Антологии квебекской литературы - 57 - Алэн Гранбуа

Алэн Гранбуа (1900-1975) Я начал свой поиск сведений о поэте Алэне Гранбуа с того, что под рукой. Например, с книги «Поэты Квебека» (2011). Там в аннотации к его стихам сказано: Ален Гранбуа родился в г. Сен-Казимир-де-Порнёф. Он известен своими рассказами и путевыми заметками, однако истинную славу приобрёл как поэт. Гранбуа обожал путешествовать и свой сборник «Поэмы» («Poèmes») опубликовал в Китае, однако тираж сборника, отправленный в Караду, затонул в океане. Он вновь публикует эти же стихи, добавив к ним новые. Его сборник «Острова в ночи» («Les Iles de la nuit»), выпущенный в Монреале в 1944 году, становится одной из самых крупных удач: поэтический размах, изящный стихотворный ряд, строгая, но в то же время свободная композиция и особенно языковая насыщенность позволяют отнести его к классикам квебекской поэзии. Это издание было с энтузиазмом встречено молодым поколением поэтов, которые стали считать Гранбуа своим духовным отцом. Издательство «Гексагон» опубликует в 1963 году ретроспективу поэтических сборников поэта  - «Берега человека» («Rivages de l’homme», 1948) и «Пурпурная звезда» («L’étoile pourpre», 1957), по которым можно проследить пути его вдохновения. Среди прозаических произведений Гранбуа выделяются «Рождённый в Квебеке» («Né à Québec», 1933), повесть, посвящённая странствиям исследователя Луи Жолье, и стоящий в отдельности сборник рассказов «До хаоса» («Avant le chaos», 1945). Читая это «резюме» творчества поэта, я испытал жуткую скуку. Я не увидел человека, не почувствовал интереса к нему. Понимаю, академическое издание, всё должно быть предельно сухо и «объективно». Вот же чёрт! Можно ли к поэту отнестись «объективно»? Другая книга, о которой я упомянул в прошлом номере «Квебекских Тетрадей», книга «Квебекская литература» Лорана Майо говорит о поэте так: В семье лесопромышленников, в которой любовь к приключениям была традицией, если не наследственной чертой, начиная с прародителя, первооткрывателя Миссиссипи («Рождённый в Квебеке, Луи Жолие», рассказ, 1933) и до деда Алэна Грандбуа, прожившего десять лет в Австралии. Сам Грандбуа отправляется первым делом в Европу в 1925 году. Париж, Флоренция, Пор-Кро, что на  Йерских островах, но это только чтобы сильнее оттолкнуться для прыжков от Москвы до Джибути, от Конго до азиатских империй. Он публикует семь поэм в Ханку, встречается с Мао, избегает покушения в Чунцине, испанские республиканцы вызволят его из тюрьмы, с дрожью в душе будет слушать он истерические речи Гитлера, чтобы, наконец, в 1939 году вернуться в Квебек («До хаоса», повести, 1945). Современник Мальро, Гранбуа откажется от революционных действий. Он ближе к Блезу Сандрару, Полю Морану, Сен-Жон Персу... или Марко Поло. Мир для него это сначала множество красивых названий, лиц и пейзажей. Ещё ребёнком он был очарован звучанием таких географических названий, как Коломбо, Сингапур, Вальпараисо, Багдад, нежная и загадочная Камбоджа, его завораживали картины Саргассово моря, Подветренных островов, Огненной земли, которые рисовались ему в его воображении. Путешествия приводят его к открытию самого себя, ведут прозаика «на край мира грёз», к «последнему приключению», к «невозможному абсолюту», и к «совершенному раздрызгу» в его поэтических опытах. «Стихи» Гранбуа (собранные в 1963 году) – его дорога, его борозда, его «раздёрганные столицы», его «мёртвые горизонты», его «окаменевшие живые трупы», его «главная кузня» и его «зелёные дни». От «Островов ночи»(1944) до «Берегов человека»(1948).  И наконец его «Пурпурная звезда»(1957) пытается исследовать неведомое, преодолеть запреты. Море – могила прошлого, от которого нет смысла убегать, чтобы не лишиться вообще всего. Этот поэт владеет в совершенстве риторикой, он вещает и вещует, он предпочитает некоторые наречия (слишко, зря, завтра, уже), перечисления (и вот, среди), междометия, литании и заклятия: «я видел», «я знаю», «ах, зачем, зачем». У Гранбуа широкое дыхание, «медленные обходы человека, чей шаг приспособлен к длительным переходам» (Рене Гарно). Его унылые и восхитительно монотонные пространства, его порывы ветра и вспышки горячки оказываются нашими временами года, нашими берегами, лесами, обитаемым пространством пронизанным любовью. Между ледяным состоянием и состоянием огненным, между этими двумя полюсами есть проблематика победы над растворяющими силами, где течёт родная «великая река» и география реальная смешивается с географией фантастической. Жена – Другая, Эвредика, «смерть наших шестнадцати лет», потерянная и обретённая невеста, «прелестная смешливая молодая женщина» «голубых садов детства» - созидающее начало мира. Её жесты – «беспечные молнии», её руки, как «голубь с оливковой ветвью», её колено «круглое, как остров», вся она – соединение космоса и стихов. Переходя от местоимения «я» к местоимению «мы», через «ты» или «она», Гранбуа продвигается к центру, ядру или к сердцу и звезде. В какой-то момент они совпадают, становятся единым, одним. Поэт включает «секреты звёзд» во время людей; он сочетает несовершённое с настоящим, смерть с будущим: «Только завтра». Мне очень нравится, как Лоран Майо надёргивает фразы из поэзии Гранбуа, составляя из них текст об их авторе. Он таким же образом говорит в своей книге практически обо всех представителях «Квебекской литературы». Получается очень симпатично и живо, создаётся иллюзия проникновения в творчество, соприкосновения с творчеством. Мне теперь представляется возможным поговорить о первом сборнике Гранбуа «Острова ночи», который – действительно веха в литературе Квебека. Об остальных сборниках мы поговорим позже, когда речь пойдёт о периоде послевоенном вплоть до «тихой революции». В год публикации сборник «Острова ночи» получил довольно много одобрительных рецензий и даже престижную премию Давида, но в шестидесятые годы его действительно поднимут на щит, он станет знамением и образцом для многих и многих поэтов. Заметим ещё, что издание 1944 года первое издание, о котором я собираюсь рассказать, по-настоящему художественное, известно ещё и тем, что оно иллюстрировано Альфредом Пелланом, а это едва ли не самый культовый художник в Квебеке. В сборнике «Острова ночи» - 28 стихотворений-поэм, каждое вполне может претендовать на законное место в любой антологии. В этом сборнике – отдельно – мифическая книжица «Семь поэм Ханку», опубликованная в 1934 году в Китае, при этом от всего тиража сохранилось лишь несколько экземпляров. А тираж утонул вместе с кораблём, направлявшимся в Канаду. Поэзию Гранбуа с кондачка не одолеешь. Она вся – образ, вся – изыск. Гранбуа любит повторы, анафоры; иные литературоведы говорят, что его поэзия – это литании, а стих подобен стиху в Евангелии. Конечно, к его поэзии надо сперва приноровиться, к ней надо привыкнуть, чтобы действительно оценить её, проникнуться ею. Мир, места, где побывал поэт, не названы, вместо реальных географических названий – архетипы острова, берега, неба, моря, камней и растений. И все возможные атмосферные явления: дождь, туман, гроза, полуденное солнце... Все когда-то встреченные женщины растворены в общем понятии любви, а время указано более чем приблизительно: прошлое, настоящее, будущее, ночь, день, утренняя и вечерняя заря. Вот и всё для близорукого взгляда из чего составлена его поэзия. Она очень далека от любой формы регионализма, почвенничества, если, конечно, не считать ощущение бессилия в некоторых стихах проявлением той тревоги, того беспокойства, которыми было охвачено общества накануне Второй Мировой войны, да ещё той тяжёлой атмосферы в Квебеке, которую потом назовут «Великой Тьмой», когда у власти находился Морис Дюплесси. Гранбуа не отказывается от термина «поэзия одиночества», которым обозначили его творчество, а это категория, к которой причисляют и Сен-Дени Гарно, и Анн Эбер, и Рину Ланье... Поэзия Гранбуа не нуждается в социальном контексте, потому что она затрагивает темы глобальные, общечеловеческие: любовь, страдание, смерть, движение (в значении путешествия). Пронзительные образы оказываются глубоко личными, интимными, духовными, мучительным поиском смысла его существования. Всё это даёт ощущение каких-то сдерживаемых порывов, но порывов дерзостных, мощных... Интересно, почему так? Оттого ли, что мир был враждебен его поэзии? Оттого ли, что Гранбуа к этому времени уже утратил блаженный мир его счастливого детства? Оттого ли, что люди злы или от осознания тщетности борьбы против смерти? Оттого ли, что сам он был вне времени? Думается, что всего понемножку... Обратимся лучше к стихам. Я, как застывших миг желанья Средь этих ночи островов... Но самих островов не так уж много в ночи Гранбуа. Детство – один из таких островов. Музыка детства, Неужто замолкла В том месте планеты, Где тень твоя сгинет... Судя по его стихам, счастье измеряется именно этим аршином, когда мать была рядом, а природа – улыбчива. Для Гранбуа время – враг. Время разрушает всю интимность, всю чувственность мира его детства. И даже само обращение к памяти оказывается гибельным. О, вы, бредущие по прежним вехам, Среди потерянных моих дорог, Я вас зову, смотрите, кровоточат И ноют раны, вновь открылись, вновь... Другой остров в ночи Гранбуа – это любовь, которая тоже таинственно связана с детством. В этом платье на утёсе ты – как белое крыло А капельки у тебя на ладошке – как свежая рана И сама ты смеясь запрокинув лицо похожа на брошенного ребёнка Босыми слабыми ногами на жёсткой броне скалы Руками охватываешь себя как беспечными молниями А колено твоё круглое как остров моего детства Безмолвное пение тревожит твою молодую грудь            напрасным оживлением А глубокий контур твоего тела прячет хрупкий секрет То чистое таинство что кровь твоя ждёт от других ночей О подобная мечте что уже позабыта О подобная невесте что уже мертва Ты подобная мгновению в бесконечном потоке Позволь мне только закрыть глаза Позволь ладоням стать веками моих глаз Позволь не видеть тебя более Чтоб не видеть в толще теней Как медленно приоткрываются и отворяются Тяжёлые двери забвения

