Антологии квебекской литературы - 28 - Памфиль Лё Мэй

Памфиль Лё Мэй

(1837 – 1918)

Мы продолжаем наши изыскания в литературе Квебека. На этот раз речь пойдёт о Памфиле Лё Мэйе. Замечательно, что он, будучи рождён Лёмэйем, стал называть себя ЛёМэйем, а затем – Лё Мэйем. Эта игра с заглавными буквами говорит, вероятно, о желании поэта определить своё происхождение и национальную принадлежность. Впрочем, кто может с уверенностью сказать, что происходит в поэтическом сознании того или иного любимца муз. Одно очевидно – предки Лё Мэйя были выходцами из Бретонии, где есть местечко с таким названием. 

Его отец, Леон Лёмей содержал магазин, который торговал всем подряд, потому и назывался magasin général в Сент-Юсташ. Верхний этаж магазина был своего рода гостиницей. Леон был женат на Мари-Луиз Ожер (фамилия известная, но была ли она как-то связана с Ожерами, занимавшими посты в тогдашнем правительстве – бог весть). Памфиль был пятым из четырнадцати детей Леона и Мари-Луиз. Замечательно, что у самого Памфиля тоже будет четырнадцать детей от Мари-Онорин-Селима Робитай.

Поэт Памфиль Ле Мей – личность своеобразная. Вот, как его представляет в сборнике «Поэты Квебека» Франсуа Дюмон, профессор университета Лаваля (перевод Людмилы Пружанской):

«Плодовитый автор стихов, рассказов, романов и театральных пьес, Памфиль Ле Мей занимался ещё и художественным переводом: он, в частности, переводил романы англо-канадца Уильяма Кирби и американского поэта Генри Лонгфелло. Ле Мей родился в г. Лобиньер, впоследствии стал адвокатом, а затем получил важный пост в Библиотеке Закондательного собрания Квебека. Его любимым жанром были сонеты, в которых он воспевал традиционные ценности, моральные и семейные. В поэзии Ле Мея больше прославления природы, чем исторических событий, а само творчество связано скорее с регионализмом, нежели с утверждением канадского патриотизма.»

Давайте развернём это сжатое определение личности и творчества поэта. Поговорим сперва о его биографии. В своём очерке о Памфиле Лё Мэйе историк Морис Пеллерэн говорит, что начальное и среднее образование поэта не было стабильным, он посещал церковно-приходскую школу, потом школу Христианских Братьев в Труа-Ривьер с 1846 по 1849 годы, учился латыни у местного нотариуса, а реторике и стихосложению, гораздо позже, с 1854 по 1857 годы, в Малом Семинаре в Квебек-сити. Пеллерэн подчёркивает слабое здоровье поэта, утверждая, что именно из-за слабости здоровья он нигде не довёл до ума свои штудии. Подозреваю, что дело было уже тогда в особом поэтическом отношении к нуждам этого мира.

Но нужда заставила двадцатилетнего юношу поступить на службу в адвокатскую контору, стать клерком, начать изучать юриспруденцию, но и тут он не отличился усидчивостью и прилежанием, уехал в Портлан, штат Мейн, якобы в поисках работы, которой, разумеется, не нашлось, вернулся, пожил какое-то время в Шербруке, подвизаясь служащим в магазине, где ему внятно объяснили, что к коммерции у него нет никаких данных – он продержался в этой роли всего несколько недель.

Что же делать? Блудный сын вернулся в отеческий дом, решив стать священником. В 1860 году он становится студентом у облатов[1] в Оттаве. И опять, сославшись на состояние здоровья, покидает и эту стезю. Возвращается к изучению юриспруденции, подрабатывает переводчиком в провинциальной Ассамблее, что позволяет ему посвящать досуг литературе.

Каким бы разгильдяем он не был, а в 1865 году он становится адвокатом и членом адвокатской палаты (так, кажется, термин barreau переводится на русский). Интересно, слова гильдия и разгильдяй одного корня? Если обозначить barreau как гильдию адвокатов, тогда разгильдяй будет означать «лучший в гильдии»?

Так или иначе, а Памфиля Лё Мэйя заметил тогдашний премьер министр провинции и писатель, о котором мы уже говорили в «Квебекских Тетрадях» Пьер-Жозеф-Оливье Шово, автор романа «Шарль Герэн». Это Шово предложил Лё Мэйю место библиотекаря в законодательной Ассамблее – благословенье небес! Он посвятит этой библиотеке 25 лет своей жизни, расширит её необыкновенно: от нескольких сотен книг первоначально до почти 34 тысяч наименований в 1892 году, при этом он составит не один каталог своей библиотеки и все эти каталоги будут весьма внятными, Лё Мэй наладит межбиблиотечный обмен с другими провинциями, с США, Францией, Бельгией, Бразилией и британскими колониями, короче – благодаря Шово, Лё Мэй обретёт своё призвание. Кстати сказать, он добъётся того, что эта библиотека станет открытой для всех, не только для членов Ассамблеи, что позволит Лё Мэйю покупать не только книги связанные с правоведением, но и романы, и поэзию.

