Антологии квебекской литературы - 15 - Патрис Лакомб, почвенник

Патрис Лакомб (1807-1863)

В самой объёмной из антологий квебекской литературы (Жиль Маркот, 1994) об этом нотариусе, написавшем один только роман, сказано очень скупо и жёстко:

«История литературы потому только сохранила имя Патриса Лакомба, что его короткий роман, опубликованный в 1846 году, стал началом жанра, который царил в квебекской литературе почти целый век, а именно «правильный», «тезисный» роман из крестьянской жизни, прославляющий деревенский уклад и утверждающий, что город – место проклятое, где погибают души».

В других антологиях, например, в антологии Мишеля Лорана, составленной для курса квебекской литературы в колледже, сказано примерно то же:

«Нотариус Патрис Лакомб написал роман, который теперь считается прототипом почвеннического романа. Этот роман, описывающий крестьянские нравы, воспевает всё, что относится к сельской жизни, и ставит под сомнение всё «городское». Это – идилическое видение общества: на самом деле, более 850 000 земледельцев были вынуждены отказаться от своей слишком неплодородной земли, чтобы искать счастья в городе, на фабриках Новой Англии. Этот роман и некоторые другие, подобные ему, дали начало почвенническому движению в литературе Квебека.»

К счастью вышло критическое издание книги, одиннадцатое переиздание, между прочим, и обширное предисловие Андре Ванасса, позволяет нам узнать несколько больше о Патрисе Лакомбе. Конечно, в этом предисловии много рассуждений вообще, много сравнений романа Лакомба с другими романами, но всё это факты, которым вполне можно доверять.

Так, например, из этого предисловия мы узнаём, что отец Патриса, Франсуа-Кзавье Трюйе-Лакомб был торговцем, жил в резервации Ока на берегу озера Двух Гор (Дё Монтань) и слыл порядочным человеком как среди индейцев, так и среди монахов тамошнего монастыря. В возрасте 46 лет он женился на Марии-Женевьев Адемар де Лантанак. Кем была мать Патрика узнать пока не удалось, но возможно, если судить по фамилии, что она принадлежала семье известной ещё со времён крестовых походов, а её дед, прадед или другой довольно близкий родственник Пьер Адемар занимал пост представителя короля в Монреале, чья жена была сестрой Филиппа де Риго из Водрёя, который в 1703 году стал генерал-губернатором тогдашней Канады. Имело ли то значение для самого Патрика – бог весть, но однозначно имело значение тот факт, что к моменту его рождения отцу Патрика исполнилось 60 лет. Документы свидетельствуют, что Патрик, будучи уже взрослым, нотариусом и доверенным лицом ордена Сюльписьенов, которому он будет верен всю свою жизнь, оставаясь на посту более тридцати лет до самой своей смерти, прослыл человеком замкнутым, стеснительным, пунктуальным, скрупулёзно честным.

Учась в колледже, Патрик звёзд с неба не хватал, но пару раз был отмечен наградой за успехи в латыни и сочинении на этом мёртвом, но таком престижном языке. Лакомб был глубоко верующим человеком, серьёзным настолько, что предпочёл молоденькой девице пожилую вдову Леокардию Нельсон, в девичестве Буше.

Понятно, что этот нотариус был настроен консервативно, что ему не по душе были все эти новые веяния, какая-то непонятная «свобода», романтизм, вся эта мода на необычное, недостижимое, всё, чем Европа соблазняла молодые умы канадцев и прежде всего через журналы и тайно привозимые «запрещённые» книги. Вольтер, Шатобриан, позднее Бальзак – дыхание французской революции – на их фоне Лакомб выступает со своим куцым, меньше 80 страниц, романом, который тем не менее станет образцом для большой части квебекской литературы конца 19 и начала 20 веков.

«Земля отеческая» - это отказ от всяческих украшательств, это воплощённая простота замысла – крестьянский роман. В предисловии к роману Андре Ванасс показывает параллели со многими, гораздо более известными романами квебекских писателей, написанными в то же время или несколькими десятилетиями позже. Оказывается, этот роман стал той схемой, которую использовали в дальнейшем и Жерэн-Лажуа, и, независимо от Лакомба, Пьер-Жозеф-Оливье Шово, и Луи Эмон, и Филипп Паннетон, писавший под псевдонимом Рэнге, и Феликс-Антуан Савар, и это только самые известные имена.

