Фантастический рассказ в Квебеке (19 век)
Начнём с вопроса
– а что, собственно говоря, мы понимаем под определением «фантастический»?
особенно применительно к Квебеку в 19 веке? Неужели в Квебеке были свои
инженеры Гарины и человеки-амфибии?
Нет, тут надо
признать, что настоящая научная фантастика в Квебеке началась гораздо позже,
что, впрочем, не удивительно, учитывая исторические особенности этой провинции
Канады. Мы уже не один раз упоминали тот факт, что во многом определил
дальнейший ход истории Новой Франции – завоевание страны англичанами. После
1760 года французы замкнулись в своих селениях под сенью церковных колоколен. В
то время у них не было возможности публиковать что бы то ни было, поэтому
развивалось устное народное творчество и, среди людей образованных, юристов и
политиков, - ораторское искусство.
Оставим на время
в стороне политические дискурсы, а обратим более пристальное внимание на
народные сказки и легенды (о чём мы уже писали в №№ 8 и 9 «Квебекских
Тетрадей»). Взглянем на этот феномен с точки зрения современного читателя,
любителя фантастической литературы, и зададимся вопросом, что было
«фантастического» в устном творчестве, которое в 19 веке нашло своё отражение в
литературной обработке легенд и сказок.
Фантазия всегда
базируется на реальности, она не может существовать в отрыве от того, что
переживает человек в тот или иной момент своей жизни. Начиная от рождения и
заканчивая смертью, человек чувствует нечто большее, чем только окружающий его
мир и ежедневные заботы о хлебе насущном. Всякого рода суеверия и суеверные
страхи, доставшиеся от далёких предков, у квебекцев смешивались с христианскими
верованиями и давали особое видение мира, в котором понятие «душа» занимала
главенствующее место.
Разделение на
повседневность и сверхъестественное и есть та черта, переступив которую человек
оказывается в мире фантазии. Душа по временам покидает тело и путешествует «по
ту сторону», потом возращается и даёт человеку новые «знания». Не удивительно,
что в народных сказаниях такое большое место занимают призраки, т.е.
«неуспокоенные» души, не завершившие начатое, души еретиков, не прошедшие
чистилище, те, что примкнули к сонмищу злых духов, продались Сатане.
Всё, что ни
делается, всё происходящее оставляет по себе след. В народной фантазии преступления, которые в
те времена часто оставались нераскрытыми, которым не находилось разумного
объяснения, давали о себе знать через призраков и проявления потустороннего
присутствия – кровь, свечение, странные, тревожащие воображение звуки.
Церковь, люди
праведные, набожные, проникнутые истинной верой, разумеется, священники в
первую очередь, но и простые люди верой в Христа, в святой крест могут отогнать
бесов, но могут и претерпеть от них величайшие беды, искушение сотворить зло
ради добра. Все эти мотивы известны и незачем повторять их нашим читателям. А
ещё преступные души могут вселяться в зверей и тогда волки и медведи становятся
вдвойне страшны. А иногда это уже и не зверь, а какое-то совершенно иное
существо, которому и имени-то нет...
Явления природы
тоже зачастую не находят рационального объяснения и объясняются тогда
иррационально, вмешательством потусторонних сил, божественного начала или его
противоположности. Что означало полярное сияние для человека того времени, если
не дыхание Великого Духа. Близость индейцев и их шаманьих верований тоже влияло
на народное творчество. И опять фигура священника противопоставлялась всему
языческому.
В литературной
переработке этих фантазий в Квебеке существенное влияние оказали, в большей
степени, готический роман и в меньшей – символический романтизм, пришедшие из
английской и французской литератур. В квебекской литературе, которая плотно
курировалась церковью, главным был морализаторский аспект всех этих «пугалок»,
но не станем сбрасывать со счетов и глубинный, очищающий юмор народных
«страшилок». Во всех фантастических
рассказах той поры есть и элемент игры, когда слушающему (или читающему)
предлагается угадать, что было дальше, но, если иррациональному находится логическое
объяснение, этот рассказ уже перестаёт быть фантастическим (так в одном из
рассказов того времени его участники слышат стук, который воспринимается, как
стук с того света, а на деле оказывается, что это стучала хвостом собака,
лежавшая на своей подстилке в прихожей), а приобретает характер насмешки над
суеверием.
Многие литераторы
Квебека обращались к жанру фантастической
сказки или новеллы и среди них такие классики квебекской литературы как
Луи Фрешетт, издавший отдельным сборником свои «Фантастические сказки» и
Памфиль Ле Мей; названию его сборника «Правдивые сказки» доверять не
приходится. В предыдущем номере «Квебекских Тетрадей» мы упомянули о
Пьере-Жорже-Прево Буше де Бушервиле (1814-1894), как о зачинателе
фантастического рассказа в квебекской литературе и хотим предложить вниманию
читателей его рассказ «Трафальгарская башня» (1835). Ради справки скажем, что в
том же году вышел готический рассказ Эдгара По «Береника». Скажем прежде ещё
пару слов о рассказе «Трафальгарская башня», который был первым его рассказом
и, будучи опубликован в газете «Друг народа», получил необыкновенную
известность. Воодушевлённый таким успехом, будущий адвокат участвует в
конкурсе, объявленном той же газетой и в том же году получает первый приз за
литературную сказку «Луиза Шоувинисик». В дальнейшем Буше де Бушервиль отошёл
от жанра фантастической литературы, но остался верен литературе
приключенческой, о чём свидельствует его роман «Одну потерял, а две нашёл».