Увы, со сменой правительства на консервативное, Памфиля Лё Мэйя попросят удалиться на заслуженный отдых, когда ему будет всего 55. Это же коснётся и других писателей-политиков либерального толка, например, Артюра Бюи, о котором мы поговорим в одном из ближайших номеров «Квебекских Тетрадей». Лё Мэй воспринял эту «пенсию» как личное оскорбление, но от денег не отказался, жить-то на что-то надо.

Пост библиотекаря позволил Лё Мэйю познакомиться с Франсуа-Кзавье Гарно, Жозефом-Шарлем Таше, Антуаном Жерэн-Лажуа. Он и сам стал плодовитым автором: десять поэтических сборников и восемь книг прозы. Он работал во многих жанрах, был лириком и автором эпопей, в его активе были романы и драматические произведения, короткие новеллы и переводы. Был он и журналистом и оратором, но всё же в первую очередь он был поэтом.

Его романище на 1000 страниц в двух томах «Паломник из Сент-Анн» (1877) с продолжением тоже в двух томах, названный «Пикунок прόклятый» (1878) был принят критикой прохладно, но это не смутило Лё Мэйя и он издал в 1884 году ещё один роман «Дело Сугрэна» (мы упоминали о нём в № 22 «Квебекских Тетрадей»), чтобы в конце концов осознать, что романы – не его призвание. 

Зато он перевёл роман Кирби «Золотой пёс» и перевёл весьма свободно, что не помешало французской версии получить достаточную популярность среди читающей публики. Другой его перевод – поэма Лонгфелло «Евангелина» - тоже был очень удачным и вдохновил, например, историка и социолога Рамо де Сен-Пэр, который был первым, кто заговорил о депортации акадийцев, и квебекского писателя Наполеона Бурасса, написавшего роман «Жак и Мари», о котором мы говорили в теме об историческом романе в Квебеке («Квебекские Тетради» №21)

В упомянутой нами книге «Поэты Квебека» приводятся выдержки из речи поэта, произнесённой на праздновании Дня Святого Иоанна-Крестителя в 1880 году, «Миссия нашей литературы». По старой университетской привычке я тезисно законспектировал её:

Мы – нация колонистов-переселенцев, мы – маленький народ, «оторванная ветвь», мы ещё не заслужили интереса «больших» народов, нам – подрастать.

Литература – факел, литература – оружие. Но что если «оружие» - кнут, а факел чадит и мешает видеть зарю? Литература – зеркало общественных добродетелей и пороков. Её миссия – движение человечества к Богу. Многие наши писатели забыли о своей миссии. А мы своими книгами должны прививать любовь к труду, уважение к закону, воспевать искусства.

Наш долг – овладеть языком. Не допускать общественной деградации. Наша судьба сопоставима с судьбой еврейского народа. Мы – избранники Бога. Я (Памфиль Ле Мей) обращаюсь к писателям – помните свою миссию. Будущее страны – в ваших руках. Какими будете вы – таким будет народ, ибо от вас зависит его умонастроение. Не допускайте раскола с церковью, чтите Бога, любите родную землю – в этом залог бессмертия.

Скромно, целомудренно, чуток горделиво, сказано всё хорошим языком, что радует любого переводчика.

Всё поэтическое творчество Лё Мэйя, а мы утверждаем, что этот аспект был главенствующем в его литературной деятельности, проникнуто любовью к природе его родного края. В деревне он чувствовал себя дома и эта отличительная черта его характера отдаляла его от светской жизни и от политики. Его можно уверенно назвать романтиком и почвенником; он был романтиком в духе Ламартина и его «медитаций», но ещё более интимным и склонным к филигранной работе над стихами, о чём свидетельствует первый в Квебеке сборник сонетов «Капельки» (1904), сто семьдесят пять стихотворений!, изданный, когда почти семидесятилетний поэт совсем отошёл от общественной жизни и отдался всецело своей семье, своему саду, поездкам в деревню. Он уже получил к этому моменту звание почётного доктора наук Лавальского университета за свою литературную деятельности, а в 1910 году он получит офицерский орден француского Института народного образования.

Лё Мэй – один из признанных классиков квебекской литературы. В русских переводах его стихотворения можно найти только в книге «Поэты Квебека», во всяком случае других переводов текстов Лё Мэйя сколько я ни искал, я найти не сумел.

Мне душевно понравился перевод поэмы Ледоход на реке Святого Лаврентия весной 1865 года, выполненный А. Миролюбовой, и мне нравится идея воспроизвести его здесь:ч

(...)

