Антологии квебекской литературы - 33 - Эмиль Неллиган

Эмиль Неллиган

(1879-1941)

На этот раз речь пойдёт о самом известном поэте Квебеке, о самом богемном поэте, для которого кроме поэзии вообще ничего в жизни не существовало. О нём рассказывать легко, потому что уже существует как минимум пять биографий, уже издано полное собрание сочинений с удивительно полной вступительной статьёй Люка Лакурсьера, замечательного квебекского литературоведа, было множество переизданий его стихов, некоторые иллюстрированные известными квебекскими художниками, среди которых такая величина как Жан-Поль Лёмьё. Неллигану посвящены театральные пьесы, многие его стихи положены на музыку, о нём сняты два документальных фильма и один художественный, на сценах национальных театров с большим успехом прошла опера, либретто которой было написано Мишелем Трембле (а это писатель с мировой известностью!). Многие и многие писатели так или иначе обращались к образу Неллигана в своих произведениях. Что и говорить, материалов об этом поэте предостаточно и они более чем доступны.

С другой стороны, говорить о Неллигане очень сложно, потому что это не просто удивительный поэт, это – литературный миф. Может быть поэтому и стоит поговорить больше о формировании этого мифа, попытаться ответить на вопрос: почему именно Неллиган стал национальным поэтом Квебека?

Если верить биографиям, то в Неллигане соединились два начала, которые необходимы для рождения мифа: гениальность и сложная, трагическая судьба. Его гениальность была такова, что в конце-концов его упекли в психушку, где он прожил больше сорока лет(!), а это, разумеется, повод, чтобы разглядывать его стихи в лупу пристальности. Самый факт, что из шестидесяти лет своей жизни сорок он провёл в психиатрических лечебницах, делает его фигуру уникальной и заставляет задуматься: а что, если поэзия – это уже психическое расстройство? Конечно, в начале ХХ века психиатрия в Квебеке была в самом зачаточном состоянии. Диагноз, шизофрения и преждевременная деменция, мог быть поставлен в значительной мере предвзято. Легко предположить, что экзальтация поэта, употребление им алкоголя, абсента и, возможно, других, ещё более сильных наркотических средств,  послужили причиной для его интернации в соответсвующем заведении. Вполне возможно, что государственная цензура, церковь, усмотрела в поведении поэта открытый вызов общепризнанным нормам. Как знать? Можно строить догадки... а это и есть начало мифа. Не так ли и сам Квебек был «интернирован» английским владычеством?! О, так можно далеко зайти!

И что вы думаете, в 1980 году, после провала референдума о суверенитете Квебека, Жан Лароз написал эссе «Миф Неллигана» в духе психоанализа, в котором усмотрел в образе поэте аллегорию народа, который «заставляют замолчать сразу же после его триумфа во время открытого для публики сеанса монреальской литературной школы 26 мая 1899». «Пароксическая переоценка триумфа (читай, победа Квебекской Партии на выборах 15 ноября 1976 года) определила неоправданное уныние и разочарование сразу после референдума.»  В обоих случаях Лароз усматривает неспособность поэта и народа совладать со своим собственным гением. Естественно, что это – всего лишь аллегория, но другой квебекский преподаватель литературы и писатель по совместительству Франсуа Эбер, ответил на это эссе самым суровым образом, сказав, что речь в данном случае идёт не о мифе Неллигана, а о «театре абсурда самого Лароза».

Ещё одно произведение, на этот раз – Бернара Курто «Неллиган не был сумасшедшим» (1986), добавляет к мифу поэта ещё одну черту. Автор, назвав так «литературную биографию» Неллигана, предположил, что Неллиган решил симулировать сумасшествие, чтобы тем самым решить многие житейские проблемы. Курто цитирует выдуманный им самим личный дневник Неллигана, воспроизводит внутренние монологи поэта, но, конечно же, всё это – фикция, возможно, ничего общего с действительностью не имеющая. Достаточно почитать  воспоминания Ги Делайе (Франсуа-Гийома Лаэза), писателя и психиатра, в то время бывшего ещё студентом и почитателем таланта поэта, чтобы понять, что болезнь Неллигана не была притворством.