«История франкоязычной литературы в Квебеке» (1967) под редакцией Пьера де Гранпре говорит о двух первых почвеннических романах (вторым был «Шарль Герэн» Пьера-Жозефа-Оливье Шово) следующее: «В настоящее время эти старые романы совершенно не интересуют читателей: их легендарность фантасмагорична и интересна социологам и документалистам больше, чем литературоведам». Вот уж припечатали так припечатали. Давайте же припомним вкратце сюжет романа Лакомба и познакомимся с выдержками из текста романа.

А кстати, из истории романа: он был опубликован впервые анонимно в 1846 году в «Литературном и музыкальном альбоме» «Канадского Журнала», в 1848 году Джеймс Хьюстон, о котором мы уже не однажды упоминали, включил текст романа в свой «Национальный Репертуар». Отдельной книгой роман вышел впервые уже после смерти автора в 1871 году.

Итак, Жан Шовэн и его семья живут счастливо на земле предков недалеко от реки де Прери. К великому неудовольствию семьи, Шарль, младший из двух сыновей, решает отправиться на заработки, подрядившись «первопроходцем» в компанию «СевероЗапад». Опасаясь, что и второй сын тоже соблазнится подобной возможностью, отец решает передать ему в аренду землю, но на кабальных условиях. В семье начинаются раздоры; старший сын оказывается плохим земледельцем и плохим арендатором, настолько, что через пять лет отец вынужден забрать у него землю. Жан Шовэн за пять лет сам попривык к беззаботной жизни и лёгким деньгам. Он решает снова отдать землю в аренду, а деньги вложить в коммерцию. Очень скоро он оказывается разорён. В Монреале он становится водовозом, единственное, что можно делать, не имея ни к чему другому ни наклонностей, ни способностей. Ему помогает сын, но семья живёт в крайней нищете. Его сын умирает, а отец не может даже похоронить его на церковном кладбище, потому что за место надо платить. Его жена и дочь безутешны, но вот Шарль, блудный сын, возвращается домой, он устал странствовать, но при этом у него завелись кое-какие деньги. Шарль выкупает отцовскую землю. Счастье и достаток возвращаются в семью Шовэна. Сын женится, дочь выходит замуж, жизнь налаживается.

Мы имеем дело с идеалогически абсолютно выдержанным романом, «правильным» с точки зрения бытовавшей тогда религиозной и социальной морали. Думается, будет уместно сказать пару слов о главной пружине романа: передача отеческой земли во владение сыну, что означает продолжение традиции и почтение к наследству, полученному от предков. Ту же мысль выскажет Луи Эмон в своём романе «Мария Шаделен»: « В стране Квебек ничто не должно меняться, ничто не должно умереть». В романе Лакомба старший сын получает землю, но неумение распорядиться ею становится интригой, благодаря которой развивается роман. Землю отдавали старшему сыну, чтобы тот в свою очередь позаботился о стариках, и это тоже часть традиции.

Другая линия романа – отказ от земли, батрачество и начало предпринимательства. Это начало, с точки зрения Лакомба, неправедно, как предательство. И несчастья семьи начинаются именно с этого предательства интересов земли, интересов традиции. Обычно в то время уезжали на заработки в Америку, но Лакомб, не будучи знаком с американским бытом, отправляет младшего сына на Север, а всю семью помещает в город. А город – это несчастье, горе, там всё – продажное, нет ничего верного, надёжного, там все только и думают о наживе и поживиться норовят за чужой счёт. В городе даже вера меркантильна. Даже похоронить стоит денег, и немалых! Можно ли представить себе такую ситуацию в деревне? Разумеется – нет!

И ещё одна ветка романа – предпринимательство как таковое. В романе ясно показано, что правоверному франко-канадцу заниматься этим не следует. Машины, индустриализация – этим должны заниматься протестанты-англичане, у которых нет ни стыда, ни совести.

