Thursday 25 October 2018

Антологии квебекской литературы - 43 - Луи Эмон

Луи Эмон

(1880-1913)

Литература Квебека – очень молодая литература. Настолько, что и настоящих классиков-то у неё нет. Но, чтобы утвердить себя на мировой арене, ей нужны классики, как любому народу нужны герои. Как же так, нет классиков? Зато есть множество доморощенных гениев! Был таким и Луи Эмон, француз-путешественник, журналист-бродяга. Вот его, за неимением лучшего, и называют «классиком квебекской литературы». В этом есть что-то странное. Такое ощущение, что Эмона «сделали» классиком умные дяди, которым это было на руку.

Присмотримся к эпохе, вглядимся в неё попристальней. Понаблюдаем за Луи Эмоном, одним из представителей эпохи, в момент его отплытия в Канаду. Это решение далось ему не легко...
1911. Сэр Вилфрид Лорье вышел из федерального правительства, хлопнув дверью. Четырежды его переизбирали, а тут, на досрочных выборах консервативно настроенные фермеры выразили недоверие его программе свободной торговли с США. С января вступил в силу закон об обязательном двуязычии правительственных и муниципальных служб в Квебеке, закон Лаверня – большая уступка Квебеку. Эмиль Неллиган уже двенадцать лет заперт в психиатрической лечебнице. Подготавливается первый Конгресс французского языка в Квебек-сити, тогда как в Онтарио принята «17 поправка», постановление, а лучше сказать – закон, запретивший использование французского языка для преподавания в онтарийских школах, что подлило масло в огонь давней проблемы французского языка в канадских школах вне Квебека. А в Европе пахнет войной.
Луи Эмон в день своего рождения 12 октября 1911 года отправляется из Ливерпуля на борту Вирджинианы в Новую Францию.  Ему тридцать лет. Последние восемь лет он жил в Лондоне, жил подработками и успел опубликовать несколько десятков репортажей, статей и рассказов, три романа. В это время он повстречал свою любовь, которая обернулась трагедией. Лидия О’Келли, ирландская актриса сошла с ума, её интернировали, а её дочь Лидию Катлин, двух с половиной лет от роду, Эмон отдал на воспитание сестре своей возлюбленной. Нет, Эмон покидал Англию с тяжёлым сердцем. Он предполагал прожить в Новом Свете несколько лет; ему хотелось вырваться из душной атмосферы Лондона; ему хотелось свободы, простора  и ... неизведанного. Об этом говорят его письма матери. Вот одно из них, датированное 18 октября 1911:
«Моя дорогая мамочка,
Прибыл в Квебек-сити после великолепного недельного путешествия на корабле. Море было столь же грозным, сколь Сена под мостом Искусств. За эту неделю я отдохнул лучше, чем за месяц каникул в Лондоне. Я наверняка набрал вес. Погода здесь прекрасная, тепло, и будет тепло ещё вероятно до ноября. На корабле я познакомился с одним миссионером (из Динана), который дал мне множество всякого рода полезных советов.
Завра я продолжу своё путешествие. До Монреаля, если ты посмотришь по карте, всего ничего.
Я, разумеется, не могу дать тебе адрес, его пока у меня нет, но через пару-тройку дней – обязательно. Если надо сообщить мне что-то срочное, пиши мне на «до востребования» в Монреаль.  А то просто подождите, пока я сообщу вам свой адрес. Мне жаль, что я не могу остаться дольше в Квебек-сити. Город удивительно хорош и интересен...»
На что надеялся Луи Эмон, чем хотел он заниматься в Монреале – можно только догадываться, но одно ясно: Квебек не был конечной точкой его путешествия. Он намеревался двигаться дальше на Запад. И однако, стоило ему выйти за пределы Квебека, как его и его компаньона сбил поезд. Произошло это 8 июля 1913. Эмону не пришлось вкусить славы, которую принёс ему его последний роман «Мария Шапделэн». В Квебеке Эмон прожил всего двадцать месяцев. Можно ли его считать квебекским писателем? Тем более – классиком квебекской литературы?
В 1993 году, к восьмидесятой годовщине гибели Эмона, две исследовательницы его творчества Шанталь Бушар и Гилэн Лёжандр собрали в одну книгу заметки писателя о Квебеке. Эмон действительно собирался издать свои путевые дневники под заголовком «Записки о Квебеке», но тогда ни один издатель не заинтересовался его наблюдениями. Сборник включает описание путешествия из Ливерпуля в Монреаль, статьи, отосланные в квебекские и европейские газеты, а также письма из Квебека семье.
Когда читаешь эти записки путешественника, удивляешься, как верно Луи Эмон почувствовал, едва только ступив на квебекскую землю, сколь сложна ситуация во французской Канаде, сколь трудна борьба франко-канадцев за выживание. Можно даже сказать, что финал «Марии Шапделэн», часто называемый в антологиях «Зовы Квебека», угадываем уже в этих записках. Кажется, что сама страна внушает ему этот эпический тон, который не был слышен в его лондонских романах, даже в «Батлинг Малуне, кулачном бойце», пронизанном националистским духом.
Вот ещё два фрагмента из «Записок о Квебеке»
(...)И понемногу забываются дома и дороги, и приходит мысль о расе, той, что привилась здесь, далеко от родной земли и уже довольно давно, при этом не слишком изменив себе! Выходцы из французских деревень, поселившись здесь, в стране, которую они открыли для многих прочих рас, прежде всего дожны были претерпеть изменения, связанные с отдалением, с условиями жизни столь отличными от прежних и привычных. Маленькая новая нация медленно вживающаяся в уголке великого и пока пустого Континента. И едва эта нация утвердилась сколько-нибудь прочно, как сейчас же стали прибывать толпы чужеземцев, когортами теснящиеся у открытой другими бреши. По праву – британские подданные, но в массе – всё набирающая силу волна всевозможных иммигрантов, которых становилось всё больше – вот что пришлось претерпеть французской Канаде. Как они выжили?  Как не поддались иноземному влиянию?