В любви для Гранбуа и высшая форма радости и предчувствие потери, потому что и любовь подчиняется закону растворения во времени. Но моменты огненной радости, счастья, даже если это всего лишь воспоминание, позволяют хоть на малое время удержать его от отчаяния. Не так ли мы, нагружены звёздным блеском, С улыбками в глотках, как подвенечные кольца, Пальцы трепещут, как птицы, Глазами блуждаем в вечности далях... Вот такие острова. А что касается «ночи», то это всё то же разрушительное время. Только так можно объяснить бесконечную рукопашную с настоящим, этот отрешённый взгляд на вещи и на людей, это отсутствие иллюзий относительно любых человеческих замыслов. Гранбуа обожал путешествия, но, похоже, все его перемещения кажутся ему теперь бесполезными, как бесполезны теперь все рассветы и все иные берега. Ах, улицы, улицы в ожидании дождя, Хождение в улицах – преследование химер Бесконечного, блестящего под дождём асфальта. Другой аспект «ночи» поэта – ощущение чужести, той странной отрешённости столь близкой экзистенциалистам, которые возникают у людей с мыслью о вечности или бесконечности. И то, и другое враждебно людям. Человек оказывается втянут в круговерть вселенной. И мир, созидаемый человеком, не более, чем игрушка. Его удел тот же – смерть, тлен. Огромные каменные города холодны, в них так легко потеряться, потерять себя. Я был загнанной зверюгой С тысячью тысяч тел, Города меня обступали, Улицы умножались, Похожи на лабиринт В этом контексте, что же такое «острова ночи»? частицы счастья во мраке безнадёжности? моменты затишья среди сонмища ураганов? Немного солнечного детства, коротких передышек любви, материнской нежности? Всё это – слабая защита от таких мощных разрушителей, как время и смерть. Потому что лучший миг Не в самом отделённом времени Потому что секрет звёзд Не в разделяющем их пространстве Чтобы смерть умерла и умерла её тень Не умея схватить нас, себе подчиняя Нашёл я ещё один сайт, посвящённый Алэну Гранбуа, и там – довольно любопытные сведения о личности поэта: Первое большое путешествие Гранбуа было по Северной Америке, он записывается в колледж в Шарлоттауне в 1919 году, возвращается в Квебек, начинает учёбу в Малом Семинаре, но прерывает свои занятия философией, чтобы отправиться в 1920 году с родителями в Европу. Благодаря родителям встречается с Папой Римским, чтобы на его вопрос, чем же молодой человек занимается, ответить: «Ничем». И, если разобраться, это было сущей правдой. Потом было путешествие по Миссиссипи до Нового Орлеана, снова в Европу, где он стал заниматься живописью и не оставил этого занятия всю свою жизнь, но особых успехов не добился, если не считать знакомства со многими художниками во Флоренции, в Париже, в Лондоне, в Берлине. Удивительно, но в 1925 году Гранбуа закончил юридический факультет Лавальского университета, получил диплом и даже вступил в орден, но тут же уехал во Францию, чтобы там взять несколько курсов в Сорбоне и в Школе социальных наук (какие именно, увы, сайт умалчивает, вероятно, чтобы не терять динамики изложения). Вот что значат деньги! На портретах того времени – юный денди, ироническая улыбка, надменный взгляд. Ещё один забавный факт – в 1927 году в Каннах он выигрывает состязание в плаванье. В том же 1927 году в Сорбоне он представляет свою диссертацию об Антуане Ривароле, но пренебрегает обязательным устным экзаменом и потому диплома не получает. И снова путешествия, то в Москву, то в Нью-Йорк, то в Палестину, а то и куда подалее, получив наследство от деда – в Азию вплоть до Японии. Эх, деньги, деньги. Опять же – множество разбитых женских сердец, о чём свидетельствуют письма, которые он хранил, вероятно, для памяти. Интересно, как всё это воспримут мои читатели. Скажут ли они, что я попросту завидую такой судьбе? О, великое желание множественности бытия. Будучи переводчиком, я сменил столько судеб, прошёл столько дорог, что, нет, я не чувствую зависти, хотя мне, конечно, хотелось бы побывать везде не виртуально, а реально, взглянуть на всё своими глазами, а не глазами переводимых мною авторов. В 1935 году, побывав в Испании, где вовсю шла гражданская война, Гранбуа на короткое время возвращается в Квебек. Годом позже на волнах радиостанции Би-би-си звучит в его исполнении поэма «О терзанье». Мне хотелось бы завершить эту тетрадь прекрасным переводом этого стихотворения Т.Могилевской, пообещав читателям обязательно продолжить рассказ об этом авторе позже. О терзанье... О терзанье всех горше терзаний не быть но казаться Страх утратить творенья скользящую тень Униженье бесплодной мольбы В посиневшие ваши затылки напрасно вас бури толкают Твёрдость вечная скал неприступных дарована вам И напрасно молчанья мечи совершенные вызов бросали                незримости ваших костров О терзанья глухие к мольбам часовые Ваши трюмы полны до отвала желаньями звёзд Руки ваши вчерашние ухватив дня пришедшего руки Понапрасну трудились свершая все должные жесты Ваши руки среди вееров хрустальных Очи ваши опущены долу Ваши вялые пальцы нам тронув незрячую грудь Одиночество наше одели железом своим Мне известно и так нет нужды повторять Вы утратили ясности лик неприступный Вы забыли прохладу волос наступившего утра И поскольку день всякий не воспевает теперь свой приход Вы решили что время застыло и боль притупилась Вы поверили что перед вами открылась дорога иная О зачем эту гибели яму вы роете здесь И зачем вы рыдая уткнулись в плечо многозвёздного неба И зачем эти крики и ночь бесшабашная ваша И зачем ваши руки убийц неумелых и слабых Скоро веки сговорчивой тени над вами сомкнутся Все мы под благодатью садов            точно камни надгробные станем О нет мне известно всё бывшее с вами Мы знаком тот порыв что стремится опять         обрести небо мачты Узнаю это тело ничем не прикрытое эти все слёзы из сна Узнаю этот мрамор что хрупок как глина и бронзовый прах Знаю ваших улыбок мираж в зеркалах И ослабшие эти колени которые мрак точит мерно Эту дрожь неуемную жил И зачем эти стены из камня ответьте же мне И зачем этот дружбы незыблемый пакт          что печатью скреплён И зачем оно это лобзание алого рта И зачем эта желчь и зачем этот яд Времени вехи клеймом своим метят               глубже чем ваши измены О корабли чьи борта высоки а струя за кормой как белила Паруса ваши реют вздувается ненависть ваша Для чего прорезаете зыбь на волнах как траншею из крови Для чего эти люди над морем склонились как будто              утолить свою жажду спешат у ручья Если все кто скончались вчера воскресать не желают

