, которые были безусловно доминирующими фигурами в литературе того времени в Квебеке.

Франсуа-Кзавье Гарно

(1809-1866)

Франсуа-Кзавье Гарно – замечательный образец того, как выходец из бедной семьи может, благодаря уму и усердию, добиться замечательных высот.

Отец будущего историка был человеком необразованным и даже не мастеровым. Он работал в седельной мастерской, был извозчиком, плавал на торговых судах по Сен-Лорану[1], придержал таверну, другими словами, как мог старался заработать, чтобы прокормить семью, пусть не большую, всего четверо детей.

Биография историка Гарно замечательна тем, что ему везло на людей, которые готовы были принять участие в его судьбе. Конечно, это было обусловлено и его открытым характером, его обязательностью и прилежанием, его обходительностью и вежливостью. Уже в младшей школе его привечает «добрячок Парэн», его наставник и покровитель, большой любитель истории. Любовь к историческим фактам ему прививал и его дед Жак Гарно, который самозабвенно рассказывал о морских баталиях, в которых сам участвовал. В другой школе, устроенной в подвальном помещении церкви, его заметил Жозеф-Франсуа Перро, сторонник педагогических методов англичанина Ланкастера, смысл которых сводился к тому, что более способные дети становились помощниками учителя и занимались с менее способными. Перро, чьим любимцем стал Франсуа-Кзавье, предложит ему работу клерка в адвокатском бюро королевского банка. Одновременно Перро преподавал ему латынь, английский и историю, он открыл для него двери своего дома и позволил этому мальчишке на побегушках пользоваться своей библиотекой.

В 1825 году шестнадцатилетний Гарно решает стать нотариусом; он оказывается учеником Арчибальда Кэмпбела, чья нотариальная контора была едва ли не самой известной в Квебеке. Вместе с ним учатся будущий поэт и драматург Пьер Петиклэр и будущий художник Антуан-Себастьен Фалардо. И снова библиотека мэтра к услугам молодого и талантливого Гарно. Он продолжает своё изучение латыни, выучивает итальянский, читая Горацио, совершенствует свой английский, штудируя Байрона, Мильтона и Шекспира.

Кэмпбел предложил Гарно сопровождать одного богатого англичанина в поездке по Канаде и Америке, что позволило Гарно побывать в Новом Брунсвике, в Бостоне, в Нью-Йорке, в Албани и дальше, через Буффало, Ниагару они оказались в Верхней Канаде, в Торонто, Кингстоне, чтобы наконец вернуться в Квебек.

Пять лет учёбы у Кэмпбела закончились получением лицензии нотариуса в 1830 году. Примерно тогда же Гарно стал заигрывать с Музами. В «Канадце» он публикует свою первую поэму «Дифирамб Магистру Виже, представителю канадцев в Англии».

Гарно в своём «Путешествии в Англию и во Францию» пишет, что со школьной скамьи мечтал побывать в Европе, и вот его мечта сбылась: он отправляется в Лондон в 1831 году. И опять судьба сводит его с влиятельными людьми, которые становятся его покровителями. Так, например, он знакомится с тем, кому посвятил свой «Дифирамб...» и Дени-Бенжамэн Виже предлагает ему стать его секретарём. Гарно собирался вернуться домой осенью 1831 года, потому что у него не было средств, чтобы продолжать свою поездку по Европе (он летом того же года побывал во Франции), но остался в Англии ещё на год, благодаря этой работе, неожиданной и очень полезной для укрепления его связей в высшем обществе.

В том же году он коротко сошёлся с Жозефом-Изидором Бедаром, о котором мы упоминали в статье о патриотическом романтизме (см. «Квебекские Тетради»№11). Другой знаменательной встречей была встреча с польскими беженцами, оказавшимися в Лондоне после неудачного варшавского восстания 1831 года. С польским поэтом Томасом Кэмпбелом он будет переписываться ещё много лет.

Виже предлагает ему сопровождать его в поездке по Франции и Гарно, разумеется, не отказывается. Однако в июне 1833 года он вынужден вернуться в Квебек, отец его умер, а здоровье матери оставляло желать лучшего.