(...) И среди суровой деревенской глуши, где культура разряжается и исчезает, всё же звучат прежние французские названия: Озёрный мыс, Эпифани, Круглая хижина, Доброземье[1]...
Доброземье! Они сочли, что эта земля вполне отвечала их чаяньям, стараньям этих упёртых хлебопашцев, уже два века цепляющихся за именно эту землю. Едва ли они значительно переменились; только чтобы защитить их от убийственного холода, другим стал их национальный костюм, в остальном же – язык, вера, привычки, всё сохранилось нетронутым, и это без надрыва, практически без усилий с их стороны на  новом континенте, среди чужих им людей.»
Прежде чем начать рассказ о главном призведении Луи Эмона, ставшим «классическим», мне хочется перевести последнее письмо Эмона матери, датированное 24 июня 1913 года, т.е. за две недели до его такой нелепой смерти:
«Моя дорогая мамочка,
Вечером я отправляюсь на Запад. Мой адрес будет «до востребования» в форте Вильям для писем, которые будут отправлены самое позднее 15 июля. А затем – «до востребования» в Виннипеге (Манитоба) для писем, отправленных из Парижа не позже первого августа. О дальнейшем я вас извещу. Напишите на каждом из писем «to await arrival[2]».
Всем дружеский привет
Л.Эмон.
P.S. Я отправил заказной почтой на ваш адрес, но на своё имя, три пакета с бумагами. Положите их в чемодан к остальным моим рукописям, пожалуйста. Л.Э.»
Предположительно, среди этих бумаг была черновая рукопись романа «Мария Шапделэн».
Считать ли Луи Эмона квебекским писателем? Вопрос далеко не праздный. Этот француз перекати-поле прожил всего пару лет в Квебеке, но написал роман, который стал в некотором смысле эмблемой Квебека. Ещё бы! Не знаю точных цифр на сегодняшний момент (10 миллионов, как минимум), но уже в 1980 году было продано полтора миллиона экземпляров книги Эмона «Мария Шапделэн». Популярность этого романа такова, что о нём упоминают даже (!) в квебекских школах, где квебекская литература в принципе не преподаётся. А вот то, что она не преподаётся, - это уже вопиющее безобразие!
Само собой разумеется, что роман этот фигурирует во всех антологиях. Его перевели на 25 языков, в том числе и на русский. Отчасти он обязан своей популярностью иллюстраторам (более двухсот пятидесяти различных изданий, из которых более сорока – иллюстрированных!) и кино (французский фильм 1934 года с Жаном Габеном в роли Франсуа Паради, франко-британская версия 1950 года, но и знаменитая квебекская экранизациия Жиля Карла 1984).

Другой, интересующий нас вопрос: считать ли Эмона почвенником или экзотистом? Для большинства квебекских критиков ответ на этот вопрос предельно ясен: «Мария Шапделен» - воплощение почвенничества. Роман наиболее полно выразил основные принципы почвенничества в Квебеке: католическая вера, верность земле, уважение к памяти предков, жизнь в общине и всё с этим связанное.
Всё это так, но для французов (а впервые книга была опубликована во Франции в 1913 году, из номера в номер в газете «Время» (Temps) – роман был более чем экзотичен: канадская глухомань, суровая природа, дикие люди и их дикие нравы, воплощённые в фигуре скитальца-зверобоя, дровосека, лесного человека Франсуа Паради, который батрачит во время страды, но исчезает по своему желанию, когда ему вздумается. Это не пальмовая экзотика, а сосновая, но тем не менее – экзотика, как экзотичны романы Джека Лондона о диком Севере и золотоискателях, например.
Получилось так, что блудный сын так и не вернулся в отеческий дом, умерев в возрасте Христа. Но он вернулся постфактум авторскими правами, которыми его папаша, сам нотариус, сумел воспользоваться наилучшим для семьи образом. В конце концов он имел на это право. И юридическое в том числе. Он дал сыну прекрасное образование. Луи получил два диплома, юриста и лингвиста; он занимался восточными языками и предполагал отправиться в восточные колонии Франции. Брат его служил в департаменте колоний и даже занимал довольно высокий пост. Луи Эмон, родом из Бретани, в начале века перебрался в Британию, где мог бы сделать юридическую карьеру, но, как считал его отец, «свихнулся» и по примеру многих отправился в Новый Свет, в английскую Канаду, но остановился в Монреале, служил мелким клерком, пока на оказался на озере Сен-Жак в семье фермера Бедара. Батрачил и «рисовал с натуры», описывая быт этой семьи, вкушая от просторечья и восхищаясь суровой северной природой. Он понял, вот она – золотая жила. Он чувствовал себя писателем и этнографом, великим романтиком и одновременно великим реалистом.
Но тут в Европе началась война и людям стало не до канадской экзотики. Квебек же оставался в стороне от мировой истории, у него были другие интересы. Квебеку уже тогда хотелось независимости и самостоятельности. Квебек старался утвердить свою особенность и прежде всего – духовную.
В истории всегда находятся люди, которые особенно остро чувствуют веяние времени. Лувиньи де Монтиньи, тогда директор монреальского издательства «Лёфёвр», журналист и политик, купил у газеты «Время» право на публикацию романа, написал вступительную статью. Содержание романа вполне устраивало этого издателя-политика. У нас всё своё, НАШЕ! Наша природа! Наши люди! Наше понимание истории! Наше понимание нашей исторической миссии! То, что роман этот написал француз-бретонец нисколько не смущало де Монтиньи. Он провозгласил «Марию Шапделэн» квебекским романом, выбросил подзаголовок «рассказы из квебекской жизни», в котором чувствовал некое «отстранение» автора и, согласитесь, роман приобрёл совсем иной окрас. В 1921 году издательство Грассет в Париже воспроизведёт в своих «Зелёных Тетрадях» роман Эмона. «Тетради» эти были доступным, дешёвым, карманным изданием. Но графические иллюстрации А.С. Коте были очень хороши и подчёркивали «экзотизм» романа. Это издание сослужило великую службу делу утверждения квебекского духа во Франции. С одной стороны это было выгодно правым, потому что Квебек утверждал идеалы католицизма, незыблемость основ, «крепость к земле», как сказали русские литературоведы, для которых «Мария Шапделэн» в переводе Гербаха (Москва, 1924) стала едва ли не прообразом и идеалом сельской прозы в духе соцреализма.
Левым этот роман тоже пришёлся по душе: то был образ новой Франции, где-то далеко, там, за океаном, где хоть и суровые условия жизни, но всё же возможны иные социальные отношения, своего рода утопия...