Паскаль Брисетт в 1998 году написал книжку «Неллиган во всех его состояниях». Он рассуждает о Неллигане как о национальном мифе, в котором поэт одновременно и огонь и вода, и лев и бабочка, и Прометей и Икар, звезда и отбросы общества. Эти антитезы эмблематичны и означают попытку соединить воедино все возможные противоположности, чтобы показать всю сложность личности поэта и тем самым поднять его на ещё больший пьедестал. Сын отца-ирландца, чиновника, с которым у него не было душевных отношений, и матери-француженки, пианистки, беззаветно любящей своё дитя, Неллиган воплощал в себе противостояние двух наций, отдавая предпочтение французской, а это не могло не импонировать сторонникам сепаратизма. Но это смешение двух кровей, совершенное знание обоих языков (известно, что Неллиган зачитывался стихами Эдгара По) добавляла в культурный потенциал поэта. В этой связи смешным кажется заявление Сергея Есенина, что иностранные языки мешают ему «чувствовать по-русски»; впрочем, у великих свои резоны.

После «тихой революции», когда оба языка снова стали своего рода антогонистами, билингвизм Неллигана стал казаться чем-то подозрительным. А несчастья поэта стали усматривать именно в этом факте языковой раздвоенности (ну, точно язычок у змеи!). Жан Етье-Блэ, литературный критик и писатель, дипломат и преподаватель литературы, говорит о двойственном происхождении Неллигана с усмешкой: «Так отзываются в поэтической жизни народов небесные преступления в родительских спальнях.»

Та же идея звучит лейтмотивом в опере Мишеля Трамбле, идея о невозможности смешения двух культур, английской и французской, в «нормальной семье»: «Отец англичанин. Мать француженка. Дети вынуждены выбирать между отцом и матерью. Семья, изначально разделённая надвое, обречена на неудачу.»

Говоря о Неллигане, нельзя не вспомнить о его покровителе и первом биографе Луи Дантэне (1865-1945). Был он великолепным стилистом, стал священником, потому что было ему явление Святого духа, но потом он разочаровался и хотел было вообще порвать с церковью, но пожалел своих родителей. Он стал вести скромную жизнь типографа-печатника при церкви, потом, уже «похоронив» Неллигана, в 1904 году уехал в Штаты...

Он начинает свою вступительную статью к подготовленному им первому сборнику стихов Неллигана так:

«Эмиль Неллиган умер. Если глаза его ещё не закрылись, если сердце его ещё продолжает сокращаться биологической жизнью, то душа его, та, что очаровывала нас своей странной, мистической прелестью, и мозг его, в котором зарождались без всякого порядка гениальные поэтические прозрения, и чувства его сердца, наивные и честные, какими бы гадкими они не казались внешне, словом, всё то, чем был для нас Неллиган, что мы любили в нём – умерло. Невроз, это дикое божество, дав ему то, что только может дать гений, сожгло его, отобрало его у нас. Избалованное его дарами дитя, бедный поэт стал жертвой Невроза. Оно уничтожило его, как прежде безжалостно уничтожило Хежезипа Моро[1], Мопассана, Бодлера, и скольких ещё, на которых Неллиган хотел бы походить, как уничтожает оно всех, кто преклоняет колени перед его алтарём.»

