Антологии квебекской литературы - 30 - Альфред Гарно и Евдор Эвантюрель

Альфред Гарно (1836-1904) и Эвдор Эвантюрель (1852-1919)

Странное дело, но биография Альфреда Гарно ещё не написана. Это странно уже потому, что был он старшим сыном историка Франсуа-Кзавье Гарно, которого почитают отцом квебекской литературы. Был он и двоюродным дедушкой Эктора де Сен-Дени Гарно, поэта, творчество которого оказало переломное влияние на всю современную поэтику Квебека. Был он и сам самобытнейшим поэтом и знатоком французской поэзии, к его мнению прислушивались... и что же? 

В антологиях Клода Вайанкура( 2008) и Мишеля Эрмана (1992) Альфред Гарно удостаивается упоминания в ряду других поэтов. Мишель Лоран в своей антологии (2000) и Хайнц Вайнман (1996) в своей даже не упоминают о нём. Двухтомная антология под редакцией Жиля Маркотта (1994) представляет этого поэта более чем кратко:

«Творчество Альфреда Гарно (...) насчитывает несколько десятков стихов. Подобно Нере Бошмэну, этот поэт конца века хорошо чувствовал гармонию, но его поэзия, ненавязчиво грустная, более притягательна и чарует своим шёпотом откровенности».

И три сонета – в подтверждение этих слов.

Учебники истории франко-канадской литературы в своём подходе мало отличаются от антологий. Туга (1964) упоминает имя, де Гранпре в четырёхтомной «Истории...» (1967) говорит об Альфреде Гарно, как о самом утончённом, но и самом малозаметном поэте. А последняя из «Историй...» (2007) под редакцией трёх уважаемых литературоведов Бирона, Дюмона и Нарду-Лафарж восемь (!) раз упоминает имя Альфреда Гарно, как сына историка, как одного из корреспондентов Бюи, как члена «библиотеки Кремази» (квебекская школа), как предшественника Неллигана (+ один сонет для образца), в сравнении с Эвдором Эвантюрелем (три раза), и в связи с Альбером Лозо, продолжателя «манеры Альфреда Гарно, иcпользующего темы глубоко интимные и отличающегося изяществом поэтического почерка», как сказано в антологии «Поэты Квебека», вышедшей в издательстве «Наука», Санкт-Петербург, в 2011.

Замечательно, что все, кто говорят об Альфреде Гарно,  говорят о нём в духе Камиля Руа (1906):

«Застенчивый и артист. Он более вдохновлялся своим внутренним миром, чем природой. Поэт переходного периода от стихотворного красноречия, который был на исходе, к спокойной строгости, требовательности к себе и к стихам. Начало настоящего артистизма.»

Единственный сборник стихов Альфреда Гарно был издан уже после его смерти стараниями его сына Гектора в 1906 году. В предисловии сын говорит о великой любви отца к поэзии. К сожалению, скромность, вполне понятная, когда твой отец настолько знаменит, не позволяла Альфреду Гарно широко публиковаться и издавать свои сборники. После смерти Франсуа-Кзавье Гарно, Альфред занимался переизданием исторического наследия отца.

Известно, что Альфред Гарно был принят в коллегию адвокатов, но природная застенчивость противоречила этому поприщу, поэтому он занимался переводами в Сенате и в конце концов стал главой переводческого отдела. Можно предположить, что он вёл скромную, ничем не выделяющуюся жизнь. Однако среди его знакомых и друзей были такие заметные в Квебеке личности, как Папино, Марметт, Фрешетт, Жерэн-Лажуа. Его литературное молчание можно объяснить тем, что его стиль разительно отличался от того, что задавал тон и был властителем умов, от романтического патриотизма.

Всего в сборник вошло 45 стихотворений, из которых – 12 сонеты, и эти стихи покрывают 50 лет жизни автора. Альфред Гарно не помышлял издать отдельную книжку стихов. В стихотворении, которое открывает сборник, в последней строфе он говорит:

О, друзья, я и есть эта ласточка, я

Так привязан к знакомым и милым мне кровлям,

Я летаю, кружусь, я живу не таясь,

Только вот не пою, не дружу с пустословьем.

Если антологии и удостаивают вниманием творчество Альфреда Гарно, то обычно выбирают стихотворение «Перед кладбищенской решёткой». Вместо того, чтобы рисовать мрачную картину кладбища, Гарно предлагает нам улыбчивую картинку. Романтизм этого стихотворения очевиден, но всё же по стилю оно ближе к изыскам парнасцев. И грусть улыбчива, и цветы живы, и закат красочен и птичка поёт в тишине. Этим стихотворением открывается и подборка в сборнике «Поэты Квебека» в очень хороших переводах В. Андреева.

Не станем отступать от правила:

Перед кладбищенской решёткой

Сегодня вечер не томит тоской.

Отрадны краски позднего заката,

И от цветов, укрытых полутьмой,

Доносит ветер негу аромата.

Земли, нам предназначенной, покой...

Здесь всё вокруг безмолвием объято.

Темнеет купол церкви над густой

Листвой деревьев в дымке розоватой.

На небесах закат ещё горит...

С лопатой на плече, в истёртой робе,

Идёт старик-могильщик и глядит

Привычным взглядом на кресты надгробий.

Всё в сумраке готовится ко сну...

Лишь птичья трель тревожит тишину.

Если попытаться представить, как это стихотворение звучало бы, например, у Фрешетта, то понятной станет самобытность Гарно, который действительно отличался от поэтов-патриотов-романтиков. Камиль Руа видел в нём переходное звено между «красноречием в стихах, которое начинает истощаться в Квебеке, и спокойной строгостью, свойственной истинному артистизму, той поэзии, которая теперь[1] набирает силу». Это поэзия нежности и меланхолии, но без тоски, убивающей прелесть дней.