А в Квебеке этот роман стал предметом дебатов по вопросу, какой должна быть литература Квебека? Роман, что называется, «попал в струю». Он утверждал идеалы, препятствовал оттоку населения в США, в английскую Канаду. Он говорил о «национальной гордости квебекцев»! Вот как незамысловатый роман Эмона стал образцом ангажированной литературы. Его успех был «сфабрикован» усилиями де Монтиньи, но по настоящему «классическим» сделало его переиздание в 1980 году. Издательство «Бореаль» опубликовало «оригинальный» текст по рукописи, сохранившейся у сестры Эмона, без редакторской правки, без редакторских кавычек 1921 года, когда всё просторечье было таким образом обозначено, как таковое. А предисловие Николь Дешам подвело итог, промежуточный, надо думать, всего «эмоноведения» и монументализации романа. Она называет прямых и косвенных потомков Эмона: Д.Потвэн, Ф-А. Савар и другие, о которых мы будем говорить в ближайших номерах «Квебекских Тетрадей».
Во Франции интерес к роману Луи Эмона давно сошёл на нет, но в Квебеке он будет ещё многие годы мозолить всем глаза, насаждать национализм, патриотизм и тому подобное. У предвзятого читателя может сложиться впечатление, что я имею что-то против патриотизма и национализма. Так нет же! Я же понимаю, что «жить в Квебеке и быть свободным от Квебека...?»
Скажем коротко о содержании романа, который будет взят за образец всей почвеннической литературой Квебека.
Действие романа разворачивается на хуторе к северу от деревни Перибонка[3] примерно в 1910 году. Самюэль Шапделэн в душе пионер-первопроходец. Он расчищает лес, чтобы возделывать пшеницу, но потом продаёт землю, переселяется ещё дальше на север и тащит за собой свою семью. Всё это он называет «созиданием страны». Жена его следует за ним, хоть и не без сожаления о прежних, уже почти обжитых местах. И вот они опять на краю света среди глухих лесов Лорантидских гор. У них много детей, среди которых Мария, 18 лет, уже совсем невеста. Три претендента на её руку и сердце представляют собою три течения в идеологии квебекского общества: потомок первопроходцев – Франсуа Паради, практически дикарь, настолько он свободен и своенравен, он не боится ни бога, ни чёрта; Лоренцо Сюрпренан, подобно прочим 900 000 квебекских жителей (за период от 1840 до 1930), уехал на заработки в США, прижился там, но приехал погостить и, возможно, обзавестись женой; Этроп Ганьон, скромный крестьянин, которому дóроги освобождённые от леса поля и большего ему не надо, как только «комфорт и уверенность в завтрашнем дне», а их, в его понимании, может дать только мать-земля.
Все трое сделали ей предложение, но сердце Марии «бьётся только для Франсуа», этого «дурного парня». А он с другими лесорубами ушёл на север валить лес, готовить его для сплава по весеннему половодью. Но к Рождественским праздникам захотелось ему увидеться с Марией и он пошёл к ближейшей деревне Ля Тюк, надеясь сесть на поезд; увы, случилась снежная буря, поезд где-то застрял, и Франсуа решил идти пешком; он заблудился и замёрз в лесу. Это известие оглушило Марию, а тут ещё её мать заболела неведомой болезнью, от которой её не смогли излечить ни врач, ни знахарь, ни священник. Мать умерла, а священник стал торопить Марию выйти замуж. Ей было так горько, так тоскливо среди этой суровой природы, в глуши, что она почти уже решила уехать в Штаты вместе с относительно богатым по понятиям квебекской деревни Лоренцо. И вот в ночь перед похоронами матери, во время ночных бдений, Мария была тронута словами отца, который с большой любовью говорил о своей усопшей жене, а потом, уже в полусне, наедине с собой услышала Мария «Зовы Квебека», три голоса зазвучали в её сознании: голос природы, голос предков и голос страны, Квебека. Они были отчасти «женский плач», отчасти «проповедь священника». Эти голоса дали ей понять всю важность преемственности, того наследия, которое досталось ей от матери и предков, которые все силы положили, чтобы отвоевать у природы эту землю, которые не покорились захватчикам (англичанам). И тогда она отказалась от мысли о любви, а вышла замуж за хорошего, домовитого и хозяйственного Этропа из патриотизма и в память о матери. Вот такая простенькая история.
Выход романа «Мария Шапделэн» в Квебеке и, особенно, его интернациональный успех расставили точки над « i » в противостоянии почвенников и экзотистов, закрепив победу почвенников на два десятилетия вперёд. Размежевание этих двух течений с выходом романа стало необратимым. Камий Руа и Аджютор Ривар, а вместе с ними многие члены Монреальской литературной Школы стали активно бороться с «европейским влиянием» и с желанием перемен. Успех романа Эмона вдохнул жизнь в почвенническое направление, позволив многим писателям разрабатывать эту золотоносную жилу. Регионалисты победили и удерживали победу вплоть до тридцатых годов  двадцатого века и более того – влияние этого течения чувствует до сих пор в романах на сельскую тематику и во множестве современных квебекских исторических и этнографических романов.
Мог ли Луи Эмон предполагать, что его роман окажет такое влияние на развитие квебекской литературы? Мало вероятно. Знал ли он о своих предшественниках, о Жерене-Лажуа, о Бьюи, Неллигане, Потвэне, о Кремази, Фрешетте, ЛеМэйе? Знал ли он об экзотистах? Мало вероятно. Но очевидно, что он мгновенно, едва ступив на землю Квебека, ухватил смысл идеологических конфликтов внутри страны. И тогда становится понятно, что «голоса», которые услышала Мария, стали внятны Эмону до того, как он оказался на озере Сен-Жан, в деревне Перибонка. Вот отрывок из заключительных страниц романа Луи Эмона:
И тогда третий глас, сильнее прежних, глас страны Квебек раздался в тиши. В нём слышались и женский плач, и проповедь священника.(...)
Мы пришли сюда триста лет назад, и мы остались... Те, кто привёл нас сюда, могут вернуться, чтобы взглянуть на нас без горечи и без печали: если и верно, что мы ничему не научились, то верно и то, что мы ничего не забыли.
Мы привезли с собой из-за моря наши молитвы и наши песни: они всё те же. В нашей груди бьются всё те же сердца, отважные, горячие, способные сострадать и умеющие смеяться, самые человечные сердца – они всё те же. Мы составили карту нового континента от Гаспези до Монреаля, от Сен-Жан-д’Ибервиль до Унгавы; здесь всё, что мы привезли с собой: наша вера, наш язык, наше благородство и даже наши слабости – святы, неприкосновенны и пребудут с нами во веки веков.
Вокруг нас другие, пришлые, которым нравится называть нас варварами: они захватили власть, у них прорва денег. Но в стране Квебек ничто не переменилось, ничто не переменится, потому что мы – тому залог. Мы сами и наши судьбы. Мы поняли наше предназначение и наш долг – устоять... выдюжить... и мы выстояли. Для того, чтобы в будущих веках люди оглядывались на нас и говорили: эта порода не подвластна смерти. И мы – тому живое свидетельство.
Вот почему надо хранить верность стране наших отцов, жить, как жили они, подчинять себя неписанному закону, который направлял сердца отцов наших и даден нам ими. И мы должны передать его нашим детям и внукам нашим: в стране Квебек ничто не должно умереть, ничто не должно перемениться. (...)