Антологии квебекской литературы - 56 - Робер Шокетт (продолжение)

Принц поэтов и кризис эпохи

Мы продолжаем наш разговор о Робере Шокетте и теперь нам интересны три его ипостаси: поэт, который стал директором литературного журнала и одновременно был новатором, создающим жанр радиотеатра или радиоромана, по определению Стефани Бернье из Шербрукского университета[1]. Его поэтическую ипостась представляет сборник стихов «Метрополитен музей»(1931). В этом сборнике Шокетт делает крутой разворот от почвенничества к урбанизму и, подобно Верхарну, воспевает механизацию, науку и жизнь больших городов. Правда в конце поэмы он ужасается перспективам будущей цивилизации, когда у человека «будет больше вещей, чем желаний...», когда

Раздражён бесконечным и горьким досугом,

Он коснётся своей летаргичной рукой

Той стерильной и немощной скуки-докуки

(...)

Что случится тогда с моей расой трагичной

На боку у планеты? А мне – наплевать,

Чем закончится наша мечта-авантюра ...

Надо яростно жить, продолжая мечтать...

В статье Стефани Бернье красной нитью проходит мысль о том, что литература и радиовещание в тридцатые годы ХХ века были связаны гораздо более тесно, чем можно было бы предположить. Она утверждает, что радио и было тем «модерном», к которому стремились поэты. А в случае Шокетта роль директора журнала была как бы промежуточной между интимным делом поэзии и публичным делом радиовещания. Журнал тоже расчитан на массового читателя, но остаётся чем-то осязаемым, к чему можно вернуться, тогда как отзвучавшее слово – вот уж модерн так модерн – исчезает навсегда. В этом смысле феномен авторской песни тоже близок нам и понятен, но одно дело найти диск и слушать песню, пока не выучишь наизусть, а другое дело – радиороман, который вряд ли кто-нибудь будет переслушивать, даже если он окажется на диске. Зато какое удовольствие послушать пятнадцать минут после ужина или во время такового в кругу семьи и близких друзей. Есть, что обсудить, о чём потолковать.

Стефани Бернье говорит о бумаге, журнале или книге, как о традиции, а радио связывает с модернизмом, с быстротекущей жизнью общества, когда исчезает необходимость в возврате к написанному – только чувственное восприятие, мгновенный контакт, оставляющий ощущение, которое в свою очередь может послужить творческим импульсом и т.д. Можно соглашаться или не соглашаться с этим мнением, но, если говорить о модернизме, то радио действительно уникальный инструмент воздействия на массы слушателей, которые вольны слушать или не слушать – полнейшая свобода с одной и с другой стороны.