«... О, грусть души, усталость и вялость,

О, тяготы ноши наших забот,

От прелести ночи, увы, не осталось

Ни упоенья, ни сладостных нот...»

Природа тем не менее находится в самом сердце творчества Альфреда Гарно:

«... То озеро в лесу, где тишина царит,

Оно в руках у двадцати холмов,

А в центре – островок, как в воздухе парит,

Очерчен, что мираж, средь прочих островков...»

Вот ещё один сонет из сборника «Поэты Квебека» в переводе В. Андреева

Один, как ныне я в лесу густом,

Идёт мечтатель средь толпы в печали.

Какие перед ним открыты дали?

Какой мечтой он снова в путь влеком?

Прельстился дивным, редкостным цветком,

Который сможет отыскать едва ли?

Наивный, грезит он об идеале?

Но, к сожаленью, идеал – фантом...

Учитель, сей мечтатель – это вы.

Пред роком не склоняете главы;

Песнь создаёте – смертным в назиданье.

А что же ты, поэт, приятель мой?

Ты, словно птица, в темноте ночной

Уснувшая в гнезде, хранишь молчанье.

Многие стихи вдохновлены женщиной. Влюблённая, она больше напоминает мечту, чем реальность из плоти и крови:

«... Похоже, дышишь ты в соцветии её

Души и лепестка воздушным поцелуем...»

Если мать, то это – женщина, воплощающая щедрость:

«... смеющаяся ликом, рядом с ней

И счастье неизбывно.

Кто с ней сравнится, кто нежней,

Кто, среди прочих матерей,

Вам улыбается столь дивно...»

Если купальщица – то её чувственность превосходит всякое воображение:

«...О, свежесть дивная! О, наслажденье! (...)

Своими пальцами живыми

Перебирает гладких прядей лён

Её волос...»

Сестра – она почти любвница:

«...Сестра моя, душа к тебе взывает,

Куда не брошу взгляд – повсюду вижу – ты,

Дитя лобзанья беспорочного, святая,

Подобно ангелу, улыбка – как цветы...»

И ещё:

«...Сестра – дар небес, она – точно супруга,

Бог дарует, чтоб было нам легче дышать,

Та – утешит, когда вдруг приходится туго,

Та – пред кем на коленях в молитве предстать...»

Известно, что сеста Альфреда Гарно стала супругой Жозефа Марметта (см. «Квебекские Тетради» № 21).

Альфред Гарно отличался от поэтов своего времени своей интимностью и откровенностью. Пусть он не считается великим поэтом, но его творчество откроет путь Альберу Лозо и поэзии двадцатого века. Не забудем, кстати, что он двоюродный дедушка Сен-Дени Гарно и троюродный – Анн Эбер. Вообще же семья Гарно, пожалуй, самая большая семья литераторов в Квебеке.

Альфред Гарно

Моя бессонница

Моя бессонница в холодной полутьме,

Когда лбом ветер упирается в стекло,

Когда в мерцаниях, пока не рассвело,

Мерещатся то церковь, то дольмен,

Моя бессонница встречает новый день,

И пробужденье мира, гомон птиц,

И стук подков, и окрики возниц,

Рассветные лучи и утра канитель.

Смолкает, блекнет мысль, что не давала спать,

Навязчивость её мой покидает кров.

О, солнце, ты, смеясь, мне разгоняешь кровь!

Что мне кресты могил, что морок, что напасть

Навязчивая мысль, что не давала спать,

Ушла, как не было моих ночных оков.

Обратимся теперь к творчеству Евдора Эвантюреля, 

чья судьба чем-то напоминает судьбу Альфреда Гарно. Они оба жили незаметно, занимая должности, которые не имели отношения к их творческой деятельности (Эвантюрель несколько лет проработал в Бостоне секретарём одного историка, пытался издавать франкоязычную газету в Массачусетсе, потом был архивариусом), они даже прожили примерно столько же, один 68 лет, другой – 66. Увы, настоящая, полная биографии Евдора Эвантюреля тоже ещё не написана.

 

Эвантюрель довольно рано стал заниматься поэзией. В 1875 году в Квебек-сити состоялось публичное чтение его пьесы «Череп и мозжечок». Пьеса молодого автора (23 года) вызвала скандал. В ней говорилось о студенте медике, который выкапывал из могил трупы, чтобы препарировать их, готовясь к экзаменам. Случилось так, что среди трупов был и труп его невесты. Ещё через несколько недель в журнале «Событие» были опубликованы стихи Евдора. И опять реакция была более чем живой.

Казалось бы, скандал только на руку начинающему поэту. Повсюду это так, но только не в Квебеке. Среди его друзей и покровителей был Жозеф Марметт, о котором мы упоминали выше. Так вот он написал пространное предисловие к первому и единственному сборнику стихов Эвантюреля «Первые стихи» (1878). Это предисловие само по себе примечательно. Марметт восхваляет стихи своего друга, тем самым выставляя себя не в самом выгодном свете. Предисловие было встречено в штыки, хотя ничего особенно скандального в нём не было. Но очевидно, что и предисловие, и сами стихи сильно отличались от всего, что публиковалось в то время. И предисловие это не только не помогло, но навлекло на молодого поэта громы и молнии тогдашней критики. Через десять лет, в 1888 году, Эвантюрель опубликует кастрированный самоцензурой вариант этого сборника.