Мария Шапделэн очнулась от своего забытья и подумала: «Значит, мне оставаться здесь...»
Ведь голоса не лукавили, она слышала их отчётливо и чувствовала, что должна подчиниться. Память о других обязательствах придёт к ней позже, как вздох освобождения от мучительных сомнений: Альма-Роз ещё так мала, её мать умерла и должна остаться хоть одна женщина в доме. Но на самом деле – это голоса указали ей дорогу.
Дождь шуршал по дранке крыши, и природа была счастлива, что зима подходила к концу, через открытое окно ветерок приносил клубы уже тёплого воздуха, похожие на вздох облегчения. Долгие ночные часы Мария была неподвижна, сложив руки на фартуке, она ждала утра терпеливо и без горечи, и немного, со слабой улыбкой думала о том, что никогда она не увидит заморских чудес, что всегда она будет с грустью вспоминать о стране, где ей суждено было жить; не узнает она тёплых стран, которые теперь отдалились ещё больше и уже навсегда, а великие леса занесённые снегом, из которых нет возврата отчаянным головам, вот они, совсем рядом(...)
Луи Эмон – фигура необычная и привлекательная. И роман его кажется не оконченным. Ведь времена меняются. Неужели действительно в жизни Марии всё так предопределено и ничто не может измениться? Так соблазнительно вообразить продолжнение романа. И кое-кто из писателей действительно взялись за это дело.
Сильва Клапэн написала роман «Альма-Роз» (1982), который буквально продолжает роман, говоря о том, что случилось после смерти Лоры, матери Марии. Мария вышла замуж за Этропа Ганьона. Через год, в рождественские морозы, у них родился сын. Но речь в основном о младшей сестре Марии, Альме-Роз. Она совсем не похожа на обыкновенную крестьянскую девушку. Она тонка, стройна, возвышенна, а поёт просто божественно. Видя такие таланты дочери, Самюэль Шапделэн отправляет её учиться в Шикутими, ближайший крупный город. Теперь отец остался совсем один и ему от этого грустно до смерти. Он не в состоянии работать из-за этого. И только кюре смог «вылечить» его; он догадался, что спасти Самюэля может только работа. Он посоветовал этому великому труженику купить другой участок земли, расчистить его и поднять на нём дом. Не забудем, что Эмон именно в этом видел призвание папаши Шапделэна. И Самюэль внял совету, уехал со своим подельщиком на север и погиб там по собственному желанию.
А тут пошли слухи о войне и многие молодые люди увидели в том возможность «подзаработать» не на лесоповале, а романтично, с винтовкой в руках. Одни не вернутся, а другие вернутся искалеченные.
Во второй части рассказывается исключительно о судьбе Альмы-Роз.  Сильва Клапэн решила сделать это в виде писем. Франсуа де Сериньян, в прошлом журналист (как Луи Эмон) и бывший офицер французской армии, пишет своему другу Жаку Лабри, преподавателю-гуманитарию в руанском лицее, во Франции. Де Сериньян работает в компании, которая экспортирует древесину из района Темискамэнг во Францию. Он встретил Альму-Роз, которая учительствовала в этом районе. Они становятся друзьями. Он подсказывает ей, что читать. Но во время летних каникул они теряют друг друга из виду. Альма-Роз уехала поработать в Онтарио. Волею случая де Сериньян спасает её из лесного пожара. Он приехал в те же края покупать лес. Тут только они понимают, что созданы друг для друга. Они решают жить вместе и покупают дом ... (барабанная дробь) в Перибонке, на озере Сен-Жан.
Сильва Клапэн – большая почитательница Эмона. В первой части она даже пытается имитировать его стиль, но, увы, не слишком преуспевает в этом. Нет у неё того нерва, который характерен для Эмона, той живости слога и, на мой взгляд, она злоупотребляет канадианизмами (слово «кебесизмами» звучит пока не очень). А вторая часть вообще к миру Эмона не имеет никакого отношения.
Было ещё три попытки продолжить роман Эмона, но и они оказались не удачными. Мы только упомянем о них, чтобы любители подобных «продолжений» могли «насладиться». Габриэль Гурдо написала коротенький роман «Мария Шапделэн или обретённый рай» (1992). Она рассказывает о жизни Марии после её свадьбы с Этропом Ганьоном. У неё не получается забеременеть. Все её близкие умирают один за другим, начиная с мужа Этропа. Она уезжает из деревни в город, получает диплом бакалавра в литературе. Одна девчонка станет относиться к ней, как к своей бабушке (они живут в одном съёмном доме). Мария рассказывает кое-что из своей жизни. На протяжении всего романа она пишет письма своему возлюбленному... Франсуа Паради. Этот роман даёт какое-то представление об изменениях в общественной жизни Квебека от 1920-х до 1980-х годов.  
А вот Филипп Поре-Кюрер развернул роман на пятьсот с лишним страниц. «La Promise du Lac» (1992), затруднительно перевести название этого романа. Речь, разумеется, идёт об озере Сен-Жан, «обещанная», надо понимать «невеста» - Мария Шапделэн, а время действия романа – два года после смерти Лоры Шапделэн.
Мария не выходит замуж за Этропа, её избранником оказывается Шарлемань Сен-Пьер, с которым она познакомилась в Шикутими. Она чуть не умерла в родах, двойня! Её отец женился на Пакерет Вильнёв. Её братья покинули отчий дом: Эздра и Ти-Бе уехали работать на стройке, Телесфор – в Детройте, работает на компанию «Форд», а Да-Бе в Саскачеване, где у него своё дело. Только Альма-Роз ещё живёт в доме отца. Это мелодраматическое продолжение романа, в котором присутствует и сам Луи Эмон в образе Месьё Лё Бретона.
Поре-Кюрер не остановился на этом и написал ещё один роман – сага Шапделэнов, названный просто «Мария». Четыре года спустя, беременная четвёртым ребёнком, Мария ждёт возвращение мужа... но ждать ей придётся четыре года, пока муж не вернётся с войны.
Что ж, роман Луи Эмона позволяет любые фантазии. Розет Лаберж[4] решила так: Мария должна выйти замуж за Этропа, она так решила, хотя это повергает её в глубочайшую депрессию. И тут (похоже на фарс) Этроп, за три дня до свадьбы погибает в пожаре. Появляется масса новых воздыхателей, но все они только отвращают Марию от мысли о замужестве. Пока не появляется Адриан Ганье, который был влюблён в неё ещё ребёнком и тогда она отвечала ему взаимностью. Что ж, этот претендент на руку и сердце Марии оказался счастливее прочих. Молодожёны уезжают в Сен-Прим и живут с бабушкой и дедушкой Марии (по материнской линии). Книга завершается беременностью Марии.
Что касается прочих персонажей романа Эмона, то вот: папаша Самюэль женился, остепенился и больше не мечтает об освоении новых земель. Он скоро опять станет отцом.  Эздра тоже женился и живёт на ферме отца, наследник. Да-Бе всё так же холост, а Телесфор продолжает дурачиться. Ти-Бе влюблён в сестру Адриана, с которым они компаньоны. Альма-Роз подросла и пошла в школу. Да вот ещё, старый конь Шарль-Эжен сдох, а на его месте другой – Подарок.
Роман этот сентиментален донельзя, автору очень хочется, чтобы всё благополучно устроилось, но всё это – в стороне от главных идей Эмона: национальный дух, противостояние дикой природы и человеческого хозяйничания на земле, но читает легко, хотя временами роман несколько затянут. Четыреста тридцать четыре страницы!