В книге «Потерпевший крушение на Золотом Фрегате[2]» литературовед Иветта Франколи берётся утверждать, что настоящим автором опубликованных произведений Эмиля Неллигана был Луи Дантэн. Того же мнения придерживался и Клод-Анри Гриньон, признанный классик квебекской литературы, в своих «Памфлетах Вальдомбра» (1938), правда, завуалировано и без того, чтобы назвать имя Дантэна. Узнав об этом, Дантэн написал опровержение, вступаясь за честь Неллигана. Он написал открытое письмо своему другу, политику Жюлю-Эдуарду Прево, в котором заявлял, что тексты, опубликованные им в сборнике были подлинно неллигановские и, если он и исправил что-либо в этих текстах, так только грамматику и отчасти синтаксис, но ни в коей мере не посягнул на дух и букву поэзии Неллигана: «Я не переделывал стихов Неллигана, потому что был не способен этого сделать.» То же подтверждает Жермэн Больё, адвокат, бывший президентом литературной школы в Монреале в момент, когда в неё был принят Неллиган; Больё отвергает предположения Вальдомбра, как человек знавший лично Неллигана и видевший, как поэт творит во время закрытых сеансов школы.

14 сентября 1937 года в газете «Отечество» было опубликовано интервью с Эмилем Неллиганом. Встреча Неллигана с его подругой Мадлэн Хaгенен была описана журналистом Эрве де Сен-Жорж. Озаглавлена эта статья была так: «Из-за чрезмерной гениальности Эмиль Неллиган обречён жить в трагических грёзах, которые прекратятся только с его смертью». Нам бы хотелось воспроизвести отрывок из этой статьи здесь, в наших «Квебекских Тетрадях».

Мелкий, холодный дождь льёт обильными слезами по высоким серым башням и хлещет с порывами ветра в запотевшие стёкла. Серые тяжёлые тучи набухли над самыми верхушками деревьев, а с земли волочатся шлейфы тумана, которые цепляются за ветки кустарников.

В госпитале – привычная утренняя сутолока. Проходят врачи в белых халатах. Медсёстры и монахини молчаливы, заняты своими делами. Звонкие стены усиливают эхо, которое поднимается по широким каменным ступеням вверх и расходится по всем этажам этого огромного и мрачного здания, в котором содержатся 5775 душевнобольных людей, коих обслуживают 800 человек медперсонала.

«Я беседовал с «мертвецом»... с человеком, который последние тридцать пять лет был огорожен от общения с живыми, который не покидал территории этого малого города – госпиталя Сен-Жан-де-Дьё, с человеком, чей гений был столь велик, что его разум пережил величайшую катастрофу, когда его обладателю было всего 18 лет... с поэтом, который мог бы достичь высочайших вершин, если бы эта трагедия не оборвала до срока его творчество... я беседовал с Эмилем Неллиганом.

Силуэт высокого человека с седеющими волосами вырисовывается в кадре двери. Это – Неллиган. Он колеблется на пороге комнаты, чистой и весёлой, где ждут его подруга детства, мадам Хагенен, больше известная по её журналистскому псевдониму Мадлэн и представитель газеты «Отечество».

Врач Родольф Ришар, помощник заведующего госпиталем, сопровождает Неллигана. Неллиган несколько напряжён, шагает ровно, но скованно, его голубые глаза блуждают в неведомых далях его грёз. Он одет чисто, в строгий серый костюм. Его бархатный голос звучит ровно. Он тотчас узнал свою подругу, мадам Хагенен, и стал с тревогой спрашивать об их общих знакомых, потом, взяв сигарету, стал говорить о поэзии.

Он прекрасно помнит свой «Золотой Фрегат», восхитительное стихотворение, которое он сочинил ещё подростком. По моей просьбе, он прочитал его целиком и лучше, чем могли бы это сделать чтецы-декламаторы. Его голос глухо вибрировал, и не было ничего трогательней этой картины: «живой труп», магическими словами говорящий о гибели своих умственных способностей.

Золотой фрегат

Сверкая золотом, прозрачный плыл фрегат,

И к чуждым небесам подняв стрелу бушприта,

Смеялась впереди нагая Афродита,

И берег вдалеке был счастлив и богат.

Но шквал предательский, под пение сирены,

Срывая паруса, разбил его о риф,

И к чёрным пропастям дорогу проторив,

Покинул синеву обломок жизни бренный.