В чём же было дело? Неужели только в том, что в сборнике не было патриотических стихотворений? Не было и «духовных», пронизанных верой в Бога стихов. Не было и почвеннической тематики. А что же было? Было всякое разное, вдохновенное жизнью и творчеством (скандал, однако!) Мюссе, связь французского поэта-романтика с Жорж Санд, его нервность, его влюблённости, ревность, сифилис, алкоголизм, галлюцинации – однозначно, это не могло понравиться праведным квебекским католикам. И творчество Эвантюреля потерялось в море патриотической поэзии. Его открыли заново только в шестидесятых годах двадцатого века, когда в Квебеке происходили сильнейшие социальные изменения. Тогда и выяснилось, что Эвантюрель, живший в 19 веке, был поэтом века двадцатого, созвучным тем настоениям, что испытывали молодые квебекцы периода «тихой революции».

На двадцати страницах предисловия Марметт живописует встречи с его «юным другом» на острове Орлеан (в получасе езды от Квебек-сити), где они «наслаждались, пия чистый воздух» и говоря о поэзии. Марметт настаивает на «изысканности» поэзии Эвантюреля, но в последних строках говорит, что в будущем поэту следует «приобщиться к патриотическому порыву великого Кремази».

Сборник состоит из двух частей. Стихи не укладываются в классический размер, строка скачет, меняясь пластично от одной строфы к другой, и вообще ведёт себя неподобающе и даже вызывающе.

В первой части, «Кисти и палитра», уже первое стихотворение задаёт лёгкий, почти легкомысленный тон, почти юмористический и очень далёкий от тяжеловесной основательности Кремази и его эпигонов:

«Чахоточная, кашляя на снег,

Зима кончается. Туда ей и дорога.

Оплакивает небо. И кортеж

Влачится к кладбищу мучительно и строго.

Весне вступать в права, наследуя зиме,

Она отбросила из инея тиару,

Предпочитая солнца бант

И тягу к новизне...»

Да, лёгок тон и метафоры взяты из повседневной жизни. Юмор присущ не всем стихотворениям Эвантюреля, но встречается там и сям, порой даже неожиданно в серьёзных стихах. Особенно забавно видеть это в любовной лирике, например, в стихотворении «Влюблённые». Эвантюрель выводит на сцену старого холостяка, который ухажывает за вдовой, как если бы у него вся жизнь была впереди:

Эта любовь согревается у камелька.

А повстречались они после театра, навеселе слегка,

Как обычно, раскланиваясь. Но с тех пор

По субботам и четвергам – это свято, во взгляде немой укор –

Дождь ли, ветер, во фраке, в перчатках белых,

Адвокат у вдовы бывает, аккуратно, как если б подшито к делу.

Влюблены?

                        Да, конечно. И любят друг друга нежно.

Настолько, что чуть услышав звонок, вдова открывает спешно.

Она сияет начищенным самоваром:

- Это вы? Как здоровье?

- Как ваше? – он отвечает с жаром.

И вот, холостяк, застенчивый, уважаемый,

Садится в кресло рядом со своей обожаемой.

А вдова вкушает горячего шоколада.

Они глядят друг на друга, а большего им не надо.

Он думает, дело идёт... ещё немного...

Ему уж за пятьдесят, а он ещё ждёт... вот, ей-Богу!

Не всё забавно и смешно в стихах Эвантюреля. Нет. Он говорит о бедняках, об одиноких, особенно, о больных. В качестве доказательства можно привести поэму «В колледже», которая говорит о смерти одного друга:

«... Он умер в апреле, в конце поста.

Высокий мальчишка, худой и бледный.

Он в церкви был певчим...»

А то ещё расскажет о человеке, в которого ударила молния, а то ещё – о барышне, которая собирается на бал, не зная, что там её поджидает смерть. Но всё же Эвантюрель ближе к парнасцам, чем к романтикам. Стихотворение «Сироты» могло быть ужасно слёзным, но только не у Эвантюреля.

Ровным шагом идут посреди тротуара,

Волоча свои бутсы с толстенной подошвой,

В воскресенье, по праздникам, строго по парам,

Возвращаясь из церкви, сиротки, подброшенные,

Так бредут молчаливо, за ними – монашенки,

Милосердия сёстры с ладонями сложенными,

Их глаза мостовые метут, они их скашивают,

И на чётках твердят Ave, Боженька.

Полдень. Колокол бронзой своею щербатой

Отзвенел. Так идут, но одеты приличненько.

И проходят. Прошли, без оружья солдаты,

Во главе – настоятельница, опричница.

Вторая часть сборника «Взгляды и вздохи» имеет посвящение: «Моей читательнице». Ей же адресовано первое стихотворение этой части. И здесь мы находим лёгкость тона:

«... и эти пустячки, элегии, сонеты,

Я Вам дарю, мадам,

Как, может быть, конфеты.»

«Взгляды и вздохи» открываются длинной поэмой (31 строфа по шесть строк в каждой) «Возвращаясь на корабле». Это такой рассказ в рифму: поэт встречает на корабле девушку; вечером начинает буря, корабль мотает по волнам, по просьбе девушки они остаются на палубе, презирая опасность. Наутро они высаживаются в Квебек-сити и больше поэт не увидит той пятнадцатилетней девушки, память о которой ещё долго будет будоражить его. Друзья остались холодны к его рассказу.

«Я удалился в комнату... Друзья,

Ещё в салоне шумно выпивали,

А я дрожал и, головой тряся,

Рыдал, в подушку слёзы проливая.

Вот если б солнцем осветилася стена

И предо мной предстала бы она!»

Понятно, что «взгляды и вздохи» относятся ко влюблённым. Эвантюрель рассматривает их со всех сторон: ослепление первой встречи, совместные и более чем безумные мечтания, элегии красоткам, обманутые ранде-ву, ссоры и примирения, тоска разлуки и меланхолические воспоминания о прежней любви, одинокие прогулки на природе. Тон этих стихов порой романтический, но сбивающийся на банальщину, то куртуазный, всё кавалеры, знаете ли, дамы. Что-то мне слышится будто из Саши Чёрного.