[1] Обычно сохраняют название Тербон, воспроизводя буквально, но в данном случае мне показалось интересным перевести смысл, а не букву.
[2] «Сохранить до прибытия»
[3] В названии деревни слышится что-то «гибельное».
[4] Rosette Laberge, Maria Chapdelaine. Après la résignation, Marieville, Les Éditeurs réunis, 2011.

Wednesday 3 October 2018

Антологии квебекской литературы - 42 - экзотисты и почвенники / Альбер Ферлан

Экзотисты и почвенники в Квебеке

(1895-1930)

Признаться, я несколько увлёкся экзотистами. Что ж, мои симпатии отданы тем, кто хотел нового, необычного, всё равно какой ценой.  Но надо же сказать и о другом течении в квебекской литературе конца 19 – начала 20 веков. Если критик Луи Дантэн, ближайший друг Неллигана и пропагандист модернизма, говорил о «свободе духа» применительно к экзотистам, то Камиль Руа ратовал за «литературу на службе нации». Именно эти два критика были особенно активны и заметны в рассматриваемый нами период.
В 1907 году Жюль Фурнье, с которым некоторое время сотрудничали и Поль Морэн, и Рене Шопэн, и Жан Шарбоно, и многие другие из когорты модернистов, вообще отрицал существование канадской литературы:
«Дюжина более или менее крепких романов второй руки создают литературу не более, чем ласточка делает весну.»
Но даже это отрицание показывает нетерпение самого Фурнье увидеть «настоящую» литературу, которая поставила бы под сомнение те, упомянутые им, второстепенные романы. Само собой разумеется, что под «второстепенными» он подразумевал романы почвеннического направления, ведь других, собственно говоря, и не было.
Говоря о молодой литературе 1895 года, Жан Шарбоно писал: «Мир наблюдает эволюцию беспрецендентную в истории французской литературы. Множество школ рождает и умирает. На которую стоит посмотреть? Какую избрать? Пусть наша молодёжь отстала от парнасцев, которые уже в конце прошлого (19) века достигли своего пика, зато она воодушевлена мыслью превзойти их, отринув все прежние ценности, перевернув все устои.»
Образ Неллигана более чем соответствовал этим литературным амбициям. На смену квебекской патриотической школе, которая и не была в полном смысле «школой», а только объединением нескольких поэтов и писателей, для которых не пустым звуком были слова Кремази о «сохранении на молодой американской земле древнего национального духа Франции».
Все основные литературные битвы того времени проходили в Монреале, что не удивительно, ведь литературой гораздо активней занимаются в крупных городах, чем, скажем, в деревне. А Монреаль в начале двадцатого века был крупнее и индустриально гораздо более развит, чем Торонто или Ванкувер, если сравнивать его с теперь более крупными индустриальными центрами Канады. В Монреале крупными промышленниками были англичане, они управляли экономическими и финансовыми рычагами Канады, но духовная жизнь Квебека была в основном франкоязычной. Обновление литературы обычно связывают с экономическим развитием. Канада начала века переживала свой расцвет. Относительное благополучие горожан и определённость их социального положения были таковы, что Эдмон де Невер в 1899 году заявил: «Нам больше не за что бороться. Мы получили то, что желали...» Иллюзия, конечно. Это было сказано накануне новых и яростных дебатов относительно квебекского национального самоопределения. Националисты, такие, как Бураса и Гру, Аслэн и Лавернь муссировали вопрос франкоязычных школ за пределами Квебека, в Онтарио и на западе Канады, ставили вопрос о необходимости фрацузского ополчения в момент общеканадского призыва в армию в 1917 году; с другой стороны – эпопея колонизации Севера, а потом и мировой кризис 1929 года поставили под сомнение необходимость французского самоопределения. Но, так или иначе, а относительная стабильность жизни позволила заняться делами более отвлечёнными, чем только добывание хлеба насущного, например, литературой или, как определил то Дантэн в своей статье о Неллигане «любовью к чистому искусству и возвышенным идеям». И там же он замечает, что «с этого момента добывание хлеба насущного отходит на задний план, что касается человеческой личности».
Казалось, что благополучие уже достигнуто, а значит теперь его можно начать разбазаривать и игнорировать, как то всегда было принято среди франко-канадцев – желание пустить пыль в глаза и пожить широко. Того же хотелось и в литературе.
Но аббат Камиль Руа думал иначе. В 1904 году в своём основополагающем труде о «Национализации литературы» Руа упрекает «этого несчастного и такого симпатичного Неллигана» в том, что он «занимался поэзией исключительно книжной в духе совершенно французском» в противоположность «духу квебекскому». Забавно читать, как он называет экзотизм авантюрной козой, а национальный продукт – капустой, на которую эта коза зарится зря. Но так или иначе, а он был первым, кто призвал литераторов поставить литературу «на службу нации». И многие литераторы откликнулись на его призыв. Тематика их произведений не слишком отличалась от той, что использовалась в 19 веке, но теперь писатели имели более чёткую идею и строили свои повести и романы на определённых тезисах, что и получило в литературоведении название «тезисный» роман.
Внутри Монреальской литературной Школы изначально, с приёмом в неё Неллигана, существовал раскол между теми, кто требовал «свободу творчества» и теми, кто участвовал в издании журнала «Почва» (1909), кто поставил своей целью и счёл своей обязанностью выразить «канадскую душу». В 1917 году во втором номере журнала «Французское дело» аббат Лионель Гру провозгласил: «...Наша грядущая литература, католическая и французская, будет безбоязненно региональной.» Ответом ему было появление в 1918 году журнала «Нигог», который без обиняков заявлял о своём экзотизме, восхвалял Неллигана и призывал читать «тех писателей и поэтов, которые стали гордостью мощной современной литературы» (т.е. литературы французской и модернистской, что подразумевалось во вступительной редакционной статье журнала).
Полемика была более чем оживлённой. Задавалось множество вопросов, на которые каждый отвечал в меру своих способностей. Зачем нужна франко-канадская литература? Чтобы служить обществу или чтобы выразить свою индивидуальность? Как проявить свою оригинальность? Может, она вовсе не нужна? Должна ли она по мере возможности избегать влияний, например, французских и модернистских, или наоборот, надо следовать примерам, чтобы ещё более «офранцузить» квебекскую литературу? И, говоря о квебекской литературе, какую роль в ней должны играть канадианизмы? Надо ли избегать их? Или использовать как можно больше? А как быть с общественной моралью, с проповедью церкви, следовать и подчиняться или отвергнуть вовсе? Где мера той свободы, которую может позволить себе писатель?