Мой золотой фрегат, сокровища твои

Разделят в гибельном подводном забытьи

Тоска и ненависть – пираты горькой бездны.

О сердце, шлюпкою на палубе пустой

Ты мечешься – любви обломок бесполезный,

В воронку чёрную затянутый Мечтой![3]

                     C'était un grand Vaisseau taillé dans l'or massif.
                  Ses mâts touchaient l'azur, sur des mers inconnues ;
                     La Cyprine d'amour, cheveux épars, chairs nues,
                             S'étalait à sa proue au soleil excessif.

                          Mais il vint une nuit frapper le grand écueil
                        Dans l'Océan trompeur où chantait la Sirène,
                            Et le naufrage horrible inclina sa carène
                      Aux profondeurs du Gouffre, immuable cercueil.

               Ce fut un grand Vaisseau d'or, dont les flancs diaphanes
                      Révélaient des trésors que les marins profanes,
                     Dégoût, Haine et Névrose ont entre eux disputés.

                          Que reste-t-il de lui dans la tempête brève ?
                           Qu'est devenu mon cœur, navire déserté ?
                            Hélas! Il a sombré dans l'abîme du Rêve !

 Воцарилось молчание. Неллиган стоял, задумчивый, потом сел на стул и помрачнел.

- Вы помните ещё что-нибудь из того, что вы написали? – спросил я его.

Он не отвечал. Тогда я стал медленно цитировать:

Я ощущаю в себе полёт птиц гениальности,

Но клетка упала из рук, и вырвались птицы.

Сердце разбилось, их крыльям стремиться

В белую злую глазурь церебральности.

Неллиган поднял на меня глаза и ответил почти шёпотом:

- Да... я помню...

И, помолчав, он сказал:

- Потом,.. позже,.. будет время... когда я ещё напишу стихи...

- Кого из поэтов вы любите больше всего?

- Альфреда де Мюссе, - сказал он, - Недавно я перечитал его собрание сочинений, мне дал почитать один друг. Мне нравится и Виктор Гюго, Поль Верлен, Рембо, Роллина.

- А их канадских поэтов?

- Гонзальв Дезольнье, он был моим другом. Это был великий поэт, которого никто не понял. Мне было так больно, когда я узнал о его смерти... Он умер, увидев меня... но я ещё с ним встречусь... потом... с ним и со многими другими... Они приходят оттуда... но они со мной не разговаривают... иногда так видят умерших... я тоже, я мёртв... уже тридцать пять лет, но, когда я так говорю, я использую аллюзию.

- Вы ещё пишете стихи?

- Нет... теперь не пишу... во всяком случае, не мои собственные... я больше не могу... Я пока только переписываю... но потом... позже... возможно... Моё последнее стихотворение было «Красный Паяц»... но я его не закончил.

Беседа становится тягостной. В его памяти пробуждается сонм воспоминаний. Его взгляд становится отсутствующим, его голос всё более глухим.

- Не могли бы вы написать мне несколько строчек и оставить мне автограф на память?

- С удовольствием, - ответил Неллиган.

Он пододвинул к себе маленький столик и твёрдой рукой начертал несколько строк, трагичных, потому что они в полной мере отражают образ его разбитой жизни:

[4]

Он подписал, протянул мне листок и сказал: «Это для вас... на память... Я даю это вам и надеюсь, что это доставит вам удовольствие».

- Вы позволите сделать фотографию с вами ?

- Разумеется, - согласился он, - если только доктор Ришар и вы тоже будете на фотографии. Мне бы хотелось тоже иметь фото на память...

- Я пришлю вам фотографию.

- Очень вам благодарен... я сохраню обязательно.

[5]

Мадам Ханеген сменила тему разговора, оживляя прежние воспоминания. Неллиган с интересом рассуждал на темы прошлого, которое похоже было яснее для него, чем настоящее. В какой-то момент он спросил: « Вот кого я давно не видел, так это мадмуазель Идолу Сен-Жан... она вышла замуж?... Я тоже слышал, что Оливар Аслэн умер... в молодости он был очень талантлив...