Поток, наскучив пленом, колыхался

И, как ретивый конь, из русла рвался –

На волю из сверкающих цепей,

Нагромождая льдины вдоль полей.

Он грохотал, над льдом творя расправу,

Как встарь Везувий, извергая лаву,

И глыбы вдаль бросал, рассвирепев:

Так в дикой чаще благородный лев

Срывает с лап постыдные оковы,

Что укротитель наложил суровый.

И ещё один фрагмент, ещё смелее первого.

Х

Картина страшная! Сумятица, волненье –

Всяк мечется, везде столпотворенье!

Крестьяне видят: поднялась вода,

И, горько сетуя, стремятся кто куда.

Кто оставляет ветхое жилище,

Хватает всё: одежду, утварь, пищу,

Перед стихией грозной трепеща

И на холмах спасения ища.

Кто посмелей, тот и в последний час

Скотину, птицу, кров свой и запас

Не оставляет – лезет на чердак,

Откуда вниз уж не сойти никак;

Весь скарб наверх втянули втихомолку,

Послушную на сеновал втащили тёлку,

Барана глупого, и ярку, и ягнят

И сверху озабоченно глядят,

Как бьёт копытом конь, пуглив и зол,

Как упирается, мыча, ленивый вол.

Петух закукарекал, квохчут куры,

Понюхав воздух, воет пёс понурый;

Девчонка глянула в окно – и ну рыдать:

Ручонками дитя вцепилось в мать.

Увы, вдали со скрежетом заторы

Возносятся, как блещущие горы.

Преградой этой вспять обращена,

На берега прихлынула волна.

Поля в потоке пенном исчезают,

Деревья ветви голые вздымают –

Они над этой сумрачной стремниной,

Как мачты флота, взятого пучиной.

И, как обломки кораблекрушенья,

Остатки смытого водой селенья

Качаются среди равнин безбрежных

По воле ветра и валов мятежных;

А солнце чертит, к ночи путь клоня,

По скорбной ниве борозду огня.

«Капельки» – сборник сонетов (175 сонетов, не шутка), который считается вершиной поэтического творчества Лё Мэйя. Он разделил этот сборник на 18 (!) частей, но в общем мы находим четыре источника его вдохновения: религия, частная жизнь автора, крестьянство и история.

Религиозное чувство диктует ему «Библейские сонеты», в которых поэт обращается к сюжетам более или менее известным: земной рай, потоп, золотой телец, схватки Самсона с филистимлянами. В «Евангельский сонетах» сюжеты соответственно из Нового Завета, а в третьей части сборника – «Дыхание веры» речь идёт о выдающихся христианских личностях после распятия Христа, о церквях и церковных обрядах. Одна христианская тема особенно близка автору – тема искупления одного из самых страшных грехов – гордыни. Бог Лё Мэйя суров, он не терпит даже намёка на возможный бунт.

Сонеты на исторические темы разбросаны там и сям, встречаются в них имена Картье и Шамплэна, Мерсье, Лорье, Доллара наряду с античностью, которой отдали дань многие романтики. Можно заметить, что у Лё Мэйя даже восхваление героев отличается сдержанностью и отстранённостью.

В интимных стихотворениях, в разделах «У очага» и в «Зёрнах философии», мы знакомимся с привычками поэта, с его мыслями о ближних. В этих философических «капельках» довольно пессимизма: «мир – пропасть, по кромке которой идём наугад...». Впрочем, грусть соседствует с весельем, огорчения сменяются очарованием, но «в судьбе заложено страданье», и всякие протесты или бунты бессмысленны. Остаётся только мечтать.

И, наконец, сельские сонеты, воспевающие труды крестьян и другие обычные для почвенников сюжеты: колонизация, расчистка земель, лесной пожар, посев и жатва. Не будем забывать, что Лё Мэй был своего рода предтечей почвенничества, он часто завершает сонет морализаторством, использует бытовые детали как символы. Например, «Пахота» или «Лесной пожар» говорят о том, что жизнь должна строиться на смерти. «Танец листьев» напоминает ему о любви, а «Зима», такая банальщина, есть напоминание о старости:

Зима

Река без парусов и небеса без крыльев,

Поля облачены в серéбро-сизый саван,

Мерцанье звёзд нам говорит о главном,

А мы о чём судили да рядили?

А вот и ветры, вестники вигилий,

Взметают прах орущею оравой,

И гибнут корабли, вот – сгинули  бесславно.

В потоках снежных чтό мы сохранили?

Ни песни птичьей в чаще зимней,

Жилища заперты, занесены снегами,

День – сонмы призраков над нами.

Грустна пора зимы и в нашей жизни...

Под сединой какие ноют мысли?

Где все надежды с пряными мечтами?