Да что говорить, вопросы эти в то время не были пустой абстракцией. Ответами на них были конкретные литературные произведения и критические статьи. Чего стоит такое известное в Квебеке заявление Клода-Анри Гриньона: «Квебекская культура будет культурой крестьянской, либо её вообще не будет». Кажется очевидным, что этот классик квебекской литературы ошибался, что он следовал программе, которая не отвечала эволюции общества. Уже в 1921 году крестьянство составляло всего 36 % населения Квебека, но тем не менее «Человек и его грех» был романом столь же правдивым и своевременным, как, скажем, «Скуин» Лабержа, роман в эпизодах, который стал квинтэссенцией идеологии противоположной официальной, почвеннической и региональной. Но вот пример романа «Наполовину цивилизованные» писателя-урбаниста Жана-Шарля Харвея, в котором лучшими страницами стал рассказ о возвращении главного героя Макса Юбера к своим крестьянским истокам. А вот Альфред ДеРоше, который называл свои стихи из сборника «В тени Орфорда» «региональными», создаёт теорию формы, которая противоречила принципам, бывшим в ходу у регионалистов. Луи Дантэн, ратуя за «свободу творчества», сам цепляется за эстетику прошлого, которая не могла принять «свободный» стих, верлибр. Марсель Дюга, ярый защитник модернизма, пишет самый задушевный критический опус на тему Луи Фрешетта, сторонника патриотического романтизма. А Жан-Обер Лоранже разве не отступает от своих принципов, когда пускается в «последний путь» и хочет найти «истоки регионализма», составляя свой сборник рассказов «Деревня»? А деревня сама по себе – образ, заставляющий подумать об экономисте Эдуарде Монпети и о писательнице Бланш Ламонтань-Борегар, но и об экзотисте Рокебрюне, но и об Аджюторе Риваре, о ботанике Мари-Викторэне столь же, сколь и о бунтующей поэтессе Жоветте Бернье[1], авторе поэтического сборника «Удручающая плоть» (1931) и сборника новелл «Продают счастье»(1931).
Среди авторов достойных упоминания нет экзотистов, которые не признали бы необходимость прислушаться к голосу земли, нет почвенников, которым не хотелось бы отправиться за три-девять земель и вздохнуть свободно полной грудью, в Европе, в Азии ли, в глуши квебекских лесов или на диком Западе. Но тем не менее на рубеже веков идейное противостояние модернистов и консерваторов становилось всё напряжённей. И порой, чтобы как-то устранить это противостояние, нападали на саму идею книги, стараясь устранить книги «вредные». В 1905 году Томас Шапэ произнёс речь в защиту «хороших» книг и вот, что он сказал кроме всего прочего:
«Бесконечным потоком книгопечатни изрыгают каждый день тысячи и тысячи вредных книг, которые, подобно смертоностным зарядам, несут смерть и разрушение нашей интеллигенции (...)  Из-за этого вредоносного влияния, из-за того, что оно столь напористо и разрушительно, наше канадское мировоззрение, построенное на уважении традиций, на постоянстве, на привязанности к родной земле, деформируется, превращается в нечто постыдное, на что прискорбно взглянуть.»
Что это? Просто предупреждение, опасение, как бы не пострадала привычная мораль? Нет, это не просто морализаторство. Оно всегда прячет нечто большее. Так начинается любая диктатура, когда хотят «оздоровить» литературу или всё общество. «Оздоровление» это – акт чисто политический, когда хотят оправдать диктатуру ли, цензуру, всё, что не имеет альтернативы, что даётся «раз и навсегда». Но дело даже не в том, чтобы повесить ярлык «хорошая» или «плохая». Речь здесь идёт о самой Книге. Вот что беспокоит Томаса Шапэ. Сами книги, их множество, их поток, их влияние и то, что производство книги теперь поставлено на поток и всё труднее контролировать; колличество перерастает в качество, если следовать ленинской формулировке.
И опять ставится вопрос о цензуре, но уже в другом ключе: если прежде цензура была прежде всего церковной и преследовала всякое инакомыслие (см «Квебекские Тетради» № 12), то теперь она ополчилась на либерализм, свободу слова, индивидуализм и любое самоуглубление. У цензоров была причина опасаться – книг становилось всё больше, они прибывали отовсюду и они действительно преображали общество и общественное сознание. И уследить за этим процессом преображения было практически невозможно. А сколько в цензуре было сожаления, ностальгии по старым добрым временам, сколько надежд на их возвращение. Но – тщетно.
В своих сказках Аджютор Ривар говорит о бродяге[2], который понимал природу и мог выразить так, как ни один увенчаный лаврами писатель:
«Старик Ганьон по фамилии Гарнмон не умел ни читать, ни писать. Где же находил он свои идеи и слова? Его учителями были только горы и великие леса... Поэты, о, поэты, почему бы и вам не поучиться в этой школе!»
Не это ли мечта цензоров и почвенников: поэт, не заражённый книжностью! Ему не прийдёт в голову, подобно Неллигану, посылать свои творения в Париж, чтобы их там опубликовали. А потом их привезут в Канаду, чтобы их появление обеспечило поэту известность и славу. Ему не сидеть у ног княгини Анны де Ноай[3], подобно Полю Морэну. Он, этот поэт, настолько был бы самобытен и нов, что рядом с ним померкли бы все изыски парижской поэзии. И вместе с тем, он был бы не только нов, но и правдив, и мужествен, и горд своим квебекским происхождением.
Но писатель может быть и не только «поселянином»[4], или, по слову Альфреда ДеРоше, «неудавшимся поселянином». Аджютор Ривам даёт нам пример другого персонажа, поселянина-поэта:
«Вопреки сарказмам, он рифмовал; он рифмовал до самой смерти.»
Сарказмы были справедливы, и не только потому, что стихи Мальца-Поля были плохими, но и потому, что его положение «селянина» противоречило его призванию к поэзии. Селянин, в квебекской табели о рангах, представляет собой концепт традиционного деревенского и почвеннического миропонимания, для которого модернизм не имеет никакого смысла; поэт, рифмоплёт, писатель... селянин может стать им только следуя нормам Монреальской литературной Школы, но для этого он должен поменять среду обитания, даже если тематика его останется сельской. Тогда только, говорит Эдмон Гриньон, рассказывая о «посиделках», «когда рассказывались истории изрядно приперченные или столь же подслащенные», он сможет позволить себе фарс в духе «Мари Калюме» Родольфа Жирара или рассказы, имитирующие говор селян, как то делал Жан Нараш, но при этом он останется горожанином, а его книги будут восприниматься не иначе, как экзотика.
Может быть лучше вообще отказаться от какой-бы то ни было классификации? Если действительно у почвенников довольно экзотизма, а у экзотистов есть тяга к почвенничеству, если граница между этими течениями в Квебеке размыта и «зов земли» воспринимается, как нечто «экзотическое», потому что и сам Квебек «экзотичен», как экзотична «малая» литература для литературы «большой»?
Нет, конечно, эти два течения были всё же достаточно чётко различимы и теперь мы обратимся к почвенникам, чтобы увидеть эту разницу и в тематике, и в языке.
Одним из типичнейших поэтов почвеннического направления был