Роман Патриса Лакомба отличается от прочих почвеннических романов, которые будут опубликованы позже, тем, что спасение семьи Шовэн – дело рук двух бродяг, батрака и дельца. Первый поддерживает их, пока семья бедствует в городе, другой – их младший сын, который одумался и вернулся с покаянием, выкупил землю предков и сам вернулся к земледелию. Ни в одном другом романе почвеннического направления бродяга, пария, изгой общества не выступает позитивной силой. Само по себе счастливое окончание романа банально, но его морализаторский заряд очень велик. Чтение романа не затруднено изысками формы, стиль его до предела реалистичен, что совсем не плохо. Всё в романе предсказуемо, но, по словам автора, иначе и быть не может в стране, где «нравы в общем чисты и просты».

Первый отрывок, который мы предлагаем читателям, говорит о простом счастье семьи Шовэн до всех напастей, обрушившихся на них.

«Земля, основательно вспаханная и засеянная, торопится воздать сторицей то, что было ей доверено. Овсы и удобрения, получаемые от стада коров, выделка кож и разнообразных тканей, а также множество других полезных дел занимали каждого из членов семьи. Близость городского рынка позволяла выгодно продавать излишки и раз в неделю, по пятницам, телега с матерью и Маргаритой отправлялась на рынок, чтобы занять там своё привычное место. Вернувшись домой, они подсчитывали доход. Шовэн записывал цены на зерно, на сено, на дрова, на всё, что будет продано на рынке. Мать со своей стороны отчитывалась за всё, что ей удалось продать, отдавая всё до последнего гроша. Всё пересчитывалось и пряталось в старый, но прочный сундук, который с незапамятных времён использовался только для этой цели.

Закон всегда класть в сундук и ничего из него не вынимать, если в том нет срочной нужды для хозяйства, выполнялся скрупулёзно, и, как естественное следствие, – денег в сундуке прибывало. Папаша Шовэн слыл в округе мужиком крепким, основательным и зажиточным. По слухам, в его сундуке было много тысяч ливров, заботливый и предусмотрительный отец копил для своих детей.

Мир, единство и изобилие царили в этой семье; никакие невзгоды не омрачали их счастья. Дни текли чередой на земле, унаследованной от предков, ясные и спокойные, в мирном кропотливом труде. Счастливы, о! сколь счастливы жители деревень, если они понимают в чём их счастье!»

Второй отрывок показывает городскую нищету и ту крайнюю нужду, в которой жила разорившаяся семья Шовэн в городе:

«Зима выдалась суровая. Снег покрыл землю. Мороз продирал до костей. Небо в серых тучах, которые ветер был не в силах разогнать, а только медленно толкал перед собой. Река ещё несколько дней назад текла медленная, тёмная, дымящаяся паром, теперь замерла, скованная льдом, образуя монолит, ощетинившийся зеленоватыми наростами сосулек. Уже стали размечать дороги, обычно связывающие по льду город с Лонгёйем, с Сен-Ламбером и с Лапрэри; часть этих ледовых дорог уже была намечена зелёными, приятными для глаз вехами с одной и с другой стороны, через равные промежутки, чтобы путешествующие не сбились с пути.

Двое мужчин, один из которых казался намного старше другого, вели в поводу тощую лошадку, тащившую бочку с водой, которую они набрали из реки и только только закончили продавать её вёдрами, продвигаясь от дома к дому в тесном, занесённом снегом пригороде. Оба они были одеты одинаково: жилет и штаны из местной грубой ткани были заношены и грязны; сапоги из воловьей кожи, в которые были заправлены штаны, стянуты вокруг голени верёвками, чтобы было не так холодно и чтобы снег не попадал внутрь; на голове самодельная вязаная шапка из голубой шерсти. На бородах от дыхания намёрзла ледяная корка и всё их одеяние было покрыто инеем и сосульками. Лошадка была настолько тощей, что понятно было, насколько овёс дорог, ведь и хозяевам её не до жира. Бочка вся обледенела, а на крюке болтались два деревянных ведра стянутых железными обручами.