Пьер-Жорж-Прево Буше де Бушервиль
Трафальгарская башня
Доводилось ли вам
подниматься по склону горы до Форта Священников[1]?
Доводилось ли вам идти через густой подлесок, поднимаясь к Кот-де-Нэж? Даже
если вы не настолько любопытны, чтобы исследовать всякого рода архитектурные
примечательности, идя цветущей долиной вы не можете не заметить белое пятно
среди скал, возвышающихся над вашей головой и грозящих обвалить вам камень на
голову; это пятно маячит вдали, левее, на зелёном склоне горы. То, что издали
кажется вам всего лишь белой точкой, на самом деле небольшая башня в готическом
стиле, хранящая тягостные воспоминания о тех, кто был участником ужасных сцен, для которых она служила
подмостками.
I.
Гроза
Это случилось
тому назад несколько десятилетий, одним чудесным июньским днём; солнце
поднялось в золотом сиянии. Я взял ружьё, позвал собаку и мы отправились к
Форту Священников, думая вернуться домой ближе к вечеру. Около полудня я
подошёл к Красному Кресту[2],
с которым связаны отвратительные воспоминания о Бельиле. Земля была покрыта
ковром из тысячи только что открывшихся цветов, зелень набирала силу, листья на
деревьях уже начали темнеть и образовывать настоящую густую тень. Я сел под
большим вязом, я слушал мелодичное, повторяющееся пение птиц и почти потерял
ощущение себя в беспрестанном бормотании ручья, протекавшего справа от меня.
Зефир, западный ветер, нежный и тёплый, овевал расцветшую природу и нёс с собой
странное ощущение ненасытности. После нескольких часов совершенного безделия,
я, наконец, принялся за охоту на перепёлок. Моя собака подняла чету и я,
преследуя их, незаметно заблудился в лесу на склоне горы. Уже перевалило далеко
за полдень, когда я осознал, что совершенно сбился с дороги. Погода тем
временем переменилась, по небу теперь неслись тучи брозового оттенка то и дело
заслоняя солнце, которое уже спустилось к самым верхушкам дубов. Вскоре тучи
сгустились, образовали огромный купол, простиравшийся от горизонта до
горизонта, угрожая очень скоро пролиться дождём. Птицы заметались, ища убежища.
Вдруг поднялся ужасный ветер, который стал гнуть и ломать ветви деревьев.
Несколько молний с величественной медлительностью одновременно разорвали завесу
туч, послышалось ещё далёкое урчание грома. Несколько крупных капель упало на
листья деревьев; я стоял, оцепенелый, посреди леса, не зная, куда идти, не видя
перед собой тропинки, которая могла бы вывести меня. Все мои чувства
обострились и я воспринимал всё, что происходило вокруг, с поразительной
ясностью и с таким же трепетом и страхом; вот заухала сова и её крик смешался с
воем ветра; вот мне послышался надтреснутый звон колокольчика, чего быть не
могло, но я с замирающим сердцем бросился туда, откуда послышался мне этот
звук. Идя напролом, я услышал вдруг и совершенно отчётливо шаги, кто-то шёл впереди.
Я спасён! Но я был совершенно обескуражен, осознав, что услышал эхо своих
собственных шагов, что звук колокольчика происходил от ветра, который с усилием
прорывался через трещину в стволе дерева.
II.
Башенка
Я блуждал от
дерева к дереву, пытаясь укрыться от дождя, который бил мне в лицо. Всё моё
снаряжение намокло и хлопало меня по ногам. Меня бил озноб, я укрылся в
расщелине дуба, но это не слишком меня успокоило. При каждом порыве ветра дуб
скрипел так, что казалось он вот-вот рухнет и погребёт меня под собою. Я терпел
сколько мог, как вдруг близкая молния осветила башенку, которая была всего-то в
двадцати шагах от меня, но я не видел её из-за клокочущей тьмы, царившей
вокруг. Я бросился к башенке, но это убежище было не лучше того, что я нашёл
под дубом. Все петли окон и дверей были сорваны и дождь без помех проникал
внутрь. Пол прогнил, оставив мне только несколько досок, на которые я ступилс
осторожностью, боясь упасть в погреб, а там моё воображение рисовало клубы
ядовитых змей.
Ветер свистел в
щелях крыши с дикой яростью, вода струилась под ногами. Мне с трудом удалось
заткнуть дыру, через которую вода пенясь текла внутрь башни. Я был измучен,
голоден, от отчаяния мною овладела сонливость. Я притулился к стене, положив
заряженное ружьё перед собой на случай, если кто-то захочет воспользоваться
моим бессилием, собака прилегла, прижавшись ко мне, охраняя моё забытье.