Неллиган грустно улыбнулся, когда я сказал, что он – один из немногих канадских поэтов, упоминаемый в энциклопедии Ларусс. В статье говорится: «Он умеет придать утончённость его гениальному неврозу. Его «Романс Вина» великолепен».

- Ну и зачем мне это? – прошептал он...

[...]

Интервью завершено. Неллиган кажется несколько усталым.

- Вы ещё вернётесь поговорить? – спросил он, - Мне так приятно, что обо мне ещё вспоминают.

Он протянул руку и долго не выпускал моей руки. Его глаза были грустны и красноречивы. Потом он выпустил мою руку, отвернулся, отошёл, медленно, звук его шагов потерялся там, куда привела его судьба. И тут у меня защемило сердце...»

(продолжение следует)

---

[1] Французский писатель, поэт и журналист (1810-1838)

[2] Два названия стихотворений Неллигана

[3] Перевод Р. Дубровкина. Разумеется, каждый переводчик может привнести что-то от себя в переводимое стихотворение. Но в данном случае, мне кажется, что переводчик несколько злоупотребил своей свободой. Корабль Неллигана не прозрачен, это не Летучий Голландец, он массивен, из чистого золота, он огромен, его мачты касались небес. Что касается стрелы бушприта, то получается неразбериха: где была Афродита? Где именно «впереди»? Появление ветра и бури, которые разбили корабль о рифы – всё это дань шаблонам. У Неллигана, корабль ночью сам наткнулся на риф, разумеется, не без помощи сирен, и потонул, да, так просто. И уже на дне океана корабль, его борта, стенки и перемычки стали полупрозрачны, явив сокровища трём незадачливым морякам, Отвращению, Ненависти и Неврозу, которые не могли их поделить, что и явилось причиной гибели корабля. Ну, и последнее трестишие тоже не совсем верно передаёт мысль Неллигана. Нет речи о любви, нет никакой дополнительной шлюпки, которая мечется по палубе (это, извините, вообще бред), а есть сравнение корабля с сердцем поэта, которого мечта увлекает в свои бездны. «Золотой корабль» – самое известное стихотворение Неллигана и перевести его достойно на русский – задача неимоверной сложности. Поэтому вариантов может быть сколько угодно. Вот, например, несколько более точный перевод И. Васильевой:

Я видел Корабль золотой и огромный:
Высокие мачты касались лазури;
К украсившей нос обнажённой фигуре
Богини Любви льнули солнце и волны.

А ночью обманной в дали неизвестной,
Среди Океана, где пела Сирена,
Он врезался в риф - и, не выдержав крена,
Навеки исчез, похороненный Бездной...

Осколки того Корабля золотые
Делили безбожники-волки морские,
Объятые Злобой и мерзкой Враждою.

Осталось ли что-нибудь в холоде моря?
А кто мне ответит, что стало со мною?
Я тот же корабль в чёрной пропасти Горя!

Разумеется, и ваш покорный слуга не мог упустить случая вступить в поэтическое состязание и дать свою версию этого замечательного стихотворения:

То был большой корабль с обшивкой золотой.

И мачтами лазурь небес он достигал,

Форштевень бюст Венеры украшал,

Нагой, с власами по плечам, сияя над водой.

Но ночью Океан и пение Сирен

Его сменили галс и увлекли на риф.

Крушенье корабля двукратно повторив,

Киль преломив и дав ему смертельный крен.

То был большой корабль, и трюмы пόлны златом,

Сокровища никак не поделить пиратам –

Презренью, Ненависти и Неврозу.

И что теперь корабль? Покоится на дне,

Как гроб моим мечтам, как сердцу – сон и грёзы!

Всё в прошлом, всё – во мне, всё – в глубине.

[4] Заключительные строки «Золотого Корабля»

[5] На фото: доктор Родольф Ришар, журналист Эрве де Сен-Жорж и, сидя, Эмиль Неллиган.