Вот ещё небольшое стихотворение, которое на мой взгляд вполне характеризует стилистику Евдора Эвантюреля. Формальная свобода, простота языка, намёк на усмешку в последней строфе.

Евдор Эвантюрель

Ранде-ву

Я вышел, надеясь на встречу у церкви.

Она намекнула намедни. Померкли

Солнца лучи, я дышал ветром мая,

Думал – волшебница, думал – святая!

Встречу её и конец всем мученьям!

Я упоён был, я ждал с предвкушеньем.

Благоуханьем сирени овеян,

Думал, сейчас снизойдёт откровенье!

Где же она? Я на паперти нищим

Жду её... нет! Я б узнал среди тыщи!

Нет ещё шляпки, нет её платья,

Солнце уж село, устал её ждать я.

Виду не подал, я гордо вернулся

В дом... тут мне под руку пёс подвернулся.

Сам виноват!

Мы не зря поставили в один ряд Альфреда Гарно и Евдора Эвантюреля. Они из всех поэтов 19 века наиболее близки современной поэзии. Они были маргиналами, каким был и Неллиган. Они сделали совсем мало, объём их творчества был очень мал, но то, что они сделали заслуживает самого пристального внимания.

Тогдашняя критика ставила им в вину то, за что современная критика превозносит их. Наиболее жестоко обошёлся с Эвантюрелем Жюль-Поль Тардивель (о котором мы поговорим в следующем номере «Квебекских Тетрадей»). Тардивель отвергал творчество Эвантюреля в целом, говоря, что читая «Первые стихи», он «испытывал возмущение, удивление, чувствовал себя оскорблённым», ему «было тошно», его «лихорадило, настолько здравый смысл (в этом сборнике) был попран в каждой строчке.» Но главным, для Тардивеля, было отсутствие патриотизма в творчестве Эвантюреля.

От их современников Альфреда Гарно и Евдора Эвантюреля отличает и то, что они не написали и строчки прозы и тем самым афишировали, скромно, но и отважно, концепцию артиста, художника-поэта, вдохновляясь творчеством Мюссе и других французских романтиков. Эту концепцию разовьёт Неллиган, беря пример с Бодлера, Верлена и Рембо. Таким образом, мы можем утверждать, что Гарно и Эвантюрель, один в меньшей степени, а другой в большей, явили собой образ экзальтированного поэта, человека не от мира сего, настоящего рыцаря поэзии.

---

[1] На рубеже 19 и 20 веков (прим. Ф.Х.)

Антологии квебекской литературы - 29 - Артюр Бюи

Артюр Бюи

(1840-1901)

В 1933 году в монреальском издательстве Альбера Левека вышла книга Раймона Дувиля «Авантюрная жизнь Артюра Бюи». Дувиль в предисловии говорит о необходимости напомнить читателям об этом великом человеке, освежить их память рассказом обо всём, что случилось с ним, что составило «легенду Артюра Бюи». Жаль только, что автор больше упирал на трагические моменты биографии этого действительно незаурядного литератора, чем на его идеи и на тот отклик, который они находили в интеллектуальной среде Квебека второй половины 19 века.

Биография эта разбита на две части. Первую можно было бы озаглавить «Годы становления»; в ней говорится о трудном детстве и мятежном отрочестве Бюи. Если коротко, то вот:

Его отец – банкир из Шотландии – женился на канадской аристократке Мари-Антуанет Эстимовиль. У них было двое детей – Виктория и Артюр. Сразу после рождения Артюра, отец уехал делать деньги в Гвинею, а мать, оправившись после родов, последовала за ним, оставив детей на попечении двух своих сестёр. Она умрёт в Гвинее двумя годами позже.

Артюр был непоседой и в школе вёл себя сликом непосредственно, отчего был трижды отчислен и определён тётушками в другие школы. В 16 лет Артюра отправили к отцу в Гвинею. Bon débarras!, как говорится. Но отец к тому времени женился вторично и взрослый сын ему был пятым колесом в телеге. И вот это колесо покатилось по настоянию отца дальше, в Дублин, учиться. Но Бюи пробыл в Дублине шесть месяцев, а затем самовольно уехал во Францию, где продолжил учёбу, если это понятие вообще приложимо к такому сорви-голове. Денег ему не хватало катастрофически и он вступил добровольцем в ряды гарибальдистов.

В 1861 году Артюр Бюи возвращается в Канаду, уверенный в том, что его знания и опыт позволят ему добиться успеха в Новом свете. Всякого рода неудач было уже слишком много, и он, желая покорить судьбу, надеялся на свой талант.

Во второй части биографии, которой подошло бы название «В поисках славы», рассказывается о перипетиях его профессиональной деятельности. Прибыв в Квебек, он надеялся сразу же покорить своей личностью новых друзей из Канадского института, но Жозеф Дутр, Этьен Паран и прочие видали и не таких. Осознав, что одной биографии мало, Бюи возобновил учёбу, желая стать адвокатом (странно, правда?, и до чего же необычно!), но до практики опять же дело не дошло. Он стал выпускать «Фонарь» в 1867 году и этот скандальный журнал принёс ему такую же скандальную известность. На первых порах «Фонарь» был очень даже популярен, но вскоре ничем не контролируемая заносчивость его издателя сослужила ему дурную службу. Он добился известности, но мало кому хотелось, чтобы его имя упоминалось вместе с именем Бюи. Уж слишком большим вольнодумцем был этот молодой человек. Пришлось ему закрыть журнал и подрабатывать хроникёром в разных изданиях, что несколько подняло его реноме.