Едва я сомкнул
глаза, как что-то холодное скользнуло по моему лицу, как если бы чья-то рука
коснулась меня... я задрожал, смертельная дрожь прошла по всем моим членам,
отчего волосы на голове стали дыбом. Я задыхался, не решаясь ни встать, ни
схватиться за ружьё... никогда я не верил рассказам о выходцах с того света, не
знаю даже отчего именно эта мысль возникла у меня в голове... Что это было за дьявольское наваждение,
действительно ли духи тьмы, явившись из ада, решили позабавиться со мной? Я не
мог в это поверить! Тогда что же? Действительно ли человеческая рука коснулась
меня? Возможно. Но может это только моё воображение и усталость? И это
возможно. Уж не змея ли действительно скользнула вдоль моей щеки? Возможно и
это. Что совершенно точно – никогда прежде я не испытывал ничего более
гнетущего! Если вы когда-то испытывали дрожь страха, вы можете легко вообразить
весь ужас моего положения. Гром рыкал чудовищно, а молнии следовали одна за
другой, точно весь лес вокруг полыхал холодным пламенем. Мои глаза, ослеплённые
вспышками, вдруг увидели на полу и на стене как будто капли крови, выступившие
вдруг. Я не в силах описать все страхи, которые вдруг обступили меня, все
нелепые и ужасные мысли, которые взвихрились в моей голове!... Возможно, что
именно здесь кто-то был убит, на этом самом месте, где я лежу, один, в ночи!
Может быть, убийца коснулся моего лица, конечно, чтобы забрать у меня ружьё,
моё единственное оружие, оставив меня жалким и беспомощным!... Но почему тогда
моя собака лежит спокойно, уж она-то должна была хотя бы залаять, чтобы
предупредить меня о непрошенном соседстве. Я лежал и меня трясло от мыслей об
этой крови, о руке, когда я вдруг заметил, что небо как-будто посветлело, что
облака расходятся. Дождь стал стихать, молнии ещё полыхали по временам, но тоже
удаляясь. И гром уже звучал издалека, подобный рыку льва, который уходил после
кровавой расправы, где он во всю мощь проявил свой гнев, потому что не осталось
никого, кто мог бы ещё противостоять ему, а не потому, что ему пришлось
уступить более сильному.
III.
Встреча
Как только я
увидел, что дождь прекратился, я выбежал из этой башни, в которой пережил нечто
чудовищное. Эта кровь... и рука... Я шёл быстро, сам не зная куда. Малейший
шум, шуршание камня под ногой, вздрагивание ветки, которую я сам задел, всё
приводило меня в трепет. Всякую минуту я озирался, точно ожидая убийцу, который
вдруг покажется сзади или сбоку. По временам мне виделась окровавленная рука,
которая тянулась ко мне. Я тщетно пытался отогнать эту мысль, но она
преследовала меня точно в кошмарном сне.
Ещё была ночь и
во тьме я шёл наугад всё дальше и дальше в лес. Когда встало солнце, когда оно,
сияющее, поднялось уже довольно высоко, я оказался по другую сторону горы. Я
жадно искал какую-нибудь хижину, чей-нибудь дом, где я мог бы получить краюху
хлеба и отдых. Голод терзал меня, я валился с ног от усталости. Но мой взгляд
повсюду натыкался только на череду деревьев, и то тут, то там виделась мне рука
вся в крови... Я даже не осознавал, что давно уже слышу звук, который никак не
вязался с тем, что я вижу вокруг. Я уже почти совершенно отчаялся найти хоть
какое-то жилище, как вдруг за высоким подлеском появилось какое-то синеватое
пятно на фоне голой, белой скалы. Я поспешил туда и вы можете представить себе
мою радость, когда я увидел перед собой хижину!... Но радость моя угасла, когда
я увидел человека со злобным взглядом, высокого, широкоплечего, с огромными выпуклыми
мускулами. Он зыркнул на меня и рыкнул, чтоб я убирался, что у него нет ничего
для меня, что его дом не ночлежка и не харчевня. Я испугался этого человека. Он
сидел на поваленном дереве и точил широким камнем свой топор, на котором я
заметил как-будто пятна крови; он раздражённо сунул топор под ветку, когда
заметил мой взгляд. В каждом его жесте мне виделась угроза.
- Если вы не
можете дать мне куска хлеба, - сказал я ему, - то укажите хотя бы, куда мне
идти, где есть поблизости другое жильё. Я заблудился. Я провёл ночь в лесу.
- Вы провели ночь
в лесу? – криво усмехнулся он.
- Да, я
совершенно выбился из сил. Эта гроза и потом...
- Где же вы спали
в такую погоду?
- Я укрылся в
одной башне; но я ни за что не хотел бы снова оказаться в ней... кровь...
рука...