Так вот, в 1929 году Робер Шокетт становится директором «Современного журнала» (назовём его для краткости «Современником»). Мадлэн, подруга и почитательница Неллигана, о которой мы уже говорили прежде, отдала ему бразды правления в момент, когда тираж журнала упал вдвое и сам журнал был в полушаге от банкротства. Шокетту двадцать четыре года, и он полон энтузиазма и надежд на возрождение журнала. У него есть своя программа и номером первым идёт отказ от следования парижской моде и «создание франко-канадского, а не французского журнала». Кроме того он расчитывает на поддержку «настоящих авторов», для которых журнал станет «важнее даже их собственных книг». Постоянной рубрикой должен был стать «ежемесячный экскурс в литературу и искусство Квебека», авторами которой среди прочих были литературный критик Альбер Пеллетье[2] и искусствовед Анри Жирар[3]. Луи Дантэн, о, вездесущий Дантэн, покровитель новых поэтов, фигура более чем заметная в литературе Квебека, советовал Шокетту публиковать романы квебекских авторов, хотя в одном из писем заметил: «Вы, конечно, зависите от своих читателей, коих вы должны ещё привлечь, но я не сомневаюсь, что у вас получится и привлечь их, и развить их вкус, испорченный годами сентиментальной жвачки, что вы сумеете дать вашей публике то образование, без которого они не смогут отличить настоящей литературы от писательских поделок». Однако, увы, продолжала публиковаться в журнале Шокетта французская бульварщина, а из квебекских романов – только «Монреальские наброски» Эмиля Кодерра, известного под поэтическим псевдонимом Жана Нарраша. 23:1 в пользу бульварщины. Другими словами, этот пункт программы Шокетта был совершенно провален, хотя в его команде были и Лувиньи де Монтиньи и Оливар Асслэн, о которых мы говорили в предыдущих выпусках «Квебекских Тетрадей».

Другой пункт программы Шокетта – новая рубрика «Сад поэтов». Она должна была  открыть дорогу новой поэзии. И действительно в журнале, который в среднем был страниц шестьдесят, около десяти страниц были отданы молодой поэзии Алисы Лёмьё, Эмиля Кодерра, Эвы Сенекаль, Жоветты Бернье, Альфреда Дероше, Розэры Дион-Левек и Симоны Рутье. Несколько стихотворений самого Шокетта тоже были опубликованы за те два года, пока Шокетт был директором и вдохновителем журнала.

Ещё одно новшество – репродукция произведений искусства, например, в номере, где представлены работы учащихся Монреальской школы изящных искусств: всевозможные техники исполнения, разнообразная тематика, но главное – на обложке – афиша выставки юных дарований, а не маститых художников, выглядела, как вызов общественному мнению. Кроме того, Шокетт пытается расширить художнические горизонты, публикуя статьи о галереях, музеях и выставках в США и Европе.

Если полистать номера журнала, то заметна их эклектичность. Под одной обложкой собраны и научные статьи и критические, и заметки путешественников, и письма читателей, и обязательная колонка редактора, в которой отчасти объяснялось почему такие разнородные материалы были собраны вместе. Надо сказать, что угодить всем практически невозможно, что Шокетту приходилось лавировать, чтобы не потерять одних и не отвратить от журнала других. К тому же финансовый вопрос играл немаловажную роль, поэтому в журнале была и реклама, черно-белая и цветная. Меня нисколько не смущает тот факт, что Шокетт так скоро отошёл от директорства. Он был поэтом и поэтом-новатором, а этим всё сказано.

После получения премии Давида, Шокетт несколько раз бывал в Штатах и заметки об этих путешествиях появятся в журнале. Нас же особенно интересует его поездка в Нью-Йорк и его визит в музей Метрополитен. Естественно, что первая публикация того, что было задумано отдельной книгой, появилась в его журнале в виде газетного очерка и набросков к поэме. Замечательно и то, что в окончательном, книжном варианте поэмы не было ничего из её журнального варианта. Поэма с иллюстрациями, художническая поэма, поэма как произведение искусства, в том числе и издательского, такой она была задумана и воплощена в 1931 году. Шокетт в этой поэме, сочетающей классический александрийский стих и рубленные строчки в духе модернизма, хотел представить читателям гигантскую фреску, в которой были бы совмещены все эпохи истории человечества: первобытный мир, египетская цивилизация, халдейская, ассирийская, греческая, римская и, наконец, христианская. Апогеем этой поэмы стал современный город и музей, вобравший в себя лучшие образцы мировой культуры. Поэма-эпопея обращённая в будущее – грандиозная задумка достойная по-настоящему вдохновенного поэта.

В этом храме из камня, где в ссылке искусство,

Прожил я средь бесчётных веков только день,

Предо мною прошли поколенья, я шёл за ступенью ступень

Вслед, насквозь, поперёк этих толп, что замешаны густо,

Тёмных, прошлых... они, озарённые светом иным,

Посребрённые им шли... Как в храме их слышалась поступь,

Так ступали они, развернув напоказ свои торсы,

Лица в профиль и взгляд за пределы пределов земных.