В Квебеке, в 19 веке многие и многие писатели и поэты обращались к жанру сказок, когда хотели рассказать о чём-то несбыточном или фантастическом. Памфиль Лё Мэй тоже собрал под одной крышкой 18 сказок, назвав их «правдивыми». «Правдивые сказки», что само по себе близко к оксюморону. Скажем пару слов об этом сборнике, скажем в двух-трёх фразах, о чём каждая из его пространных сказок.

Первые четыре сказки связаны между собой общим названием «Дом с привидениями».

1.       Филин

Филин поселился в этом доме и морочит всем голову. Его пытаются убить, но он появляется снова. Некий Бабила (Вавила?) запрячет в этом доме деньги, полученные не самым честным образом. Генриетта Лёпир (Худшая?) сойдёт с ума, увидев призрак. Селестэн Грэн Дамур (Небесное Зерно Любви) и Памфиль (ну, понятно) Лёруа (Король!) решают разобраться в этом деле.

2.       Призрак Вавилы

Прошло 25 лет. Селестэн разбогател. Он нашёл-таки богатство спрятанное в доме с привидениями.

3.       Роковой поцелуй

Селестэн женился, но его прежняя любовь по-прежнему видится с ним. Надо сказать, что после встречи с призраком в этом жутком доме её психическое состояние стало нестабильным. Как-то вечером в амбаре Селестэна вспыхивает пожар. Несчастная дура охвачена пламенем, но успевает поцеловать Селестэна и этот поцелуй оказывается для него роковым.

4.       Кровь и золото

Вавила и его жена содержали трактир. У них был единственный сын, который однажды ушёл искать счастья на стороне. Он вернулся изменившимся, под другим именем и был убит родителями, которые захотели завладеть его богатством. Деньги, которые Селестэн нашёл в доме с привидениями, были деньгами сына Вавилы. А призрак Вавилы охранял эти деньги. Господь обрёк его на постоянное пересчитывание этих денег в наказание за его преступление.

Бык Маргариты

Все думают, что бык Маргариты заколдован, пока не выясняется, что какой-то остряк смазал их керосином и поджёг.

Кровавое крещение

Один из Патриотов узнаёт, что его выдал англичанам лучший друг, который позарился на его невесту.

Молодой акробат

Приехал цирк и родители узнают в молодом акробате своего сына, похищенного 15 лет назад.

Мариэтта (Рождественская сказка)

Мариетта крутит шашни с работником с соседней фермы. Он тоже влюбляется в неё, но это не  мешает ему отправиться в США на заработки. Девушка грустит, впадает в меланхолию, начинает болеть, чахнуть и вот уже почти умерла. Но оживает, когда возвращается её возлюбленный.

Марионетки

Рассказчик присутствует на спектакле марионеток. Показывают сцены любви, танцы, историю о будущем, боксёрский поединок...

Обручальное кольцо

Ноэ Бержерон собирается жениться на Амарилис Бело. Во время помолвки, перед обручением, он хочет надеть на палец Амарилис кольцо. Увидев это кольцо девушка и её отец чуть не падают в обморок: у её матери было такое же точно кольцо. Ноэ – студент медик. Известно, что студенты медики того времени часто разрывали могилы, чтобы на трупах изучать анатомию.

Небольшая сцена большой драмы

Сент-Юсташ, 1837 год. Девушка, чей отец не приветствует движение Патриотов, укрывает одного из повстанцев. Она не выдаёт его даже тогда, когда узнаёт, что тот убил её жениха.

Вилы Жака Лёдюра (Крепкого?)

Жак Лёдюр хочет стать ризничим. В последний момент кюре отказывает ему. Жак огорчён и озлоблен, он перестаёт ходить в церковь. Однажды, когда надо было собирать сено, поднялся сильный ветер. Лёдюр настолько раздражён, что хочет сорвать своё раздражение на придорожном кресте, но получается так, что он натыкается на свои же вилы.

Сочельник

Некий персонаж заблудился, отправившись на ночную рождественскую мессу, но его вывела к церкви какая-то мистическая, блуждающая звезда.

Кровавый крест

Кто на скале у дороги нарисовал кровью крест? Одни говорят, что это Модест Риу так скромно отметил свой «подвиг». Другие утверждают, что это кровь индеанки, которую умыкнули ирокезы накануне её крещения, и что она таким образом выразила свою веру в Христа.

Привидение

Матиас Падроль (Несмешной?), возлюбленный Жозефины Дювалон, отправляется с её братом в Калифорнию искать там счастье. Он возвращается с деньгами, но без своего компаньона, которого предположительно убили индейцы. В день свадьбы, когда во время венчания кюре спросил Жозефину, согласна ли она выйти замуж за Матиаса Падроля, некий голос ответил вместо неё: «Нет!».  Это был голос её брата, убитого её будущим супругом. Дух брата вселился в одного из церковных служек.