Мужчины закончили свою дневную работу; шатаясь от усталости, промёрзшие до костей, они возвращались домой, в беднейший, самый удалённый из кварталов пригорода Сен-Лоран. Добравшись до приземистого, неказистого домика, старший поспешил внутрь, оставив более молодого заниматься лошадью и санями с бочкой. Всё в этом жилище говорило о глубочайшей нищете. В углу соломенный матрас с лоскутным одеялом, чуть дальше – грубо сколоченные нары, несколько ветхих стульев, шаткий стол, старый сундук, оловянная посуда, подвешенная на крюках, вот и всё убранство. Дверь и окна рассохлись и в щели рвался ветер со снегом. Жалкая жестяная печь, в которой догорало несколько полешек, едва обогревала единственную комнату этого дома. Дымохода не было, а была труба, которая с грехом пополам выводила дым через дыру в потолке и крыше.

Рядом с печкой сидела на корточках женщина. Нищета и печаль состарили её больше, чем прожитые годы. Две глубокие морщины свидетельствовали о том, что она прошла суровую школу горьких-прегорьких слёз. Рядом с ней стояла другая женщина, черты её лица были те же и так же бледны и скорбны, в ней не трудно было распознать дочь. Она готовила некое подобие ужина для отца и брата.

Наши читатели догадались наперёд, что эта семья – та самая некогда такая счастливая семья Шовэнов!... Отец Шовэн вконец разорившись и не зная, что предпринять, решил попытать счастья в городе. Он был не единственным земледельцем, который был изгнан со своей земли плохими урожаями и кого привлёк город, манивший его надеждой прокормить семью. Таких было тысячи, и они вдвое увеличили население городских окраин. Шовэн, как известно, не имел никакой профессии, которая была бы востребована в городе. Он был только земледелец и ничего более. Не найдя более прибыльного занятия, он стал развозить воду; занятие это – самое жалкое, но по крайней мере за него не приходится краснеть. Прибыли оно не приносило никакой; Шовэн был водовозом последние десять лет и это занятие позволяло его семье не голодать. Мать и дочь, экономя на всём и подрабатывая шитьём, смогли отложить немного денег на чёрный день, который настал, когда их единственная лошадка сломала ногу. Надо было сейчас же купить другую, но денег хватило только на такую же дохлую скотинку, как предыдущая. Эта неожиданная беда совершенно обескуражила всю семью. Шовэн продолжал трудиться, но те несколько вещей, которые семья свято хранила, как память о предках, пришлось продать. С зимой всё стало ещё трудней; дрова и пропитание стали дороже. Сердобольные соседи сколько могли помогали им, но, когда и самим нечего положить в рот, о помощи уже не думаешь. Кто-то из соседей посоветовал записаться на биржу бедняков, чтобы получить хоть что-нибудь от правительства. Просить милостыню – жестокий удар по самолюбию, но голод сильней любой гордыни. И что же, затаив в сердце стыд, мать одела лучшее платье из своих лохмотьев и отправилась на биржу. Её всю трясло, когда она переступила порог биржи. Там она получила более чем скромное пособие. Тогда же ей заметили, что биржа была создана для бедняков города, а деревенским было бы лучше оставаться в деревне, а не являться в город, чтобы нищенствовать. Бедная женщина была так унижена тоном этого замечания, что выбежала вон, забыв даже то, что ей дали на бирже, и вернулась домой ни с чем и вся в слезах.»

Было бы слишком глупо делать из романа Лакомба библию квебекского почвенничества. Он – всего лишь первое литературное произведение идеологии, которой было суждено практически безраздельно владеть умами подавляющего большинства квебекских литераторов на протяжении целого века. Всё же остаётся удивительным, что критика прошла мимо этого романа, что и до сих пор составители учебников и антологий литературы Квебека игнорируют его. Конечно, мы не собираемся, стоя над прахом Патриса Лакомба, провозглашать его незаслуженно забытым гением. Он не более гениален, чем де Гаспе, сын или отец, чем Жозеф Дутр, например, или Пьер-Жозеф-Оливье Шово, о котором пойдёт речь в следующей тетради. Но если он не более гениален, то уж конечно и не менее. Поэтому мы и удивляемся, что имя первого квебекского сочинителя-почвенника вдруг оказалось забыто. 