Сыновья их входили в другие эпохи, себя изменяя,

Создавая себя, обращая ничто в чудеса,

О, папирус живой, человек, ты себя написал,

Как божественный знак, непрочтённым в веках оставаясь!

Так в самом начале поэмы «Музей Метрополитэн» Шокет описывает древний Египет.

В журнале Шокетта за ноябрь 1929 года вышел очерк, своего рода отчёт о поездке «Три часа в Музее Метрополитен», что-то среднее между поэзией и журналистикой. Автор говорит больше не о фактуальной стороне визита, а о том впечатление, которое музей произвёл на него: «Три часа в Музее Метрополитен, а надо бы три дня, три недели, три месяца. Так много всего для глаз, так много для духа. Всё пробуждает творческое начало, воображение, желание увидеть больше, схватить суть, познать, своего рода тёмное томление души в преддверии бесконечного разнообразия Истории и в ограниченности времени». В статье угадывается зарождение поэмы: «Этого было достаточно, чтобы я почувствовал в душе особую дрожь».

 Рукопись поэмы примерно того же времени. О том же говорят и вот эти начальные строки поэмы:

И вдруг случилось: пробудилось сердце

И встрепенулась тело, как листья на ветру,

Как вздох дремавшей целый день души

(...)

Я рождался для Земли, и для Людей, и Небо

Мне развернуло грудь, туда вложило свет.

Структура очерка и структура поэмы повторяют друг друга: прохождение через залы как путешествие вглубь истории. Возврат к современности происходит у открытого окна: «Я проходил мимо окна и остановился, увидев дерево. О, свежие побеги, о, густая листва, столь насыщенная жизненными соками! А там, за ним, в ярком послеполуденном зное высились небоскрёбы, как победный радостный крик...».

Луи Дантэн в одном из писем Шокетту замечает, что связь двух частей, музейной и современного города, слишком слаба. На что Шокетт ему отвечает:

«Если вы можете припомнить тот начальный текст, который я вам прислал, то теперь вы можете убедиться, что я изменил разделение двух частей поэмы, той, где говорится собственно о музее, и той, что посвящена современному городу. (...) Жест посетителя, когда он хочет вырваться из пут музея и снова войти в ритм современной жизни, помещён уже в первой части; посетитель осознаёт своё место и время уже в самом музее. (...) Этот переход обозначен птицей, ничтожной с точки зрения всех этих цивилизаций, но живой, тогда как все они уже прах».

И это столкновение миров происходит уже в стенах музея:

Задумчив шёл я сквозь свершившиеся расы,

Когда в окне меж двух доспехов вдруг

Услышал теньканье.. Пичужка, сколь мала ты,

И так нежна – аж захватило дух –

И все творения, свидетельства столетий,

Пропитанные меланхолией веков,

Которые дремали, как змея в поэте,

Подняли голову, прислушались, как свеж и нов

Тот голос (...)

Два зала из трёх, представленных в очерке «Три часа...» (Египет и Греция) составляют часть постоянной коллекции музея. Погружение в жизнь современного города происходит в зале американского искусства, урбанизм как живая картина модернизма. Здесь тон меняется с поэтического на журналистский и американское искусство оценивается критически: «Если судить по работам, собранным в этом зале, то очевидно, что настоящей американской скульптуры как направления ещё нет». Этого изменения тональности в поэме нет и не могло быть, потому что статья заканчивается сравнением американской и канадской действительности и Шокетт говорит о нью-йоркском музее, что это «место обучения и воспитания молодежи  и приучения её к делам искусства».

Поэма, когда она вышла отдельной книжкой, была снабжена гравюрами работы Хольгейта, которые не просто иллюстрировали её, но закрепляли художественный принцип поэмы, добавляя ей ещё одно измерение – встречи изобразительного искусства с поэзией. Но этого мало... в декабре 1931 года, месяц спустя после выхода книги в свет Шокетт продекламировал на волнах радиостанции СКАС свою поэму в сопровождении трио Марковского в рамках передачи «На пороге мечты». К сожалению эта запись не сохранилась, но совершенно очевидно модернистское желание Шокетта сочетать воедино разные искусства, а это – очень смелое решение, учитывая консерватизм тогдашнего Квебека.

Шокетт хотел использовать радио как ещё один инструмент поэзии. И он создал три радиопрограммы в тридцатые годы ХХ века: «Пора мечтаний» - часовая передача в сопровождении оркестра газеты «Пресса» по вторниками с 22-30, которая просуществовала с ноября 1930 года по март 1931. Программа «На пороге мечты» была своего рода продолжением «Поры мечтаний» (записи этих выступлений Шокетта по радио сохранились), с той лишь разницей, что с ноября по декабрь 1931 года это были записи выступлений поэта в сопровождении трио Марковского перед публикой, собиравшейся в магазине «Малый Версаль». Третьей радиопрограммой была передача «У светлого источника» по вечерам каждый вторник с 22-20 в сопровождении пианиста-импровизатора Альфреда Лалиберте. Принцип построения всех трёх программ был тем же: выбор стихов и чтение их самим Шокеттом в музыкальном сопровождении. При этом выбор стихов от программы к программе становился всё более «канадским», а это означало, что Шокетт, будучи директором журнала и одновременно сотрудником радио искал, находил и пропагандировал новые, молодые таланты.