 Альбер Ферлан 

(1872-1943). 


Его главным сборником стихов считают сборник «Воспеваемая Канада» (1908-1910), который на самом деле объединяет четыре сборника с говорящими названиями: «Горизонты»(1908), «Почва»(1909), «Душа леса»(1909) и «Праздник Христа в Виль-Мари[5]»(1910).
Альбер Ферлан родился в Монреале и скромно служил при почтовом ведомстве, но при этом он был многие годы президентом Монреальской литературной Школы и членом королевского Общества Канады. Примечательно, что в 1884 году семья Ферлана участвовала в колонизации Севера; то была обширная программа освоения новых земель, которой руководил аббат Лабель. Попытка эта оказалась неудачной, семья вернулась в Монреаль, но Альбер из-за этого не получил настоящего образования и занимался самообразованием, которое заключалось в основном в чтении. Его первые стихи появились в газете «Суббота» в 1890 году. В 1894 году он женился и от этого брака у него было пятеро детей. Альбер был хорошим рисовальщиком и даже давал уроки рисования. Подрабатывал он и в типографии, пока не получил пост в почтовом ведомстве (не знаю точно, какой именно, но не высокий). Первый сборник его стихов вышел в 1895 году. Тогда же он участвовал в создании Монреальской литературной Школы. Его первые стихи были лиричны и близки по духу парнасцам, но начиная с 1908 года он, подобно другим поэтам отправился на поиски загадочной «канадской души», став одним из столпов почвенничества.
Довольно странно, что критика того времени отнеслась к сборникам Ферлана прохладно, что задело поэта. Он вновь стал публиковать свои стихи только став членом королевского Общества Канады и большинство его стихов было опубликовано в Мемуарах этой почётной организации.
Поэтическое кредо Ферлана пришлось по душе только аббату Касгрэну, одному из заметных литературных критиков: «Искусство его просто и честно, достойно души открытой и благородной», но и он замечал, что техника его стихов оставляет желать лучшего.
Мы выбрали три стихотворения, как нам кажется всецело показывающие его почвенничество и его почвеннический экзотизм (скромно улыбнёмся этому определению).

Прекрасная Земля, по своему подобью
Ты души наши создаёшь с любовью.
Долины и холмы, одеты лесом горы,
Мы – дети вольные отеческих просторов.
Ты – царственная мать. И ты пребудешь вечно.
Потомству – нет числа, как звёздам в небе млечном.
И сыновей своих трудом ты испытуешь,
Кто верен – будет сыт, ленивых – образумишь,
Весною – пряха ты,  и ткёшь убор зелёный,
В озёра смотришься, взбираешься по склонам...
Ступнёшь – и всё цветёт, и ты – всему отрада,
А осенью селян бодрит твоя награда:
Все закрома полны, в загонах скот  и птица,
Теперь и отдохнуть, теперь – повеселиться,
Тебя благодарит душа людей с любовью.
Ты благосклонна к тем, кто заодно с тобою.
(1919)
Колыбельная Атэны[6]

Пока ревут и стонут
Зимы холодной ветры,
Мой муж в горах Юкона
Выслеживает зверя
И ходит на оленя.