Молоток жонглёра

Жонглёрами называли индейских колдунов, их племена жили в окресностях озера Крош. Сын вождя племени хочет жениться на дочери жонглёра. Колдун согласится, если юноша принесёт ему Бога бледнолицых. Тот возвращается с распятием и колдун прибивает крест к дереву. С тех пор в лесу слышен стук его молотка.

Фонтэн против Буаверов

Без разрешения отец и сын Буаверы открыли плотинку на ручье, который протекал по земле семьи Фонтэн. Моиз Фонтэн и его желчная жена застигли их за этим делом. Злющая мадам Фонтэн швырнула камень в старика Буавера. Началась свара. Пока сын бился с Моизом, Буавер старший схватил мадам Фонтэн за шкирку и хорошенько отшлёпал её по заднице, что повлекло за собой судебное разбирательство.

Патриотизм

Марсель Пудрие (Пороховница), решив записаться в Патриоты, оставил свою невесту. Ну, раз такое дело, она тоже решила стать Патриоткой и согласилась выйти замуж за богатого вдовца, надеясь на его деньги купить Патриотам оружие. После того, как Патриоты в скором времени были разбиты, Марсель вернулся к своей невесте как раз накануне её свадбы с вдовцом. Всё разрешилось с внезапной смертью вдовца в тот же самый день.

Сон или путешествие по библиотеке

Снится автору, что он оказался в библиотеке, населённой философами, поэтами, писателями, политиками, теологами и другими мыслителями...

Считается, что этот сборник сказок – лучшее, что было в творчестве Памфиля Лё Мэйя. 600 страниц сказок, то реалистических, то фантастических. Признаться, порой они бывают занудными и действие их разворачивается медленно. Известно, что в сказках бывает мораль. Лё Мэй несколько злоупотребляет моралью, с лёгкостью прерывая повествование, чтобы порассуждать по тому или иному поводу, порой даже не связанному с сюжетом. «Увы, мы зачастую забываем, что жизнь – это время испытаний, а земля – арена, на которой идёт битва не на жизнь, а на смерть. Но человек не может родиться для судьбы, которая могла бы обойти его стороной.» И таких «успокоительных» сентенций в текстах Лё Мэйя довольно.

Другая его проблема – неумение начать и неумение закончить свою сказку. Ему нравится включать рассказ в рассказ, в духе Мопассана, но в нём нет живости и напора, которые свойствены Фрешетту или Бограну. Длинные преамбулы и окончание без удивления, как должно быть. 

И всё-таки... Можно ли не включить в антологию творчество Лё Мэйя? Оказывается – можно. Нет упоминания о Лё Мэйе в толстенькой критической антологии Эрмана. Нет в помине ни стихов, ни прозы этого автора в учебных антологиях Вайнмана и Шамберлэна, Мишеля Лорэна. Конечно, можно всегда оправдаться «невозможностью объять необъятное», сказать, что для нужд преподавания использование произведений Лё Мэйя не представляется необходимостью, но лично мне кажется, что на поэтическом небосклоне Квебека 19 века звезда Памфиля Лё Мэйя достаточно ярка, чтобы заметить её и занести в анналы.

---

[1] Светские люди при монастыре, теологи не принявшие сан священника

Антологии квебекской литературы - 27 - Нере Бошмэн

Нере Бошмэн

 (1850-1931)

Нере Бошмэн был медиком и поэтом по совместительству. Он вырос в очень и очень благополучной семье. Стоит сказать, что в родне его матери числились такие видные люди, как Ломер Гуэн, бывший премьер-министр Квебека, и Арам Потье – генерал-губернатор штата Род-Айланд. Я уж не говорю о втором епископе Труа-Ривьер монсиньоре Лафлэше.

Получив классическое образование, он избрал профессию медика и, после окончания Лавальского университета, вернулся в свой родной городок Ямашиш (по-русски звучит совершенно уничижительно), где он и прожил всю свою довольно долгую жизнь. Двадцати восьми лет отроду, благополучный медик возмёт в жёны дочь депутата округа Сент-Морис Анну Ласерт. Она подарит ему пять дочерей и столько же сыновей. Без трагедий.

В 1884 году Нере Бошмэн опубликует в газете «Отечество» (La Patrie) своё первое стихотворение «Озеро». Это сотрудничество продлится двадцать лет. Вообще же, читая биографию поэта, я ощущал «незыблемость устоев», «прелесть природы», «основательность веры», короче, всё то, чем восхищался Камиль Руа, один из ведущих литературных критиков Квебека. Нере Бошмэна считают лучшим из поэтов-почвенников.

Скажем ещё, что Бошмэн был знаком с другими поэтами Квебека, вошедшими во все антологии, в частности с Луи Фрешеттом и Памфилем Лёмэйем, но тем не менее был далёк от поэтического бомонда. Очевидно, что нрава он был спокойного, любил уединение и писал стихи, в которых было очень мало заимствований. Он провёл почти всю свою жизнь в отдалении от столиц, по свидетельству его друга магистра Тессье, читал мало. Ему было чуждо всё грандиозное и, хотя он прожил тридцать лет в двадцатом веке, был он человеком века девятнадцатого.  Он опубликовал всего два сборника стихов с интервалом в тридцать лет!