И всё было так до встречи Бюи с кюре Лабэлем в 1879 году. Эта встреча, по мнению автора биографии, была решающей для дальнейшей судьбы Артюра Бюи. Во-первых, Лабэль сделал его своим доверенным человеком и даже другом, а во-вторых, он сделал Бюи рупором и апостолом колонизации – доктрины церкви, ставящей во главу угла идею освоения новых земель и расселения франкоязычного крестьянства. Что-то вроде лозунга «земля и воля».

Бюи написал ряд монографий о новых землях в районах озера Сен-Жан, в долине реки Утауэ, в Мотопедии, цель которых была вдохновить крестьянство на освоение этих земель, чтобы утомлённые нуждой крестьяне не бежали в США и в Онтарио и дальше на дикий Запад, в популярный среди франко-канадцев Саскачеван, а оставались в провинции.

Когда ему исполнилось 47 лет, Бюи женился на Мари-Мила Кателье, и, похоже, из большой любви. Через 14 лет он умрёт, сознавая, что попусту растратил свой талант, что ничего великого не совершил, что жизнь прожита зря и тому подобная тягомотина. Ни тебе всенародного признания, ни тебе литературного бессмертия, ничего...

Биография Бюи написана Дувилем с подъёмом, читается легко. Биограф цитирует, иногда переходя от цитаты к цитате без лишних объяснений и, таким образом, у читателя есть возможность по достоинству оценить литературный дар Артюра Бюи. Как было сказано выше, это не исследование творчества (что жаль), но последовательный рассказ о событиях жизни с попыткой увязать одно с другим и найти общий «корень зла». По мнению Дувиля все несчастья Бюи были связаны с тем, что у него не было матери, что он рос без одобрения и восхищения, рос, как сорная трава. Увы, Дувиль не слишком вникает в политические и религиозные воззрения Бюи, не хочет исследовать его личную жизнь, не считает нужным разбираться в том, как складывались его отношения с обществом и с каждым отдельным представителем этого общества так или иначе повлиявшем на его судьбу, а среди них были люди весьма значительные и интересные, например, Альфред Гарно, поэт, о котором мы расскажем в следующем номере «Квебекских Тетрадей».

Мы позволим себе небольшую выдержку из книги Раймона Дувиля «Авантюрная жизнь Артюра Бюи».  Несколько последних абзацев:

«Небольшое наследство и ежегодные ренты, получаемые от владений в Бомушель, позволяют ему дотянуть до смерти.

Осенью 1900 года он начинает строить дом в Римуски, недалеко от реки Святого Лаврентия, к которой он благоговел и которая позволяла ему предаваться мечтам. В этом доме он хотел продолжить работу над своими воспоминаниями. Но строительные работы продвигались медленно и дом к зиме не был готов их принять. Пришлось семье Бюи вернуться в Квебек-сити, где они пережили зиму в узких комнатах на улице Эгвийон.

Зимний холод усилил боли во всём теле, которые Бюи чувствовал последние месяцы.

Старик[1] уже не мог ни лежать, ни сидеть, ему приходилось становиться на колени перед низким столиком, чтобы продолжать рукопись своих воспоминаний. Когда он уставал держать в руке перо, он предавался мечтам, впадая в оцепенение. Он припоминал буйства молодости. Та малость признания, которую связывали с его именем, разваливалась вместе с ним. Он принадлежал к тому типу характеров, которых судьба ведёт по миру с неумолимостью геометра. После стольких лет испытаний и трудов, что после него останется? Несколько хроник, всякого рода описания, тонущие в трясине географических названий и цифр. Всё – разноценно, путано, незавершено. Вот и всё, что виделось его внутреннему взору на склоне жизни, на краю могилы: человек-мечтатель, хотевший так много, заслуживающий лучшего.

Но что ему мирская слава, когда смерть стучит в двери? И он ждёт её со спокойствием, с которым лучшие умы принимают единственно возможное решение. И он замкнулся в себе, в мозгу его был образ Предвечного, который самыми точными в мире весами правосудия меряет дела и мысли.

Он умер в ночь на 21 января 1901 года.»

Поговорим теперь о журналисте и писателе Артюре Бюи. Жерар Туга в своём учебнике-антологии «Франко-канадская литература» говорит о Бюи как о глотке свежего воздуха в застоявшейся (начиная с 1760 года, уже больше века) атмосфере церковных и патриотических настроений. Туга сравнивает Бюи с Неллиганом, у которого отец тоже был англофоном, ирландцем, а мать – француженкой, и который так же отличался от поэтов своего времени, как Бюи от франко-канадских литераторов конца 19 века.  Бюи отвергал мистицизм, столь естественный у Лоры Конан, и патриотизм понимал иначе, восставая против «предназначения французов в Америке», считая уход в себя, в натуральное хозяйство чем-то статическим и бесплодным. Его критический взгляд на общество неизменно вызывал скандал и отдалял его от интеллектуальной элиты. Исследователи творчества Бюи утверждают, что желчные, яростные памфлеты француза Анри Рошфора, публиковавшиеся в парижском «Фонаре», оказали влияние на стиль еженедельника Бюи «Канадский фонарь». Разумно предположить, что называя свой журнальчик «Фонарь», Бюи хотел перенести на квебекскую землю идеи французских республиканцев. Особенно сложными были отношения Бюи с духовенством, которое играло не последнюю роль в жизни квебекского общества.

Думается, будет лучше предложить вниманию читателей фрагменты из статей, опубликованных Бюи в «Фонаре», чем рассуждать о них, ссылаясь на литературоведов Квебека.