- Как? – его губы
задрожали, он едва владел ими, - Вы видели руку? Это была рука человека? Вы
точно видели? Видели кого-то? Слышали чьи-то шаги за стенами башни?
- Нет, ничего
такого я не видел и не слышал; мне только показалось, что это была рука. Но
может быть это только мой страх, моя усталость и чрезмерное воображение...
Мой ответ,
казалось, удовлетворил его.
- Вы ещё очень
молоды. Конечно, страх и воображение – все эти призраки...
Он запнулся,
пристально вглядываясь в меня, точно желая угадать мои мысли.
- А не слышали
вы, - продолжил он, - как будто бы глухой звук, идущий их подвала, как если бы
стоны? И кровь всё ещё там? Кровь, вы видели там кровь, видели кровь?
Выражение его
лица в эту минуту, когда он настаивал на последних словах, было настолько
свирепым, что я невольно отступил на шаг.
- Да, на стене,
на полу, несколько капель, не так много и как-будто засохшие, давнишние,
полустёртые...
- А знаете ли,
что это за кровь, которую вы видели? Знаете ли вы подробности преступления,
которое было совершено в этой башне? Что о нём говорят в городе? Кого
подозревают в нём?
Я уверил его, что
ничего не знаю об этом деле.
- Мне кажется,
что вы благородный человек, - сказал он, - Могу ли я положиться на ваше честное
слово?
Я поклялся
честью, что ничего никому не скажу из того, что он хочет мне рассказать.
- Если вы
обещаете сохранить всё в тайне, то я открою вам историю ужасного,
отвратительного, варварского преступления, редкого даже для кровавых страниц
истории. Но прежде, поклянитесь ещё раз, что никому ничего не скажете.
Он побежал в свою
хижину и принёс небольшой ящик, вынул из него несколько листов бумаги, грязных
и исчёрканных, и принялся читать:
IV.
Ревность
Это случилось
четвёртого марта, ровно девятнадцать месяцев после смерти её отца и матери.
Часы прозвонили
семь, молитвы девятого дня[3]
уже давно были завершены. Процессия верующих двигалась медленно и постепенно
растворялась в улицах. Леокадия одна осталась в храме. Она исповедовалась на
коленях перед священником во всех своих невеликих грехах, когда в церковь вошёл
молодой человек, хорошо сложенный, высокий, лет примерно двадцати пяти. Он
обычно приходил в это время, но не для молитвы, а чтобы посмотреть на
действительно величественный спектакль, когда храм незаметно погружался во мрак
ночи. Одна лампа светила на хорах и её дрожащее пламя тускло мерцало, отражаясь
в алтаре. Мертвенная тишина, религиозно торжественная, царила кругом; тени
колонн легли на потемневшие стены, которые поднимаясь к куполу, как призраки, и
терялись во мраке. Всё, вплоть до звука его шагов, очаровывало его. Здесь,
среди предметов служения Господу, среди серебряных окладов, душа созерцает
величие творения; здесь он мечтал о любви и о её блистающих образах. Долгое
время он оставался задумчив, как вдруг некое видение, промелькнувшее под
сводами храми, вывело его их оцепенения и тотчас он заметил возле алтаря белую
фигуру. Он осторожными шагами подошёл к алтарю и увидел коленопреклонённую Леокадию в длинном льяном платье, перехваченном
на поясе розовой лентой. О, сколь прекрасна была она в эту минуту! Она была
подобна одному из тех небесных созданий, бессмертных, сотворённых поэтическим
воображением: её голова, молитвенно склонённая перед дароносицей, длинные
волосы цвета эбенового дерева... Но вот она легко поднялась и величественно
прошла под нефом и исчезла за дверью храма.
На следующий день
он заметил её, скромную, среди подруг, и сердце его воспылало любовью, сильной,
всепожирающей страстью.
Ей было
семнадцать лет, лицо её было нежным и одухотворённым, она вела себя естественно,
она наследовала большое состояние и жила теперь у старой тётки. По всему Кот-де
Нежу она была самой завидной партией. Ах, зачем она повстречалась тому молодому
человеку! Он каждый день ходил к дому тётки Леокадии и распалял своё
воображение, которое было подобно вулкану, готовому в любую минуту извергнуться
с чудовищной силой.
Три месяца
незнакомец приходил к Леокадии и вот, наконец, он сказал ей о своей страсти, о
пламени, горящем в его груди. Леокадия была слишком добра и слишком
чувствительна. Она знала, что причинит ему страдания, если скажет ему не
приходить более; она не могла осмелиться сказать ему «что она никогда не сможет
полюбить его, потому что её сердце уже не принадлежит ей, что оно отдано
другому»... Почему, ну, почему она не сказала этого сразу, в первый же день,
когда он только постучал в дом её тётки! Скольких мук и слёз она тогда могла бы
избегнуть! Ведь вместе с любовью и ревность росла в груди незнакомца. Он не мог
видеть, что кто-то ещё дерзает разговаривать с Леокадией, он всячески мешал её
встречам с другими. Несчастная девушка открылась своей тётке, умоляя её сказать
ревнивцу, чтоб он больше не приходил. О, скольких мук стоило это её доброму
сердцу, но она чувствовала, что её долг – отказать этому молодому человеку и
она сделала так, как велей ей долг.