Можно с уверенностью сказать, что Бошмэн был в большей степени художник, чем тот же Фрешетт. Он живописал пасторальные сценки, его стихи выписаны со всею возможной тщательностью; они узорны, скромны и кажутся даже незначительными. И тем не менее за ними чувствуется настоящий поэтический жар, высокое вдохновение и истинная самобытность. За свою поэтическо-патриотическую деятельность Нере Бошмэн получил почётную докторскую степень от Лавальского университета и Большой приз Светского Апостольства (О! это тема для изыскания, светское апостольское движение в Квебеке! О! это такая придумка католической мысли, о которой надо будет обязательно поговорить в другом месте и при других обстоятельствах). А ещё, за год до смерти, он примет медаль французской Академии, а это – высшая похвала для квебекского поэта.

Впрочем, разные авторы по разному видят творчество Нере Бошмэна. Пьер де Гранпрэ в своей «Истории французской литературы в Квебеке» (1960) делает много довольно пренебрежительных замечаний по поводу стихов Бошмэна: «Затем, чтобы развить тему и достойно закончить стихотворение, ему не хваает вдохновения; поэтому он использует редкую, слишком изысканную лексику...» или «Эти строки приятно читать, пусть даже поэтический ритм этих стихов слаб и часто замечаешь, что это – фразы разговорной речи, разбитые на четыре строки: «Когда-то их чистый звон/ вёл за собой крестный ход/кортежи во дни похорон/их звон собирал весь приход» и т.д.»

Другие авторы, как, например, М. Бирон, Ф. Дюмон и Е. Нарду-Лафарж, в своей «Истории квебекской литературы» (2007) так отзываются об этом поэте: «Нере Бошмэн, который близок Лё Мейю по своему ремесленническому подходу к поэзии, по своей привязанности к быту деревни и по скрытой ностальгии, всё же мелодичнее своего предшественника, например в сторофах «Ветвь поющая рябины»:

Я уже почти позабыл

Колыбельную ту старинную,

Ветер в ней обрывал кусты,

Ветвь поющую, ветвь рябины (...)

В этом воздухе музыки рифм

Нет и малости, грёзы сгинули,

Но ищу её, возблагодарив

Песню ветра и песню рябины.

И порою жду, вот качнётся куст,

Вот послышится нота истины,

Столько выстрадал на своём веку!

Успокой меня, песнь рябины.»

А вот Мишель Эрман в своей критической антологии франко-канадской и квебекской литературы так отзывается о творчестве Нере Бошмэна в целом:

«Поэтическое наследие Нере Бошмэна – всего лишь два сборника стихов. Бошмэн был оскорблён отсутствием интереса и враждебной критикой по отношению к его первой книжке стихов, вышедшей в 1897 году, и он замкнулся в молчании до 1928 года, когда увидел свет его сборник «Личная родина». Даже если его тематика патриотическая и региональная, он всё же открыт миру, но думает о нём, как о чём-то чрезвычайно далёком, недостижимом, по ту сторону океана, чуть ли не потустороннем и химеричном. Его поэтический строй медитативен и строг, по форме он близок к парнасцам[1], но без эпического размаха, свойственного его учителю Луи Фрешетту. Бошмэн верен теме природы и её одухотворённости, особенно в сборнике «Личная родина».

                                                                                                                      

Ну, вот, теперь вы можете себе в общих чертах представить, каким был этот самый Нере Бошмэн. А посему – обратимся к его стихам, не станем более вникать в его биографию и искать в его творчестве тайные течения. Он был до гениального прост. Будем проще и мы...

Пустой дом

Низенький дом под высокой крышей,

Что с каждой зимой врастает всё глубже

В землю, накиданную к тому же

Вкруг домика под высокой крышей.

Что видится дому там, дальше, там, выше?

Чердачные окна мигают, слезятся,

Чтоб видеть ясней, строго хмурит брови,

И видно усилье его – подняться,

Взглянуть на закат из-под низкой кровли,

Увидеть ясней, строго хмуря брови.

Он там, вдалеке, под плитой могильной,

Тот, кто любит тебя, кто любим тобою

Домишко старый, под шапкой пыльной,

Тот, кто любит тебя, кто любим тобою,

Ушёл, навсегда забытой тропою.

Этот почтенный поэт не обошёл своим вниманием великую квебекскую реку. Да и как было ему не вдохновиться Сен-Лораном, если он прожил на её берегах более восьмидесяти лет! А найденное нами стихотворение вошло в последний сборник поэта, изданный за три года до его достойной кончины. Т.е., можно предположить, что оно написано в более чем зрелом возрасте. Можно даже сказать «выпестовано», большое, торжественное стихотворение. Вот оно:

Сен Лоран

С бурных времён самых первых зорь,

Когда небо рыдало над новым миром,

В кортеже бесчисленных рек и озёр

Явил он себя во всю ширь дебоширом!