Роман с извинениями

Пример «Былых канадцев» Филиппа-Обер де Гаспе, отца, о котором мы говорили в предыдущем номере «Квебекских Тетрадей», показывает, каким образом писатель 19 века в Квебеке пытался представить свой роман, как нечто более значительное, чем просто выдуманная история. Как жанр, роман в Квебеке востребован не был. Всего их было опубликовано около шестидесяти и большей частью к концу века, между 1870 и 1895 годом. Тексты, в которых действовали выдуманные персонажи, придуманные интриги, действующие как пружина повествования, воспринимались пренебрежительно, как нечто несерьёзное, бессмысленное, как мыльный пузырь. Удивительно, что романы воспринимались  так и читателями, и самими писателями. Об этом говорят бесконечные предисловия, вступления и отступления, предупреждения и послесловия, а также сноски, всё стремилось объяснить читателю моральное значение, идеологическую ценность представляемых текстов. Кроме того, все они имели схожие черты, что касается их направленности, их религиозной, политической или даже антропологической подоплеки. Авторы как будто хотели оправдать свой текст, объясняя его, задерживая таким образом сюжетное развитие, а иной раз и вовсе избегая его, предпочитая ему не связанные друг с другом эпизоды, как в случае «Воспоминаний» всё того же де Гаспе, отца.

В 1837 году в предисловии к «Влиянию книги» Филипп Обер де Гаспе, сын, претендуя на некоторый модернизм, посылал ко всем чертям тех, кто станет читать его роман сверяясь с учебником Лаарпа и «кто захочет применить к нему правила критики 18 века». И тем не менее, он тут же торопится утвердить за своим романом историческую реальность описываемых событий, что было важнее всего прочего: « Я представил все события достоверно, такими, какими они были на самом деле, будучи убеждён, что реальность всегда должна брать верх над любой, самой распрекрасной выдумкой.  Канада, страна девственная, она ещё совсем ребёнок, и в своей наивности не может дать простор для романистов, как то принято в старой Европе.»

Позднее эта позиция станет ещё радикальней, как, например, в романе «Земля отеческая» (1846) Патриса Лакомба, где в «Заключении» мы читаем:

«Кое-кто из наших читателей предпочли бы трагическую развязку нашей истории; им хотелось бы, чтобы актёры исчезали со сцены один за другим в цепи ужасных событий, как то принято в современных романах. Но мы желаем заметить, что в нашей стране нравы просты и чисты, было бы неправдоподобно и даже смехотворно пытаться использовать в развязке убийства, отравления или самоубийства. Предоставим старому свету с его испорченной цивилизацией проливать кровь в романах, мы же говорим о детях земли, честных, благородных, мирных характером и нравами...»

Примерно так же скажет в предисловии издатель романа Пьера-Жозефа-Оливье Шово «Шарль Герэн» (1853):

«Те, кто хотел бы найти в «Шарле Герэне» одну из тех ужасающих драм в духе Эжена Сю или Фредерика Сулье, будут совершенно разочарованы. Это просто история современной канадской семьи; автор старался описать её, взяв отправной точкой принцип прямо противополжный тому, что последнее время преобладает в умах людей: красивое – отвратительно. В этой книге есть только намётки любовной интриги; сказать проще, замысел романа в том, чтобы показать нравы и размыслить о политике и философии.»

Антуан Жерэн-Лажуа гораздо более ловок в формулировке своих, но всё тех же, предостережений к роману «Жан Ривар, канадский земледелец» (1862):

«Юные городские красавицы, мечтающие о модах, балах и любовных победах; элегантные молодые люди, беспечно и радостно вращающиеся в светских кругах, тут и речи нет, этот роман не для вас.

Даже название его заставит вас зевнуть от скуки (...)

Но что ж тут поделаешь? Я написал даже и не роман, а если кто ищет рассказ о чудесных приключениях, дуэлях, убийствах и самоубийствах, если кому-то интересней любовная интрига, пусть даже самая простенькая, я дружески советую им отложить в сторону эту книгу. Здесь они найдут только простой и безыскусный рассказ о бедном молодом человеке, родом из скромной  семьи, который, благодаря своим достоинствам, обрёл независимость и богатство, а также самое завидное положение в обществе».