И опять возник вопрос, что делать? Журналистика привлекает двадцати четырёх летнего юношу. Не столько сотрудничать с газетами, сколько самому издавать, просвещать, делиться знаниями хочется молодому Гарно. Увы, его «Канадской пчеле», еженедельнику, целью которого было «распространение знаний и привитие любви к чтению», удалось просуществовать всего два месяца. Он публикует свои поэмы в «Канадце». Одну их них, «1834 год», мы предлагаем вниманию читателей. Это стихотворение наглядно иллюстрирует то, что в литературной критике Квебека называется «патриотический романтизм»:

1834[2]

Ещё один год прошёл на Земле,

Свобода сломила всесилье тиранов,

Звезда королей исчезла во мгле

Глубоких небес и пророчеств астральных.

Народы, для нас – это счàстливый знак,

Волк, если мёртв, то покойно отарам.

Рабство навечно низвергнуто в прах,

Новое и не вспомянет о старом.

Свобода, бредя меж лесов и степей,

Услышала стоны и плачи народов,

Бряцанье их кандалов и цепей,

Муки их ран, их страданья, невзгоды,

И вот теперь, наконец, всё прошло,

В прошлом остались и слёзы, и муки,

Сдвинем бокалы, ведь сгинуло зло,

Мы ведь свободны, друзья и подруги!

Юной Америке в дар короли

Пообещали свой скипетр и цепи,

Только теперь этой вольной земли

Не удержать им. И вовсе нелепо

Ей посулить погремок золотой,

Это игрушка для рабской душонки.

Песню споём, и подхватят её

Все, кто отважны и голосом звόнки.

Канада! Грозами исполнен небосклон,

Но не страшат нас полчища тиранов!

Сметает их твой грозный аквилон,

И в колеснице мчит он сполохи восстаний.

И только ты, свободный человек,

Любуешься красою ураганов.

Споём, друзья, прославим песней век,

Теперь уже свободный от тиранов!

К вопросу о патриотическом романтизме в Квебеке мы ещё не раз вернёмся, но пока продолжим рассказ об историке Франсуа-Кзавье Гарно. Почему «историке»? да просто потому, что в какой-то момент Гарно нашёл себя именно в собирании фактов и выстраивании оных в стройное историческое повествование. Как было сказано выше, любовь к истории ему прививалась исподволь, со школькой скамьи. Будучи секретарём Виже, он переписывал служебные циркуляры и трактаты английских историков. Он оказывается втянут в политику, слушает речи английских и канадских политиков, таких как Вильям Лион МакКензи, реформист, бунтарь и первый националист Онтарио, или Джон Артур Роебак, английский либерально настроенный политический деятель. Политика становится для Гарно неразрывно связанной с историей. Идея, что «история свершается сейчас», похоже нашла живой отклик в его душе. Он следит за дебатами в Национальной Ассамблее, где большинство составляли франко-канадцы и за конфликтом между этим выборным органом и законодательным органом Нижней Канады, где большинство было за англичанами. Гарно приветствует знаменитые 92 резолюции, составленные Эльзиаром Бедаром, Огюстэном-Норбером Морэном, Луи Бурдажем и Луи-Жозефом Папино. Этьен Парэн, редактор «Канадца», сражается за утвержение франко-канадской нации и Гарно пишет для него статьи.

После восстания Патриотов, после скандального рапорта Дюрхама, после унизительного для франко-канадцев объединения Верхней и Нижней Канад, Гарно приступает к работе над «Историей Канады...», первый том которой выходит уже в 1845 году. Надо сказать, что до Гарно настоящих историков в Новой Франции не было. Мы уже упоминали «Историю Канады» (1819) Мишеля Бибо, но она была написана предвзято и пестрела неточностями и просто ложными сведениями. Истории Канады, написанные англо-саксонами Робертом Кристи, Вильямом Смитом и Джоном МакГрегором, никак не могли удовлетворить взыскательный ум Гарно и вместе с ним новое поколение Патриотов. Франсуа Лебран в 1833 году составил «Статистическое и политическое положение двух Канад», но, богатая фактами, эта работа не была в должной мере нюансирована. Статьи об истории Канады писали и Жак Виже, и Амабль Бертело, и Жак Лабри, но все они были скорее архивариусами, чем историками. Жозеф-Франсуа Перро, о котором мы говорили в начале этой статьи, опубликовал пять томов «Краткой истории Канады», в которой похвальным было желание рассказать доступным языком для любого грамотного человека историю страны, но, увы, его стиль был тусклым, путанным и унылым.

Франсуа-Кзавье Гарно работает над «Историей Канады», но при этом не оставляет своей политической деятельности, продолжает публиковать статьи в «Канадце», участвует в создании общества Святого Иоанна Крестителя, покровителя Квебека, публикует с 1835 по 1845 годы 14 поэм, патриотических по духу, а по содержанию – исторических.