В самом первом номере своего журнала Бюи обращается к читателям с такими словами:

«Я объявляю войну всякой глупости, всякому лицемерию, всякому мошенничеству; это означает, что я выступаю против трёх четвертей мужского населения – тяжкая доля. Что касается женщин, то я не жалуюсь – они так легки! У них нет ничего, кроме капризов. Я вообще не уверен, что они станут меня читать...»

Если мы хотим понять, насколько дерзкими были писания молодого Бюи, то вот отрывок из его статьи, посвящённой «его другу» всемогущему магистру Иньясу Бурже, которого он называет по имени, тогда как все консервативные издания того времени называли монреальского епископа «Его Величие», не осмеливаясь даже назвать его фамилию:

«Я обязан признать сегодня, чем бы мне это не грозило, что епископ Монреаля – человек дорогостоящий.

Он отправился в Рим, прихватив с собой 20 или 30 тысяч пиастров[2]. (...)

Такой поспешный отъезд на встречу, которая произойдёт только через год, объясняется следующими причинами:

1.      Епископ – человек святой, которому, в силу этого обстоятельства, чужды тщетные мирские заботы, связанные с вопросом, куда подевались сто тысяч долларов, которые он получил на постройку храма в Монреале. Он препоручил своему ризничиму разбираться в этой щекотливой ситуации.

2.      Епископ убеждён, что больше ему ничего не выудить из кошельков своих прихожан после всех поборов последних лет, и потому счёл, что его присутствие не может быть достаточно докучливым и потому становится бесполезным. Он решил, оплачивая расходы по своей поездке, почтительно отдать Пию IX часть чистой выручки от его папских благословений, с видом на будущее.

3.      Епископ, чьё здоровье пошатнулось от множества речей, произнесённых в честь людей, дававших ему деньги, не может долее держать пост и должен разделить трапезу за столом епископов и кардиналов Рима, которые в силу своей непогрешимости отказываются довольствоваться малым.

4.      Епископ, который не вернётся в Монреаль живым, надеется всё же вернуться восковым, и запасть, подобно Ангелу, в глаза женщин. Это увенчало бы его жизнь, посвящённую благочестивому умерщвлению плоти во имя одурачивания всех прочих.

5.      Епископ, зная, что его понтификатные зуавы получают один грош в день и подыхают с голода, горит нетерпением сообщить им, что на их нужды выделено 25 тысяч долларов, но что они будут по-прежнему получать грош в день.

Есть ещё множество причин, столь же решающих, но и перечисленных должно хватить с лихвой дабы вразумить народ, чтобы он не задавался глупыми вопросами и перестал удивляться.»

Скажем ещё пару слов о «Фонаре». В 1884 году Бюи собрал в один том всё из 27 номеров этого тоненького журнала, всего 16 страниц каждый, что было написано им самим. Получилась книжечка в 336 страниц. Очень похоже на самиздат. Надо думать, что вышла она на деньги автора, потому что нигде не находится указаний ни на издательство, ни на тираж. Разумеется, теперь это библиографическая редкость, которую можно найти только в Национальной библиотеке и посмотреть только по специальному разрешению. А тогда её скоренько запретили и тем, кто из Советского союза, понятно почему.

Бюи смеётся над всеми, кто подчиняется понтификатским властям:

«Вот если бы эти зуавы решили сражаться на курительных трубках и если бы они курили исключительно канадский табак, самый епископальный из всех табаков, то в пейзаже возникла бы картина пушечного боя, вот только не доставало бы огня, а в огне-то, собственно, всё и дело».

Бюи громит консервативные газеты, особенно «Новый мир» и «Минерву»:

«Искусство верить – это ещё пустяки; все придурки являются на свет в совершенстве владея этим искусством. Но вот искусство показать себя верующим! Вот, что главное! Чтобы овладеть этим искусством необходимо пройти как минимум годовую стажировку в газете «Новый мир», либо учиться этому всю жизнь в монашеских братствах Голубой скапулярий Непорочного Зачатия, или Красный скапулярий Святой Крови, или Чёрный скапулярий Мон-Кармель – есть на любой вкус, чтобы избегнуть дискуссий на эту тему, а то ещё есть братство Золотой Короны, или Вечного Обожания, или Живых Чёток... и т.д. и т.п., после чего надо обязательно побывать в издательстве «Минерва», где научают заставлять верить – а это уже вершина любых интеллектуальных амбиций.»

Отцы иезуиты тоже удостоились множества залпов дробью с солью:

«Да будут пути ваши к раю, хоть и усеяны шипами, легки! Вам всего-то и надо – двигаться вперёд по дороге индульгенций. Всякий раз, когда вы суёте пиастр в капюшон монаха, очередное препятствие устраняется. Вы достигнете рая нищими, но божье благословение пребудет с вами. Сказано же, и вы это знаете, что богатому труднее оказаться у врат рая, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Вот почему надо отдать всё ваше добро семинарам и конгрегациям, кюре всех мастей, но особенно – иезуитам,  которые, будучи самыми изысканными верблюдами, легче прочих проходят сквозь игольное ушко...»

Можно обобщить, сказав, что Бюи своими антиклерикальными статьями за 75 лет до «Всеобщего отказа» Бордюаса, до журналов «Свободный город» и «Свобода» разоблачал церковное засилие, в котором оказался Квебек после восстания Патриотов:

«Некогда мы были народом гордым, сильным, неукротимым. Целый век мы бились с могущественным Альбионом. А потом, уже побеждённые, но ещё исполненные былой славой, в стороне, но питая горькую любовь к своей национальности, мы росли надеждой.

Но последние четверть века мы теряем надежду и превращаемся в карликов.