Как только юноша
узнал, что его надеждам не суждено осуществиться, в его сердце, в его пылающем,
как в аду, сердце не осталось ничего, кроме ревности. Он поклялся отомстить ей
и тому, с кем она была обручена. Он не мог спать, думая отомстить и строя
дьявольские планы. А Леокадия, невинная, не ведающая о приближающейся буре, не
могла и предположить, что кто-то может питать ненависть по отношению к ней,
настолько чиста была её душа.
Уходя, незнакомец
сказал ей сумрачно и иронично: «Посмотри на это солнце, какое оно красное, как
пламя, как кровь, да, как кровь, которая
должна пролиться.»
V.
Месть
А тем временем,
тот, кому она отдала своё сердце, сделал ей предложение и получил самое нежное
согласие. Уже два месяца они ждали, когда узы Гименея свяжут их нерасторжимо.
Два месяца прошло с тех пор, как незнакомец перестал бывать у Леокадии. Но,
подобно коршуну, он продолжал следить за
ней, выжидая момент, когда он упадёт камнем на свою жертву.
Одним воскресным
днём, после мессы, Леокадия и её возлюбленный решили прогуляться в сторону
горы, наслаждаясь свежей листвой и прохладой под сенью леса. Они шли
задумчивые, Леокадия опиралась на руку Жозефа (так звали её возлюбленного), они
шли, глядя друг другу в глаза и молчали, но молчание их было красноречивей
любых слов; они говорили на языке любящих сердец, на языке чистых душой. О, как
сильно билось сердечко Леокадии, когда Жозеф нежно и крепко обнимал её. И как
счастлив был Жозеф, когда Леокадия в простоте своей восклицала: «Если бы ты
только знал, как я люблю тебя!» Они шли рука об руку, не замечая времени, они
шли, а до горы было ещё довольно далеко. Но счастье их было столь велико, что
им незачем было спешить. Так дошли они до башенки. Леокадия немного устала. Ей
захотелось отдохнуть на лужайке перед башней, в тени липы, чьи многочисленные
ветви сплетали обширный шатёр и защищали от солнца. Воздух был тёплый и всё в
природе предавалось летнему покою, проникающему в кровь и разносящему по всему
телу сладостную негу, умягчающую тело и возносящую душу. Жозеф, склонив голову
на грудь Леокадии вдыхал любовь вместе с ароматом цветов. Но Леокадия была как
будто чем-то озабочена. Её большие глаза рассеянно блуждали вокруг. При
малейшем шуме она вздрагивала. Хрустнет ли ветка, прошуршит ветерок по листьям
– ей всё кажется пугающим, но почему – она и сама не могла объяснить. Очевидно,
что-то её тревожило. Жозеф не знал, что и подумать. Его доброе, чуткое сердце
страдало, когда он видел её тревогу.
- О, моя дорогая
Леокадия, - говорил он, пожимая ей руку, - что с тобой? скажи мне, чего ты
боишься. Я с тобой, я всегда буду рядом, моя Леокадия, я охраню тебя, любовь
моя.
- Ничего, со мной
всё хорошо. С чего ты взял, что я беспокоюсь.
И уверяя его, что
она спокойна, Леокадия тем не менее бросала по сторонам тревожные взгляды.
- Ах, Леокадия, я
же вижу, что-то тебя беспокоит, но ты не хочешь сказать, боишься, или может
быть не доверяешь мне?
- Ну, вот,
солнце, видишь, оно красноватое. Вот, что меня беспокоит. Мне не нравится,
когда солнце такого цвета, оно пугает меня.
- Ах, глупышка,
что за мысли! Просто ребячество! Оставь, это пустое.
И Леокадия, как
если бы ей было стыдно за свой страх, спрятала лицо в ладонях. В этот момент они оба услышали шаги за
башенкой и душа Леокадии задрожала каждой своей струной. Но Жозеф не обратил на
них никакого внимания, и Леокадия тоже сделала вид, что и ей всё равно, чтобы
не огорчать своего возлюленного. Но её
душа-вещунья предчувствовала беду. Леокадия сказала тогда Жозефу:
- Пойдём, уйдём
отсюда. Мне как-то не по себе. Пойдём же!
- Давай прежде
заглянем в башенку, на одну только минутку, - ответил ей Жозеф.
Только они
ступили на порог башни, как облачко заслонило солнце, сделавшись красным, и
тень, тень смерти легла на лицо Жозефа. Увидев это, Леокадия вздрогнула и слеза
бриллиантом скользнула по её щеке. Жозеф поцелуем снял со щеки слезу, улыбнулся
и наклонился, чтобы поцеловать её в губы. В тот же миг, как если бы это
движение было сигналом, которого ждало чудовище, с быстротой молнии кто-то
бросился на влюблённых. Леокадия узнала незнакомца. В его руке сверкнул нож.