Жерэн-Лажуа обращается к светским красавицам и элегантным молодым людям, которые были основными читателями романов, теперь называемых пренебрежительно «бульварными». И, обращаясь к ним, он приводит самую «антироманную» аргументацию, проталкивая вперёд идею «невыдуманности», «реальности» повествования. Это тем более замечательно, что роман его – первая канадская утопия. Интересно и то, что первый канадский литературный критик аббат Касгрэн, будучи сторонником религиозной морали в литературе, связывал с романом «мысли нечестивые, материалистические», подозревая роман в насаждении французской аморальности в Канаде.

Впрочем, подобные подозрения по отношению к роману бытовали и во французской критике. Так,  аморальными считались и Бальзак, и Золя. Октав Кремази, один из значительных авторов Квебека, о котором рассказ впереди, когда он был во Франции, тоже хулил романы, хотя и утверждал, что сам он сторонник современного ему критического и романтического реализма. Роман казался ему жанром второстепенным: «им пользуются, как сахаром, которым покрывают пилюли, чтобы заставить людей глотать и хорошие, и дурные идеи». При этом он признавал, что всякая литература будет пользоваться этим жанром, потому что для авторов нет никакой другой возможности распространять их идеи.

Другими словами, даже для такого прогрессиста, как Кремази, роман не является целостным жанром, а он – только способ, уловка, и потому он нуждается в предостережениях, в самооправдании, и потому должен минимизировать часть, относящуюся к выдумке и максимизировать его обучающую и поучающую роль. Такие поучающие писания называются романами только потому, что не выдумали другого, более подходящего для этих творений слова. Вот почему в канадском романе 19 века прежде всего искали аутентичности, верного описания быта и нравов, а того более – моральных императивов и назидательности. Так выпестовался «роман-тезис»; поговорим же теперь об упомянутых выше трёх романах подробней, чтобы увидеть их «тезисность».

 

Антологии квебекской литературы - 14 - Филипп Обер де Гаспе, отец

Филипп-Обер де Гаспе, отец  (1786-1871)

Пришло время поговорить о писателе, чьё призвание проявилось довольно поздно, после семидесяти. Иные наши читатели могут примерить на себя костюм писателя, чтобы осознать, что «никогда не поздно». 

Так или иначе, но де Гаспе  отец известен в основном двумя большими книгами: «Былые Канадцы» и «Воспоминания». Если название «Воспоминания» говорит само за себя, то о «Былых Канадцах» вопрос остаётся открытым. Кто эти «былые»? Увы, не все читают по-французски, не все захотят прочитать и по-английски (было три перевода этого романа на английский, один – сразу же после публикации в 1864 «The Canadians of old»), не все читают по-испански (на другие языки роман не переводился). Кстати сказать, всего было около двадцати переизданий «Былых Канадцев», т.е. популярность его, историческая, этнографическая, социальная и отчасти литературная, велика. В том же 1864 году роман будет переделан в пьесу и поставлен на сцене в Квебеке, благодаря стараниям двух аббатов: Камиля Кэса и Пьера-Аркада Лапорта. Скажем пару слов о сюжете романа, у которого был столь грандиозный для того времени коммерческий успех (2 000 экземпляров продано за пару месяцев, переиздание – 5 000 экземпляров, по тем временам – просто фантастика!).