Вы могли бы растить великих мужей, мужей достойных великой страны, которая сейчас уже могла быть свободной, но вы предпочли насаждать покорность, чтобы самим не лишиться власти, надевая на нас ярмо, которое делает нас настолько униженными, настолько скотами, что нам стыдно даже называть себя канадскими французами.

Кто в этой стране, которая насчитывает 1 200 000 населения, из которых только 300 000 тех, что не были рождены здесь, находится в положении зависимом, подчинённом, презираемом? Мы.

Кто сделал нас народом без характера, без идей, без мнений, глухим, чуждым образованию? Это церковь держит нас в вечном невежестве.

Это епископ Монреаля со своими иезуитами, привлечёнными сюда духом тухлятины, за которыми последовали все священники этой епархии, чтобы и им достались крохи гнусного пиршенства.»

Для Бюи было ясно, что основная проблема квебекского общества – это тот факт, что образование находилось в руках духовенства. Он не устаёт повторять, что школы выпускают неучей, не знающих ничего из истории или географии, не ведающих наук, что объясняет их доверчивость и нетерпимость, а ещё – их низкопоклонничество. А отношение к женщинам на его взгляд было вообще безобразным, их вообще держали за рабочую скотину.

«Пусть женщина будет легка, даже легкомысленна, этим она создаёт противовес тяжеловесности мужчин. Но пусть она будет легка живостью мысли, грациозностью, изысканностью вкуса, пусть она будет тем ребром, которого нам не достаёт, тем нюансом, что всё приводит в гармонию, что придаёт цвет рисунку, блеск нашим лучшим качествам, пусть она будет лучом света в царстве мрака и чёрствости. Чтобы было так, женщина должна иметь те же права, что и мужчина. Но получить она их сможет, только если дать ей образование. Кто хочет добиться цели, должет подумать о средствах.»

«Фонарь» просуществовал только шесть месяцев. Церковь лишила его средств к существованию. Каким образом? Очень даже просто. Священники с амвонов грозили прихожанам отлучением от церкви, если те станут каким-то образом участвовать в распространении «Фонаря». Такое же давление было оказано на тех, кто продавал газеты и журналы. И даже протестанты, видя такое, отказывались содействовать Бюи. Очевидно, они опасались погромов со стороны католического большинства. Печатни очень скоро одна за другой стали отказываться набирать тексты журнальчика. Средств на распространение оказалось не достаточно, а прибыли от распространения практически не было. Вот и получилось, что Бюи стал «разбитым фонарём», по меткому выражению Саши Чёрного . Удивительно ли, что в это время он пристрастился к алкоголю?

Как мы уже сказали, не сумев продержаться более полугода в качестве редактора журнала, Бюи стал хроникёром. От хроникёра требовалось сочетать информативность и остроумные комментарии, развлекая и призывая к размышлению, вызывать улыбку, а ещё лучше – смех. Надо сказать, что на хроникёрах держались практически все тогдашние газеты. Стиль Бюи, сарказм и ирония, как нельзя лучше подходил этому жанру. Разумеется, он не мог удержаться в рамках пристойного. Сам он так говорил о том, что такое хроника:

«...это еженедельное блюдо должным образом приправленное, более или менее забавное, на пару колонок, чтоб не слишком утомлять читателя, которое позволило бы ему с тем большим аппетитом проглотить батальные сцены и всякую всячину колонок по соседству.»

Между 1871 и 1878 годами Бюи выпустил три книжки хроник: «Настроения и капризы» (1873),  «Хроники, путешествия и т.д. и т.д.» (1875) и «Малые хроники за 1877 год» (1878). Принцип этих книг – открой на любой странице и пробеги глазами несколько строк или страниц, если увлечёт. В них нет сюжета, нет общей связующей линии. Это просто заметки изо дня в день, иногда философские, иногда злободневные, часто – отвлечённого содержания. Но все они – свидетельство эпохи, картины изменения нравов, начиная от выборов в парламент и заканчивая бальнеологическими наблюдениями.

Одна такая заметка, которую хочется воспроизвести здесь, называется «Старый холостяк» и читается, как автопортрет Бюи.

«Он один. О! быть наедине с собой – всё равно, что быть наедине со смертью. В двадцать лет, в двадцать пять, в тридцать даже живут с воображением, которое позволяет населить будущее целым сонмом чарующих видений; в них позлащённые солнцем берега, где нет ни зàсухи, ни засýхи (тоскухи). Это тот благословенный возраст, который соглашается со всем, потому что у него ещё есть будущее, потому что он верит в сокровищницу своего сердца, жадную до амбиций.

А теперь он подошёл к возрату хлада, когда всякая надежда оборачивается отрезвлением, когда все иллюзии становятся насмешливыми демонами. Время бездушно. Оно разрушает всё. Но всего чудовищней – пережить собственную пустоту, когда, наслаждаясь, не чувствуешь вкуса, когда лучезарная любовь, полная, захватывающая – попросту ложь, которая разбивается при малейшем нажиме, мерцает, точно рябь на реке, и исчезает в никуда.»

Лорэн Майо в своей антологии (1978) рисует такой портрет Бюи периода хроникёрства: «Бездомный, без профессии, без специального образования, но более образованный чем большинство его современников, Артюр Бюи был истинным хроникёром. Не философ, не историк, не социолог, не учёный, но трущийся обо всё и обо всех, пишущий «чтоб писать», открытый, просторный, секретный.»