Могучий, рождённый в дикую тьму

И в чёрных чарах злобного буйства,

Окрестясь, уподобился имени своему,

Стал светочем мира от истока до устья.

Понимая надежды упорных рас,

Чьи сыны знали горести тяжких будней,

Твой поток, твой бурливый поток, Сен-Лоран,

Продолжает свой путь, многолик, многолюден.

Зря обрывам и пропастям ярить тебя,

Твоя мощь возрастает от каждой преграды,

Всё сметает, течёт, веселясь и трубя,

Чтоб разлиться широко на благо и радость.

От лесистых холмов до высоких брегов,

От истока до устья, в излучинах многих

Сто церквей тебе утром ответят на зов,

Сто церквей отзвонят тебе вечером долгим.

Так течёт. Что ему племена на его берегах?

Их возня ради денег и славы – напрасна!

Он течёт, сам себе и слуга, и монарх

В изумрудах земли и небесных топазах.

Но, гляди, – на  пути у него океан,

Устье, там где гремят океанские воды,

Расступается,  в схватку вступил великан,

С океаном сразиться – вот буйство природы.

И поток, древний, мощный, великий поток,

Чьё дыхание живо, течёт величаво

До зари на востоке и – славы залог –

Солнце встретит текучей и огненной лавой.

Так полей золотых и зелёных лугов

У его берегов многолик, многолюден,

Жив народ, в его жилах – пурпурная кровь

Предков славных, великих, навеки пребудет.

Жив народ, он во всём уподоблен тебе,

Не иссякнет его неизбывная сила.

И в его удивительной, звонкой судьбе –

Твой напев – самый стройный и самый красивый.

Мы находим стихи Бошмэна в переводах В. Андреева  в антологии «Поэты Квебека» (2011), единственной пока антологии квебекской поэзии на русском языке. Один из переводов привлёк моё внимание тем, что он практически идентично (по смыслу) воспроизводит стихотворение Бошмэна, но переводчику пришлось для этого удлинить строку, что несколько снижает напряжение стиха. Тем не менее мы с благодарностью перепечатываем этот перевод:

Море

Далеко от прибрежных утёсов, от шума прибоя

Море дремлет, бормочет, волной шелестит в полусне,

Распростершись во всю свою ширь, – и, взыскуя покоя,

Затихают солёные стоны в ночной тишине.

Море девственно, море объято томлением смутным;

Перламутровым ложем сверкает пустынное дно.

Море спит в тишине, разметавшись в пространстве безлюдном,

И глядит на него только звёздное небо одно.

Море любит небесную высь и не хочет, бесспорно,

Чтобы небо узнало, как тяжко ему по ночам;

Было б лучше, закрывшись от мира завесою чёрной,

Замереть в глубине, предаваясь янтарным слезам.

Полный штиль; море спит. Только слышит порою округа

Слабый горестный вздох над водой – он возник и исчез;

И трепещет душа океанская, словно супруга,

Под ленивою лаской всегда равнодушных небес.

Всё же хотелось бы предложить и иное прочтение этого стихотворения:

Вдали от чёрных скал, что целует прибой,

Море спокойно, море себя баюкает томно,

Оно в себя уходит, в себе находя покой,

Изредка стон любовный слышится – волны.

Море, как дева, дика и века беспорочна,

На нетронутом, на перламутровом ложе

Спит, вдали от волнений, и нежные очи

Звёздной бездны девы стенания множат.

Дева ластится к небу, поведать супругу, ему,

Доверительно, грустно, о том, что тревожит,

Что безумье любви не даёт ей  забыться, уснуть

На янтаро-коралловом, на её перламутровом ложе.

Бриз ревнивым прибрежным базальтам несёт

Весть благую, что душу базальту терзает:

Море стонет в любовной тоске и поёт,

Небеса целомудренно деву морскую лобзают.

Когда я готовил эту статью, я в поисковике Гугла набрал имя Нере Бошмэна по русски и с удивлением обнаружил, что из четырёх ссылок, кроме двух моих были ещё две ссылки на сайт В.Ялтыря, кандидата филологических наук, автора проекта конкурса на лучший поэтический перевод. Он, среди прочего, перевёл одно из стихотворений Бошмэна из сборника «Милая Родина» (тот, название которого я перевожу как «Личная родина»). Вот оно:

Моя Франция


Я француз, и тем горжусь,
И об этом громко, ясно
Пою, кричу, твержу,
И все сомнения в том напрасны.
И только одна есть страна,
Где никогда мне не быть иностранцем,
И ей лишь одной вся душа отдана,
И страна эта – милая Франция.