Действие романа разворачивается в период Завоевания (1760), когда англичане захватили Квебек или Нижнюю Канаду, как тогда стали называть Новую Францию. Интересно, что сам автор мало заботился о том, как будут читать его произведение: роман, воспоминания, хроника, сборная солянка, попури... Семидесятилетний автор заявляет, чтобы прекратить дальнейшие разговоры о жанре его повествования, что пишет он исключительно для забавы, для (своего) удовольствия. И действительно, композиция романа может показаться беспорядочной. Всего 17 глав, из которых многие посвящены легендам (например, о Корриво – см. Квебекские Тетради №8) или ужину в семье помещика, что по-настоящему не имеет отношения к сюжету, равно и описание нравов тогдашних сельских жителей, носящее скорее этнографический характер. Всё это написано то в классической манере с упоминанием мифологических персонажей и древних авторов, то в духе народной сказки, чей язык напичкан просторечиями и даже вульгарной лексикой. Роман этот может быть прочитан и как изысканная форма самооправдания, если знать перипетии[1] жизни автора (см главу, посвящённую «двойнику» автора Месьё д’Эгмону, чьи несчастья (он тоже разорён и прошёл через тюрьму) объясняются его необычайной щедростью и человеколюбием. Читателя не покидает ощущение, что роман адресован близким друзьям автора, которые понимают его с полуслова и подхватывают его полунамёки. Такая свобода письма весьма симпатична и современному читателю. Но, вернёмся к сюжету романа.

В 1757 году Жюль д’Абервиль, канадец, и его друг шотландец Арчибальд Камерон оф Лочейль, сирота, закончили свою учёбу в Колледже Иезуитов в Квебеке. Прежде чем отправиться путешествовать в Европу, они проводят несколько дней в Сен-Жан-Порт-Жоли в семье Жюля, которая практически усыновила юного шотландца. Но вскоре война разлучит двух друзей и они окажутся по разные стороны фронта. Арчибальд, будучи офицером английской армии, будет вынужден, исполняя приказ, сжечь усадьбу д’Aбервилей.

После битвы на поле Абраама социальное положение двух протагонистов романа поменялось. Семья д’Абервилей разорена и зависит от милости англичан, а Арчибальд стал одним из победителей и за счёт этого разбогател. Интрига «Былых Канадцев» держится на одном из важнейших элементов романтической прозы : угрызения совести. Для Арчибальда жизненно важным оказывается прощение семьи д’Абервиль. Так-то он отплатил за их любовь, их приём, их великодушие.

Да, ему хочется восстановить разованные связи, чтобы всё было по-прежнему, что, разумеется, невозможно. И всё-таки Арчибальд не отказывается от мысли вернуть расположение семьи, которая стала для него родной, и он многое делает, чтобы искупить свою вину. Он спасает от смерти Жюля; он заступается за стариков, когда пьяные английские солдаты собираются учинить погром. Как следствие, через семь лет, Жюль помирится с ним; простит его и старый владелец поместья. И только Бланш, сестра Жюля, которая с юных лет была влюблена в Арчибальда, откажет ему, когда тот попросит её руки.

Об этом стоит сказать отдельно, об этом своего рода кодексе чести для молодых канадок; выйти замуж за победителя-англичанина означало «предать своих, предать своё отечество». Она скажет Жюлю, что, если бы он полюбил англичанку и женился бы на ней, то его жена стала бы для неё сестрой, но сама она никогда не выйдет замуж за англичанина; другими словами, она никогда не отдастся на милость «победителю».

Это довольно сложный и не всем понятный чисто квебекский женский комплекс, пусть даже Арчибальд шотландец, католик и мать его француженка, что позволило ему быть принятым в семье д’Абервилей. Примерно о том же скажет и Мария Шапделен в одноименном романе Луи Эмона, хотя и в несколько ином контексте, к чему мы обязательно вернёмся, когда станем говорить об этом своеобразном авторе.

Так кто такие эти «былые» канадцы, если исходить из текста романа? Это те, кто жили веком раньше. Это, безусловно, помещик д’Aбервиль и его семья, это и кучер Жозе, воплощающий народ в целом, его легенды и обычаи. Между младшим д’Aбервилем и этим представителем низшего сословия царит полное и абсолютное взаимопонимание, как если бы они были закадычные друзья или старинные сообщники, между ними нет социальных преград, хотя Жозе – слуга, который понимает и без сопротивления принимает своё положение слуги.

А вот фигура Арчибальда – неоднозначна. Он тоже претендует на роль канадца (что прежде означало – француза, выходца из Франции, и только, без никакой примеси английской крови). И его католическая вера, и французский язык как будто делают из него канадца. Более того, в главе «Затор» Арчибальд на глазах всей деревни бросается в ледяную воду и спасает одного из деревенских. За это он становится, как свой; «Арчи» называют его ласково и уважительно. И всё было бы просто замечательно, если бы не война и не солдатский долг Арчибальда.