Бюи занимался хрониками, но сожалел, что его не воспринимают как серьёзного писателя. В величайшем раздражении он напишет:

«Я знаю, что вы (читатель) удержитесь по крайней мере от вопиющей банальности назвать меня «одним из наших наиболее одухотворённых хроникёров». Вот уже двадцать лет, как меня давят этой банальщиной. Честное слово, я и есть тот самый «одухотворённый» хроникёр, но не «один из наших», пока я ещё не окончательно отравлен этим снадобьем из коммерческого алоэ и дрожащей мирры, коему привержены все начинающие журналисты.»

С 1880 года судьба Бюи стала тесно связана с именем кюре Лабэль. Можно с большой степенью вероятности утверждать, что именно Лабэль спас Бюи от алкоголизма и распада личности. В 1879 году Бюи пишет поэту Альфреду Гарно: «Вчера я причастился и почувствовал облегчение, почувствовал себя счастливым, преображённым, точно другой человек, как если бы грянул гром!»

Лабэль предложил ему дело, в которое сам свято верил, о котором примерно в это время, несколькими годами раньше, говорил Жерэн-Лажуа в своём двухтомном романе-утопии «Жан Ривар» – освоение новых земель. Лабэль предложил Бюи стать хроникёром и пропагандистом этого движения, географом и пейзажистом новых земель, на освоение которых Лабэль настраивал прихожан.

Именно Лабэль помог Бюи устроиться в коммисариат Земель Короны географом (кстати сказать, Бюи считал географию обязательной наукой для любого журналиста).  В это время Бюи напишет свой первый географический трактат «Сагне и долина озера Сен-Жан; исторический, географический, индустриальный и сельскохозяйственный аспекты» (1880).  Этот тип литературного творчества окажется идеально подходящим его пониманию литературы. Он многожды повторит, что канадские литераторы должны перестать имитировать французских, а в разговоре с Гектором Гарно, внуком историка Франсуа-Кзавье Гарно выразится так: «...литература, которая ничему не учит, – бесполезна, это – потерянная литература».  Поэтому он не считал, что отступает от литературы, сочиняя для департамента Земель Короны свои географические описания, коих он сотворил довольно много.

Впрочем и на этой благодатной работе он удержался всего только три года. Его выдворили без всяких церемоний, сочтя его службу ненужной для правительства. Сегодня сказали бы «бюджетные сокращения». Тогда ему снова пришлось взяться за хроникёрство, которое он, и не только он, но и вся газетная братия, считали делом едва ли не постыдным. Опять возвращается пьянство, трижды его подолгу держат в больнице...

Но вот в 1887 году он влюбляется в Мари-Мила Кателье, дочь видного чиновника в либеральном правительстве Мерсье. У этой пары родится пятеро детей. И опять кюре Лабэль содействует получению Бюи поста агента колонизации в департаменте Сельского хозяйства и Освоения новых земель. Свой пост Бюи потеряет, когда к власти прийдут консерваторы. Мы ничего не сказали о политических взглядах Бюи, а это – отдельная глава. Но не здесь, а в каком-нибудь обширнейшем учебнике квебекской литературы.

И всё-таки приходится согласиться с Раймоном Дувилем, автором биографии Бюи. В конце жизни к Бюи пришло осознание, что главного не сделано, что настоящей книги не написано, что всё его обширное наследие – разрозненное, дырявое, ветхое и одновременно чрезмерное. В 1893 году он издаст книжку воспоминаний, которая покажется ему слишком тощей. Он поэтому, вероятно, включит в неё эссе «Молодые варвары», намереваясь преподать урок стиля и одновременно в очередной раз посетовать на то, что народное образование отдано в руки церкви, которая нарочно оглупляет в целом даровитую молодёжь.

В своих воспоминаниях Бюи говорит о блестящей плеяде, прозванной «красной плеядой», канадского Института, называет множество имён, о некоторых из них мы говорили в предыдущих номерах наших «Тетрадей», а о других упомянем позже. Всё это великолепие было постепенно разогнано епископом Бурже, отлучившим их почти всех от церкви и тем самым исключив их из общества. И всё-таки удивительно, как это время 1860-х напоминает «тихую революцию» сто лет спустя.

Что же касается эссе «Молодые варвары», то оно трёхчастно. В первой части Бюи нападает на одного из газетчиков, не называя имени (думается, в то время это было лишним, а сейчас – это всё равно), и громит его с яростью близкой к отчаянию. Затем он принимается за доктора С., который имел неосторожность опубликовать статью в «Отчизне». В этой статье он хвалится тем, что своим вмешательством спас старика. Бюи наглядно показывает насколько убог, приблизителен стиль этой статьи. Он завершает эту часть таким советом:

«Доктор, доктор. Оставайтесь в своей лаборатории. Не беритесь за перо, орудуйте лучше пестиком. Перо в ваших руках опасней, чем бритва в руках ребёнка. Готовьте пилюли, мажьте мазями, вставляйте катетеры, но не пишите статей.»

Но кроме этой критики стиля конкретных людей Бюи говорит об общем для его эпохи упадке культуры, жертвой которого оказываются молодые люди. И он обращается к ним, к этим «юным визиготам», он клеймит церковь, наложившую руку на их образование:

«Когда я вижу, что сталось с нашей молодёжью, такой разумной и такой талантливой, когда я думаю, что же они получили взамен образования – безмерную доверчивость и пассивную покорность, характерные для всего населения, когда становится понятным, что происходит это из-за касты, взявшей на себя заботы о воспитании поколений, считающей кощунством саму идею, что преподаватели могут быть не из их среды, предпочитающей отдавать поколения на растерзание другим расам, чем хоть на толику уступить в своей роли властительницы умов, то я чувствую – и так чувствую не я один – возмущение патриота, которое уже сегодня нельзя устранить или сдержать.»

---

[1] Старику аж 60 лет! (прим. переводчика)

[2] Долларов на языке франко-канадцев