Она вспомнила о солнце цвета крови, вскрикнула, побледнев, и безжизненно упала
к ногам своего убийцы, который ударил её в самое сердце. Жозеф бросился на
него. Он был без оружия, но он хотел отомстить за Леокадию или погибнуть самому
вместе с той, кого он любил больше жизни. Схватка была жестокой. Незнакомец
схватил Жозефа, приподнял и повалил, держа его за горло. Несчастный тщетно
пытался вырваться их железных тисков, сдавивших его шею. Его глаза вылезли из
орбит, нервы напряглись до предела, его всего выгнуло в дугу. Убийца душил его,
пока смертный хрип не вырвался из груди Жозефа. Тогда только он решил, что
отомстил сполна...
VI.
Шкатулка
Закончив читать,
он бережно сложил полуразорванные странички и спрятал их обратно в ящик, а из
ящика вынул маленькую камею.
- Посмотри, -
сказал он мне, открывая вещицу, - Это волосы Леокадии. Она носила её на
цепочке, а то, что написано на задней стенке, выгравировано рукой Жозефа.
На обороте
миниатюры с изображением Леокадии прочитывался акростих:
Едва коснулась
глаз, они открылись,
Одной любовью
полнясь, влага их
Красой ресниц тот
час же окрылилась.
Ах! Что сравнится
с прелестью очей
До дна любовью
напоённых!
Ирида, устыдясь,
ушла по радуге своей,
Являя всем твой
образ восхищённый!
- Вот так, -
сказал он мне спокойно и даже торжественно, - Вот вы всё и узнали. Так не
забудьте же о своём обещании!
Я быстро ушёл
куда подальше от этого человека.
[1] Речь идёт о форте на западном склоне горы
МонРуаяль.
[2] Могила Бельиля, отмеченная красным
крестом, находилась на том месте, где теперь пересекаются бульвар Рене-Левек и
улица Ги
[3] Поминальные молитвы, продолжающиеся
девять дней
[4] Пенорождённая Афродита
Было бы ошибочным
думать, что фантастическое в литературе Квебека было исключительно связано с
религиозными воззрениями, фигурами святых и христианской моралью.
Фантастическое пронизывало буквально все проявления человеческой деятельности:
путешествия и сопряжённые с ними опасности, земледелие и неуверенность в
урожае, даже политика и та связывалась со вмешательством
сверхъестественного. И всё же странно,
что произведения такого автора, как Жюль Верн, не нашли практически никакого
отклика в Квебеке. Ни один автор, из тех, что были уже упомянуты нами, из тех,
что «фантазировали» - Оноре Богран, Памфиль ЛёМей, Жозеф-Шарль Таше, де Гаспе,
отец и сын, и другие, достойные хотя бы упоминания – Фоше де Сэн-Морис,
Жозеф-Фердинан Мориссетт или Фирмэн Пикар, не воспользовались методом великого
французского фантаста, хотя и Луи Фрешетт и особенно Октав Кремази были ярыми
поклонниками французского романтизма и безусловно знали о существовании
фантастической литературы Жюля Верна или, например, Джонатана Свифта.
Нет, конечно,
фантастическая литература в Квебеке не исчерпывалась двумя рассказами Буше де
Бушервиля, как не исчерпывалась она лишь рассказами о духах и привидениях.
Упомянутый несколько раз в прежних номерах «Квебекских Тетрадей» Наполеон Обэн,
журналист и редактор многих газет, среди которых была и «Фантаск» (название
которой подсказывает его содержание), сам был одним из первых
авторов-фантастов. Его рассказ «Моё путешествие на Луну» (1839) описывает жизнь
и социальную организацию жителей Луны. Этот рассказ можно считать первым
«научно-фантастическим» рассказом в Квебеке, он явно был вдохновен европейской
традицией (Сирано де Бержерак, Вольтер, Свифт) и написан свободно – с одной
стороны личный журнал, с другой – социальная сатира.
«Научность» этого
романа более чем сомнительна. Способ достичь Луну просто анекдотичный, в духе
барона Мюнхаузена: он надувает своего коня Гриффона смесью гелия и водорода,
отчего тот взлетает.
Обэн был жёстким
памфлетистом, который использовал свою иронию, выставляя напоказ социальные
нравы своей эпохи. Своей «лунной» фантазией, Обэн сводит счёты с медиками (в
духе Мольера), с юристами : «У нас не одно правосудие, а два: одно для богатых,
другое для бедных. Можно, конечно,
сказать, что правосудие одно, но только богатым оно оказывает предпочтение и не
стоит им ровно ничего, а бедных карает беспощадно,при этом выворачивая им
карман. Оно и разумно: богатые всегда правы, а бедные всегда виноваты, богатые
правы быть богатыми, а бедные виноваты в том, что они бедные. Поэтому за
богатыми авторитет правоты, а за бедными только право подчиняться авторитету.»