Первый том его «Истории Канады», охватывающий период от Картье до 1700, когда был подписан мир с индейцами, был встречен в начале горячо и даже восторженно, но духовенство вскоре усмотрела в нём нечто, подрывающее устои церкви и её влияние на население. Гарно стали называть, то «философом», то «протестантом, а то и просто «нечестивцем».

Гарно уезжает в Албани, где работает в архивах штата Нью-Йорк с копиями официальных документов, сохранявшихся в архивах Франции. Там же он находит своего друга Эдмунда Бейли О’Каллагена, патриота, который бежал в 1837 году после поражения восстания Патриотов и стал в Албани архивариусом. Этот новый источник документации позволяет Гарно написать второй том своей «Истории...» (1683-1775). В этом втором томе упомянуты Луизиана и Акадия, коммерческие компании, начиная от 1608 года (основание города Квебек) и до 1744, и в деталях рассказывается о причинах и последствиях войны, закончившейся Завоеванием (1759). Далее речь идёт о начале английского режима вплоть до Квебекского Акта (1744), второго законадательного акта, определившего статус провинции Квебек British North America (Quebec) Act.

Во втором томе Гарно практически не затрагивал вопрос церкви, и поэтому, вероятно, эта книга была принята более благосклонно. Неожиданная помощь пришла из Франции. Историк Лебран опубликовал в «Новом Энциклопедическом Ревью» восторженный отзыв об «Истрии Канады» Гарно, который вскоре был воспроизведён в «Канадце» и в других прогрессивных газетах.

Гарно возвращается в Монреаль, чтобы продолжить свою работу, но тут с ним случается приступ эпилепсии на фоне тифа и рожистой болезни (1847). Он уже не может продолжать работу в том же темпе.

В 1848 году Джейм Хьюстон публикует в своём «Национальном Репертуаре» 19 поэм Гарно. Поэт и историк идут рука об руку. В марте 1849 года выходит в свет третий том «Истории Канады», рассказывающий о событиях с 1775 по 1792 годы. Теперь репутация историка Гарно не вызывает сомнений. Архиепископ Квебека магистр Жозеф Синье открывает для Гарно епископальные архивы. Национальная Ассамблея выделяет 1000 долларов на переиздание «Истории Канады». Гарно работает над стилем изложения, пересматривает фактуальный материал, желая достичь совершенства. Его величают «национальным историком».

В 1852 году выходит переиздание «Истории...» в трёх томах, в котором добавлен рассказ о событиях от 1792 до 1840 года. Таким образом Гарно завершил свою работу, потому что дальнейшие события ещё не стали «историей», ещё не получили своего осмысления, как исторические факты. Гарно в то время оказался в довольно трудной финансовой ситуации: чтобы завершить свои изыскания, он должен был неоднократно обращаться за помощью то к тестю, то к Национальной Ассамблее, то к друзьям, а то к муниципалитетам. Кроме того, он жил в постоянном трауре по детям; за двадцать лет, с 1835 по 1855 годы, жена родила ему десятерых, семеро из которых умерли в младенчестве или раннем детстве.

Литературный портрет Гарно в каком-то смысле подтверждает его человеческую сущность. В его стихах находишь его чувствительность, его видение мира; в его исторических трудах – его понимание мира; в его «Путешествии...» - его наблюдательность и его уважение к двум величайшим культурам. Гарно – великий труженик, он пишет напряжённо и старательно, как пишут самоучки, пусть даже очень талантливые; его стиль – между веком просвещения и историографией Огюстена Тьерри, он – романтик, склонный к медитации.

Интересно, что, хотя Гарно и считается едва ли не лучшим писателем своего века, хотя все истории литературы и литературные антологии Квебека в один голос говорят о нём, как о поэте и историке, однако ни в одной из них я не нашёл примеров его поэтического дарования. Поэтому я решил восполнить этот пробел и, вместо выдержек из его прозы, поместить в этой статье два его стихотворения. Замечу, справедливости ради, что антология поэзии Квебека на русском языке открывается его поэмой «К родине – Канаде». И это замечательно. А вот ещё одно стихотворение Франсуа-Кзавье Гарно

Моряк

Ночь темна и беззвёздна; трубен,

Ветер со стоном бьёт в парус, как в бубен,

Парус промёрз и похож на жесть,

Прощай, моя родина! В этих стансах