Франция, милая Франция,
Моя колыбель, мой очаг,
Земля моих далеких праотцев,
Где я сделал свой первый шаг.
Земля, что вскормила родные клены,
Как вольно дышится окрест!
И небо, в котором родной колокольни
Рисуется ясно крест.

И видится другой нежный образ,
Дрожит слегка в глазах.
Которую из двух, вырывается возглас,
Я больше любил? На крестах
Любимых клянусь, были обе
Одинаково мною любимы.
Как два близнеца в материнской утробе,
Любимы и неделимы.

Пусть давит на труса его расы груз,
Я же громко и ясно
Пою, кричу: Я француз,
И сомнения в том напрасны.
И только одна есть страна,
Где никогда мне не быть иностранцем.
И ей лишь одной вся душа отдана,
И страна эта – милая Франция.

В студенческие годы мы только и делали, что состязались, кто лучше переведёт то или иное стихотворение. Закалка той поры жива во мне и поныне, а состязательность в этом деле я почитаю одной из главных добродетелей  переводческой деятельности. Конечно, мне сейчас же захотелось перевести это стихотворение по-своему.

Моя Франция

Да, я француз и тем горжусь,

И заявляю во весь голос,

Что всего прежде я – француз,

За прочее – не беспокоюсь,

Я предан Франции и – всей душой,

Сомнения отрину прочь я,

Но если усомнится кто – постой!

Тому я в морду дам без проволочек!

Возлюбленная Франция моя,

Очаг и колыбель цивилизаций,

Но родила меня та новая земля,

Прекраснее которой нет, признаться,

Меня роднит с ней и могучий клён,

И небо, то, что выше и честней здесь,

Я красотой природы упоён,

И над страной горит церквей крест.

О, родина прекрасна и всегда

Дрожит перед глазами чудный образ,

Которая мне ближе – эта? Та?

Обеих я люблю, и неделимы обе!

Две Франции во мне, и навсегда

Во мне они едины точно сердце

Одно, и в нём одна мечта –

Любить их беззаветно, без коммерций.

Трус только может родину предать,

А я – француз, француз! Что это значит?

Я говорю, я не могу молчать!

О, Франция! Тут не о чем судачить,

Тебе я предан, предан всей душой,

Сомнения отринь и точка!

Но если усомнится кто – постой,

Я в морду дам, поверь, без проволочек.

Прошу меня простить за, может быть, излишний напор, которого, увы, нет у Бошмэна. Надо признать, что Бошмэн, хоть и утверждал, что он француз, но французского темперамента в его стихах нет и помина. Это был такой сдержанный поэт, как вещь в себе. Что-то вроде нашего Тютчева, как мне кажется, только чуток скромнее – не дипломат, не тайный советник – сельский врач.

Вот ещё одно патриотическое стихотворение весьма характерное для  Бошмэна и для всех квебекских романтиков.

Старый форт

Мрачный, грозный, стоит на скале из базальта,

Воплощение скорби, усилий, мечтаний, тревог,

От эпохи французских свершений остался

Остов гордый, могучий, несломленный форт.

Пыль священна, защитников прах благороден,

Кто его отстоял, те остались на башнях в веках,

Не желая покинуть постов у бойниц, в переходах,

У ворот, на плацу, в камнях форта их тени и прах.

Было время, когда, грохот молний презрев,

От полей, где лишь пугало ветер качает,

Прилетал на зубцы твои демон – орёл,

Благородный орёл, он – твой страж величавый.

Но война – тихой сапой взорвав тишину,

Рушит всё. Форт умолк, и орёл форт покинул,

И на звоннице колокол смолк, и ему

Не нарушить покой запустенья старинный.

Солнце раненное в тех боях истекло

Кровью славы в высоком лазоревом небе,

Но горит его свет и горит высоко

В наших думах, торжественно, точно молебен.

И лучи его славы над кровлями, над

Монументами и над простыми крестами,

Над руинами, там в бреши тычется взгляд,

И зиянье огнём полыхает, сияньем!

Наша память хранит орифламмы полёт,

Лавр монархов и пальмы прелатов,

Это те же лучи на вершине зовёт

И притягивает крест святой и крылатый.

Чья победа? Кто выиграл, кто сдался, скажи?

Омывают базальт светозарные воды.

Будет буря, в предчувствии небо дрожит!

Но ветрам не задуть пламя нашей свободы.

Разве можно народу надежду терять?

Жить без веры, без искры и без разуменья?

Что в скрижалях записано можно ль предать

Поруганью, насмешке, и хуже – забвенью?

Нет. И башни стоят всё ещё высоко,

Каждый воин из гвардии смел и отважен.

Латы чести и правды пробить не легко,

Закалённые люди не дрогнут на страже.

---

[1] Теофиль Готье, Сюлли-Прюдом, Леконт де Лиль и др. – прим. Ф.Х.