Обэн пинает и
цензуру, пытающуюся заткнуть рот свободе слова. Однако «Фантаск» прекратит своё
существование (не без помощи цензуры церковных властей) уже после публикации
всего лишь шестой главы этой философической сказки. Структура её напоминает
структуру утопии, понятой навыворот. Описывая общество на Луне, Обэн не
стесняется в выражениях, и становится ясно, что фантазия или утопия у него не
более, чем прикрытие.
«Мой женский
Цицерон скоро показал мне множество жилищ, которые я никак не мог воспринять
как дома, потому что по форме они значительно отличались от наших, но, главное,
потому что у них не было крыш. Ведь на Луне никогда не бывает дождей, но, если
нет крыш, то можно с лёгкостью наблюдать за всем, что творится в домах. И никто
на Луне не отличается скромностью, что касается чужих дел, кумушки и зеваки
беззастенчиво наблюдают с колоколен, кто и что делает, ведь это самое-самое,
узнать, что там, у соседей, хорошо, если скандал. Конечно, на всех колоколен не
хватает, поэтому многие строят свои личные. Не далёк тот день, когда у каждого
из них будет своя личная колокольня, с которой они будут судить всех прочих.»
Конечно, если
речь заходит о колокольнях, то намёк на церковь и на вмешательство церкви в
частную жизнь прихожан оказывается прозрачен. А дома без крыш – не иначе ссылка
на «Хромого чёрта» (1707) Лесажа, роман в котором Асмодей показывает то, что
творится под крышами Мадрида. Если читатель знает о чём речь, ему не трудно
понять и намёк на дьявольскую подоплеку вмешательства церкви, но цензуре в
таком случае трудно придраться к сатире Обэна. В этом смысле Обэн современен
позднейшей иносказательной литературе, например, в России.
В одном из
предыдущих номеров «Квебекских Тетрадей»
(№ 17) мы уже говорили о Жозефе-Шарле Таше. В этот раз мы вспоминаем о
нём, потому что он лучше прочих сумел воспроизвести одну из фантастических
легенд североамериканских индейцев. При этом он использует множество слов
индейцев оджибуэ, прозванных «порожистыми» за то, что они жили у порогов рек,
теми, кто были первопроходцами Канады,
Таше не выказывает своих христианских суждений, с уважением относясь к
обычаям «порожистых» и сохраняя полнейший литературный «нейтралитет». Мы хотим
воспроизвести здесь легенду «Великий Заяц и Великая Черепаха», которая
рассказывает миф о сотворении земли. Фантастическим здесь является
использование магии в дуэли колдунов, которая приобретает в легенде тот же
символизм, что и в сверхъестественных сказках фигуры Бога или дьявола в христианской
космологии.
Жозеф-Шарль Таше
Великий Заяц и Великая Черепаха
Надо вам сказать,
что в то время я находился у «порожистых[1]»,
недалеко от озера Уинипег на их большом празднике
знахарей. Сошлись они, чтобы выяснить, кто из двух знахарей-шаманов сильнее;
оба они умели общаться с духами и говорили один с Великим Зайцем, а другой – с
Великой Черепахой.
Скажем сперва,
кто такие эти Великие Заяц и Черепаха, потому что сила знахарей зависит от силы
их маниту.
Кичеуаб, Великий Заяц, сотворил мир. В мире тогда был и Кичемиджебиджи, Великий Тигр, пожиравший зверьё, и Миджибиджики, Великий Бизон, кости
которого находят и по сей день[2],
он пожирал все растения.
Кичеуаб, видя, что всё может быть съедено этими обжорами, пролил воду с небес и
покрыл ею степи. И сделался великий потоп, и всё смешалось в водах, и в них
погибли Великий Тигр и Великий Бизон. Великий Заяц, пребывал выше туч, он
покинул своё творение.
Миджикин, Великая Черепаха, явилась тогда, трижды оплыла она великие озёра, чтобы
найти бобра и с ним возродить мир.
Когда вода сошла
и мир пришёл в порядок, Великий Заяц посетил землю, которая снова покрылась
деревьями, растениями и полезным зверьём. Ему это понравилось. Чтобы показать,
что всё это ему принадлежит, он взял ветвь маскуабины
и ветвь пинбины и воткнул их себе
одну в правое ухо, другую в левое[3].
С тех пор между Кичеуабом и Миджикином нет согласия. Знахарей, говорящих с Великим Зайцем, не
слышит Великая Черепаха, а тех, что говорят с Великой Черепахой, не слышит
Великий Заяц.
На празднике, о
котором я собираюсь вам рассказать, должны были померяться силой Уабус, Заяц, который говорил со своим
маниту, и Мискуадез, Черепаха,
обращавшийся к своему.
Оба знахаря сели
на землю один против другого, а порожистые сели вокруг. Начало церемонии
положил один из индейцев, он спел песню
знахарей, отбивая такт, ударяя по шишикуа[4], остальные
при этом восклицали хором: о! ги! га! га!
Тогда знахари
дали знак, что они готовы, один из них поднял руку и пение прекратилось.
Наступило молчание, все индейцы подались вперёд, уперев локоть правой руки в
колено, а подбородок в ладонь.