Благодаря этой работе, у Шокетта было довольно много потенциальных авторов, но предпочитал он своих ровесников и в общении с ними чувствовал себя мэтром. Вот, например, фрагмент из его письма Альфреду Дероше:

«Присылай мне всё, что ещё не было опубликовано; что же касается твоих баллад, кроме того, что сам жанр мне не нравится, и мне очень жаль, что ты упорствуешь, продолжая писать их, он ещё и очень труден для радио. Мне кажется, что у меня получается приучать публику слушать поэзию, и мне не хотелось бы терять её, предлагая ей вещи слишком «литературные» или слишком рафинированные.»

Шокетт придирчиво выбирал тексты для радио. Ему важно было, чтобы его слушали, но при этом он старался продвигать молодую франко-канадскую поэзию. Он тем самым оказал необыкновенную услугу квебекской литературе и в этом, вероятно, его главная заслуга. Зверя радиовещания надо было кормить всё новыми и новыми авторами, новыми, ещё не изданными произведениями. Многие стихи квебекских авторов впервые прозвучали по радио. Вместе с тем, Шокетт много работал над подачей стихов, а потом и рассказов, чтобы они были «зримыми» для радиослушателей. Вышло так, что Шокетт был тем, кто разрабатывал принципы радиотеатра или, как он сам называл это – «радиофильма».

Сам Шокетт понимал значение того, что он делал для радио и одновременно для квебекской литературы как директор журнала «Современник» и радиожурналист. Но многие из его товарищей считали, что тем самым он губит свой поэтический дар. Вот, например, письмо Альфреда Дероше от 18 ноября 1931 года:

«И позволь мне дать тебе дружеский совет: я восхищён тем, что ты делаешь для пропаганды поэзии в Канаде; но как-то вечером, слушая, как ты произносишь «Убирайся, жестокая Любовь», я невольно подумал (...) не пал ли ты жертвой иллюзии, став исполнителем, тогда как ты на сегодняшний день – Творец, лучший творец поэзии в Канаде. Я боюсь, что та растрачиваешь себя на все эти выступления-концерты, посиделки у камилька, часы поэзии и т.д. и т.п. Всё это замечательно, но мне кажется, что твоя самоотдача этому делу последние два года не стоит первых пяти строф твоего «Корабля в Тумане».»

Так или иначе, но после двух лет директорства Шокетт покидает журнал (Мадлэн вернулась и снова заняла директорское кресло, но, вероятно, это было не главной причиной ухода Шокетта с этого поста). В дальнейшем он будет продолжать свою работу на радио. Мы ещё вернёмся к теме литературы на радиоволнах, но пока нам важно ещё раз сказать о переходе Шокетта от почвенничества к городской поэзии и поэзии модерна.

Третий его сборник «Новые стихи» вышел в 1933 году. И этом сборнике Шокетт воспевает огромность Америки и достижения ХХ века, всё, что наполняет его гордостью быть современником железных дорог, океанских лайнеров, подводного кабеля, соединившего Америку с Европой, телеграфа, авиации и т.д.

В поэме «Локомотив» - география «от океана до океана» общеамериканского размаха. Здесь ощущается кинематографический принцип наложения множества планов ради создания ощущения единовременности происходящего. Идея использовать трансканадскую железную дорогу как символ страны в тот момент была оригинальной. Он использует её вновь тридцать лет спустя в поэме, посвящённой столетию канадской конфедерации. Вот первое стихотворение этой тематики.

О, железный Пегас, оживлённый людьми!

Горделивый, горячий, несущийся вскачь,

Паром пышет, летит в ореоле удач,

Прорываясь сквозь бури в дыму он летит,

Зарываясь в туман,  разрывая дожди,

Утро, вечер, в долинах вдоль рек, и в тоннель

Через горы; и свист из могучей груди

Мощен, грозен, разносится гулко, вольней  

От того, что препятствий не ведает он.

День и ночь он летит и его перегон

К горизонту, туда, где стеною дожди,

Тучи плотно, как горы, стоят впереди...

Он откуда летит чёрный локомотив?

Из Ванкувера, от берегов океана.

Сколько дней он торопит стальные пути,

Что поют, точно скрипка в руках великана!

По стране как по струнам летит... впереди

Уж Скалистые горы, что держат в ладонях

Чашу неба, в сапфирной воде ледяной

Пики гор, пики сосен зелёные тонут,

Погружаясь в небесный высокий покой,

И как лемехи в почву, в густейшие тучи.

Там, на горных уступах, на каменных кручах

Видны туры и гризли, за горной страной

Плодородные земли Альберты, полесье,

Взмах крыла и взмывает орёл в поднебесье

(...)