Спи, Кзами, спи, младенчик,
Весною будет легче.

А мой топор сломался,
И дров осталось мало,
Зима-то всё лютует,
От холода деревья
Полопались, сломались...

Спи, Кзами, спи, младенчик,
Весною будет легче.

Ах, солнце где-то скрылось,
Но знаем мы, индейцы:
В бобровой хатке солнце,
В плену у льда, метели,
Уж мы-то это знаем!

Спи, Кзами, спи, младенчик,
Весною будет легче.

В запасной яме пусто,
Когда смотрю на небо,
Я воронов не вижу,
Вороны улетели,
Им нечем поживиться.

Спи, Кзами, спи, младенчик,
Весною будет легче.

Дитя, как сердцу больно!
Что делает далёко
Отец твой Кусокрала,
Охотник на оленей,
О нём мне сердце плачет!

Спи, Кзами, спи, младенчик,
Весною будет легче.

Пока ревут и стонут
Зимы холодной ветры,
Мой муж в горах Юкона
Выслеживает зверя
И ходит на оленя.

Спи, Кзами, спи, младенчик,
Весною будет легче.

А вот ещё одна «экзотическая» колыбельная, которая была написана почти тридцатью годами позже, когда уже отшумели баталии между почвенниками и экзотистами. Это стихотворение взято из сборника «Монреаль, мой город родной» (1946).

Колыбельная Ошлаги.


Спи-усни, мой Овира, глазки закрывай,
Вот уж вечер, потемнели над селеньем тучи.
Говорят, что бледнолицым наш по нраву край,
Что вернутся... уж, не знаю, будет ли нам лучше.
Спи-усни, мой Овира, глазки закрывай,
Скоро ночь, и звёзды все закрывают тучи.

Спи-качайся в колыбельке предка Каронсер,
В мягкой стружке из коры плачущей берёзы,
Олькон, предок, охранит, крепкий, словно кедр,
Силу даст тебе свою, он хворобь уносит.
Спи-качайся в колыбельке предка Каронсер,
В мягкой стружке из коры плачущей берёзы.

Небо ниже, небо глуше, слышен крик совы,
От Оракваре всё ближе, всё сильнее ветер,
Гнёт он травы, рвёт он листья, вот ещё завыл,
Слышишь, это волк в лесу, он ему ответил;
Небо ниже, небо глуше, от людской молвы
Поднимается сильней и грознее ветер.

Но пока ещё вдали, далеко в горах,
Но пока ещё не здесь, далеко за лесом,
Там олень трубит, несёт тучи на рогах,
Там медведь ревмя ревёт, точно в клетке тесной,
Нет, пока ещё вдали, но на сердце – страх,
И покоя нет в груди, там сердечку тесно.

Спи-усни, мой Овира, глазки закрывай,
Спи-усни, ночной туман скрыл селенье наше,
Не увидеть, не узнать – белокрылых стай
Каравелл из дальних стран ждать нам тоже страшно.
Спи-усни, мой Овира, глазки закрывай,
Не узнаешь ты, что ждёт нас в селенье нашем.


[1] В отличие от прочих называнных здесь авторов, мы не станем отдельно говорить об этой поэтессе, но приведём здесь одно только стихотворение, характерное для её творчества:

Уйти не прощаясь

Уйти не прощаясь, руки не пожав,
Уйти наудачу, минуя застав
Шлагбаум полосатый, бесплотною став.

Туда, где другие пейзажи и где
Другое предстанет во всей красоте,
Но знаю: и этому будет предел.

Так что ж! Лишь бы дальше, туда в никуда,
Там блещет и плещет под солнцем вода,
Всегда весела, отрешённо горда.

Хочу, чтоб другие любили меня,
И чтоб презирали, не слишком ценя,
Испить бы из чаши цикуты вина.

Есть в этих строках что-то от Цветаевай, не правда ли? Хотя, конечно, любой русскоязычный любитель поэзии сочтёт это сравнение кощунственным. Как можно сравнивать какую-то Бернье с нашей великомученницей Цветаевой! Но, может быть, ещё одно стихотворение Жовет-Алис Бернье убедит сторонников уникальности Цветаевай в том, что у неё был аналог в Квебеке:

Мне бы хотелось утаить

Мне бы хотелось утаить
От всех, кто видел, как слаба я,
Во взгляде нежность! Чтобы жить
Беды не видя, как слепая.

Мне бы хотелось умолчать
О правде чувственной юдоли,
Чтоб я была поменьше мать,
Поэтом – чуточку поболе.

Чтоб скрыть и бледность, и ноздрей
Постыдную от слёз опухлость,
Вуалью скрыть и скуку дней,
Ночей нелепую ненужность.

Мне солнце в радость, смех – как боль,
Печаль – что посох для скитальца.
Я знаю, мне не быть с тобой,
Женой, судьбы держащей пяльцы.

[2] Coureur de bois не совсем бродяга, он и охотник, и лесоруб, и человек, который иногда прибивается на какое-то время к какому-нибудь селению во время летних и осенних полевых работ, но дорога манит его, и он исчезает так же внезапно, как появляется. В Квебеке того времени лесов было не в пример больше, все селения были окружены лесами, вот и получалось, что эти не совсем бродяги были «бегущими по лесам».
[3] Анна Ахматова несомненно знала о творчестве своей парижской тёзки, которая, кстати сказать, очень была на неё похожа и внешне, и тем, что вокруг неё вилось множество литераторов и художников.
[4] Термин «habitant» - живущий в деревне – противопоставляется бродяге coureur de bois, он верен своей земле, своему наделу, своей общине.
[5] Буквально: Город Марии, Богородицы. Первое название Монреаля.
[6] Имя индейской женщины, скво. Жизнь индейцев довольно экзотична, не правда ли? Поэтому мы и выбрали это стихотворение 1909 года.