- Верёвка из коры
белого дерева толста и прочна, - заметил Мискуадез, - её невозможно разорвать.
Старейшины,
сидевшие возле вождя, переглянулись и сделали знак головой, говоря:
- Это так.
Все встали.
Принесли жерди и шкуры, чтобы сделать два помещения десять на десять
футов. Принесли длинные верёвки,
сплетённые из коры белого дерева и длинные прочные полоски бизоньей шкуры. Оба
знахаря встали друг против друга, ноги вместе и руки опущены вдоль туловища. Их
обмотали каждого верёвками и бизоньими ремнями, связали мёртвыми узлами от шеи
до ступней. Обоих положили за шкурами и полог закрыли так, что ни одного, ни
другого не было видно.
Воцарилась
полнейшая тишина. Через несколько минут послышались глухие стоны с одной и с
другой стороны, потом завесы стали дрожать, потом – ходить ходуном. Наконец,
минут через десять оба знахаря вышли из под завес, потные и заметно утомлённые.
Шкуры и жерди
убрали. Стали рассматривать верёвки. Они сохранили форму обоих мужчин, все узлы
были на месте, верёвки и ремни не было порваны.
Все вернулись на
свои места, которые они занимали прежде, сидя по кругу. Старейшины
переглянулись, как в первый раз, вождь племени сказал:
- Кичеуаб сотворил мир, а Миджикин его переделал. Те, что говорят
с ними – сильны!
И все
«порожистые» повторили со всей важностью?
- Это так.
Снова настала
очередь говорить знахарям.
- Гремучая змея
убивает, - сказал Уабус, - от её укуса нет спасения!
- Малый бобёр[5]
ядовит, - подхватил Мискуадез, - кто выпьет – умрёт!
Старейшины
переглянулись и сказали:
- Это так!
Тотчас принесли
большую плетёную корзину, закрытую куском шкуры, и чашку, наполовину полную
водой.
Уабус взял
корзину и сбросил с неё шкуру. Появилась голова гремучей змеи. Знахарь ухватил
её и поднялся, чтобы обойти всех, кто сидел в кругу, показывая змею и повторяя
время от времени:
- Это гремучая
змея!
- Да, это
гремучая змея, - отвечали индейцы один за другим.
Уабус вернулся в
центр круга и подставил правую руку змее, которая вцепилась в неё и повисла на
ней. Знахарь показал всем вокруг висящую на его руке змею. Потом он тряхнул
рукой и змея свалилась дохлая, а Уабус спокойно сел на своё место.
Мискуадез
поднялся в свою очередь и тоже обошёл всех кругом, показывая чашку, в которой
было около дюжины насекомых на поверхности воды. Знахарь повторял время от
времени:
- Это малый
бобёр!
- Да! Это малый
бобёр, - отвечали дикари.
Он вернулся на
своё место и, прежде чем сесть, проглотил вместе с водой насекомых и показал
всем пустую чашку.
И воцарилась
тишина. Она длилась долго. Наконец вождь и старейшины переглянулись; вождь
сказал:
- Кичеуаб и Миджикин сильны. Не надо их тревожить.
Вождь ещё
взглянул на старейшин и сказал ещё:
- Яд не убивает
сразу. Надо ждать.
Порожистые
разошлись по своим хижинам. Целый день и ночь они наблюдали за знахарями; но
они вели себя как ни в чём не бывало после совершённых геройств.
Наутро индейцы
снялись с места[6], никого
не осталось, только два знахаря, которые ближе к полудню ушли в разные стороны
в самом дурном расположении духа.
Я почти уверен,
что оба они наслали один на другого порчу,
но достоверно я не могу этого утверждать.
Мы рассмотрели
три направления в литературе Квебека в 19 веке: историческое, приключенческое и
фантастическое. Напомним нашим читателям, что основной тенденцией в квебекской
литературе следует считать почвенничество, которое само по себе близко к
реализму (см. «Квебекские Тетради» № 17). Однако интересно будет заметить ещё
одно направление, которое станет по настоящему важным только через полтора
столетия – психологический роман. О нём и об авторах (удивительно, что это были
в основном женщины), которые стали первооткрывателями этой литературной
тенденции, мы расскажем в следующей
тетради.
[1] Индейцы, жившие у порогов Святой Марии, а
настоящее прозвание этого племени – Оджибуэ (здесь и далее примечания автора,
Ж.-Ш. Таше
[2] Мастодонт
[3] Фигуру зайца с ветвями вместо ушей можно
часто видеть нарисованную или вырезанную на предметах утвари этих индейцев.
[4] Индейский музыкальный инструмент,
имитирующий погремок гремучей змеи, шишигуэ.
[5] Так называют насекомое, живущее в
основном в болотах и лужах. Считается, что их яд смертелен, кто проглотит его –
умирает. Так говорят индейцы «Горелого Леса», которые, если пьют воду из болота
многожды её процеживают, прежде чем пить.
[6] Такой внезапный уход означал, что индейцы
решили заранее исход поединка – никто
победить не может.