Опять долины, скалы, там – озёра,

Что соснами затенены, в них светлые ручьи

Вливаются... вот мчится поезд, вот стучит

Локомотив его по рельсам споро,

Любуюсь я: страна открыта взору,

И пламенный пробег, от счастья – хоть кричи –

Стрела живая пролетает скоро

От берега до берега, полна простора 

Поэма Севера – то счастье без причин.

И все провинции влекутся вслед строкой Гомера

О, наслаждение, тебе возможна ль мера –

 По всей Америке единым духом мчать!

Этот сборник подготавливал последнюю поэтическую книгу Шокетте «Морская сюита» (1953), двадцать лет вынашиваемую огромную многочастную поэму в двенадцати песнях. 330 страниц – впечатляет. Прочитать всю поэму – мучительно трудно, во всяком случае, признаюсь, я не смог её осилить. Первые страницы я читал вдумчиво, с почтением к такому труду, потом внимание моё рассеялось, я стал листать, просматривать, выхватывая отдельные строки. Любовная поэзия с эпическим размахом! Об этой поэме я вот что прочитал в учебнике франко-канадской литературы глубоко уважаемого мною Жерара Бессетта, творчеству которого я предполагаю посвятить не одну, а может быть даже и не две наши «Квебекские Тетради»:

«В чём основная мысль «Морской Сюиты»? Мужчина и женщина любят друг друга столь чистой, столь возвышенной любовью, что им невозможно удержаться на такой высоте любви, невозможно достичь совершенства. Тогда они, чтобы сохранить память о своей любви, решают расстаться. Но душа не может согласиться с таким решением. И это драма, которой море даёт свой простор, своё движение, а смерть –  логическое завершение этой драмы. (...)

Случай этой поэмы Робера Шокетта – своего рода анахронизм во франко-канадской литературе в середине ХХ века, в том смысле, что автор, придерживаясь традиционного стихосложения и вдохновляясь литературной традицией, оказывается как бы вне времени. Как если бы не было великой войны с её тревогами и страхами...»

Мне хотелось бы воспроизвести здесь сонет из «Морской Сюиты» Робера Шокетта в переводе Вл. Васильева:

Я ждал тебя, любовь, кипучая дикарка!

Ты постучалась в грудь мою в начале дня,

Меня объятьями приветствовала жарко

И до самих богов возвысила меня.

Я ждал тебя, любовь. Как в море вал девятый,

Огромна и сильна, всё, всё перебороть,

Надеюсь, можешь ты, и петь зажгла меня ты,

До помраченья петь про душу и про плоть.

А значит, нам теперь идти одной тропою.

Вот лик твой, вот твоя ладонь. Так уготовь

Мне осознать тебя во мне, моя любовь.

Я слёзы ощутил, дрожу перед тобою,

И дотянуться я лишь в силах с час такой

До сердца робкого робеющей рукой.

А завершить наш разговор о Робере Шокетте я предлагаю исчерпывающим в своей краткости суждением Лорана Майо, которое я нашёл в его книге «Квебекская литература» (1997):

«Карьера Робера Шокетта (1905-1991) была во многом амбициозной. «Наперекор ветрам»(1925)  был многообещающим сборником, романтизм его был наивен, но энергичен, захватывающ. «Музей Метрополитен» (1931) – фреска (или фильм) об искусстве и истории человечества от папируса до небоскрёба. «Новые стихи»(1933) воспринимают эстафету эпохи индустриализации, транспорта и средств массовой информации от Атлантики до Тихого океана. И, наконец, «Морская Сюита»(1953) выстаивает шесть или даже семь тысяч строк с зыбким постоянством морских волн и их предсказуемым символизмом. Геркулес или Сизиф?»

Этим вопросом Лоран Майо заканчивает свой кратчайший обзор поэтического творчества Робера Шокетта. Интересно и то, эта характеристика находится в главе «Рифмоплёты и поэты». При этом Майо выделяет «четырёх великих и старших» и, увы, Робер Шокетт не в их числе. Вот об этой четвёрке «великих и старших», т.е. об Экторе де Сен-Дени Гарно, об Алене Гранбуа, об Анне Эбер и о Рине Ланье мы и станем говорить в ближайших номерх «Квебекских Тетрадей»

---

[1] Я нашёл её статью о Шокетте в электронном журнале «Эрудит» за № 20. Её наблюдения показались мне очень интересными, поэтому я решил использовать статью в этом нашем разговоре.

[2] Сколько всего можно было бы рассказать о людях той эпохи! Пеллетье, например, в 1933 году станет главой издательства «Эльзевир» и первой книгой этого издательства будет «Полуцивилизованные» Жана-Шарля Харвея. В 1935 году Пеллетье создаст свой журнал «Идеи», с которым среди прочих будет сотрудничать и Шокетт.

[3] Жирар тоже был заметной фигурой в журналистике той поры. Он был одним из тех, кто во многом определил литературную судьбу Габриэлы Руа, крупнейшего квебеского автора, которой мы посвятим не одну страницу в наших «Квебекских Тетрадях»