Так вот зачем нужна была фигура Бланш: чтобы указать Арчибальду его место – нет, никогда он не станет настоящим «канадцем». Они будут играть в шахматы и вечерять вместе, будут гулять и петь, как старинные друзья, но не смогут преодолеть этот братско-сестринский, платонический покой, когда вся семья д’Aбервилей вновь обретёт мир и благополучие эпохи до 1759 года. Завоевание отныне будет восприниматься ими не как безумие и катастрофа, а, напротив, как воля Провидения. Филипп-Обер де Гаспе, отец, представит Завоевание, как благословение, которое позволило Квебеку избежать всех ужасов французской революции 1793 года, посколько над ним тогда уже тридцать три года реяло знамя британской империи.

«Былые Канадцы» часто воспринимается как роман примирения между французскими и английскими канадцами, тем более, что написан он был всего несколькими годами прежде Пакта Конфедерации (1867). Но это примирение оказывается не полным, потому что Бланш отказывается забыть прошлое. Арчи может сколько угодно стараться стать настоящим канадцем, а только в семье д’Aбервилей он навсегда останется только гостем. Его образ – образ невозможности примирения, образ непреодолимой пропасти, разделяющей два непримиримых сообщества.

И роман, похоже, не собирается разрешать это глубинное противоречие между желанием единства и невозможностью оного. Две эпохи вступают в схватку, «былые» и современные канадцы не находят, не могут найти общего языка, и с этой точки зрения роман де Гаспе никак не развлечение, а глубокое философское произведение.

Чтобы подтвердить эту мысль, мы переведём на русский пару отрывков, которые стали обязательными для любой антологии квебекской литературы.

«(...)

Благородная девушка вскочила, как если бы её ужалила гадюка; бледная от гнева, с дрожащей губой она воскликнула:

- Вы оскорбляете меня, капитан Арчибальд Камерон де Лочейль! Вы очевидно не подумали, как может ранить, каким жестоким может быть предложение, которое вы мне делаете! Едва погас факел, от которого вспыхнули пожары, едва ушли ваши, сеявшие разор на нашей земле, как вы мне делаете предложение? Это было бы жестокой иронией, возжечь факел Гименея на пепле моей многострадальной родины! Можно подумать, капитан де Лочейль, что теперь, когда вы богаты, вы хотите за ваше золото купить бедную канадскую девушку; никогда ни одна из д'Абервилей не согласится на такое унижение! О! Арчи,  я никогда не могла бы и подумать, что вы пойдёте на это, ведь вы мой друг детства! Конечно, вы не размыслили, делая мне это предложение.

И Бланш, потрясённая, разрыдалась, упав в кресло.

Никогда прежде гордая канадка не казалась Арчибальду такой прекрасной, как в тот момент, когда она отказала ему, отвергнув предложенный ей альянс с завоевателем её несчастной отчизны.

- Успокойтесь, Бланш, - снова заговорил де Лочейль, - Меня восхищает ваш патриотизм. И ваши чувства столь утончены, хоть и не справедливы по отношению ко мне, вашему другу детства. Как вы могли вообразить себе, что Камерон оф Лочейль может оскорбить девушку, тем более сестру Жюля  д’Aбервиля, дочь моего благодетеля. И вы знаете, Бланш, что я никогда не действую безрассудно; вся ваша семья некогда называла меня «глубоким философом» и считала мои суждения здравыми. То, что вы отвергаете руку  англо-саксона сразу после завоевания, возможно, естественно для одной из д’Aбервилей; но я, и вы знаете это, люблю вас с давних пор, вы не могли не заметить этого, пусть даже я не заговаривал об этом. Бедный юноша пусть даже из благородной семьи не мог и подумать сказать о своей любви к дочери своего богатого благодетеля, чтоб его не сочли неблагодарным и заносчивым.

Неужели же только потому, что я теперь богат, - продолжал де Лочейль, - неужели только потому, что военная удача была благосклоннее к нам, а не к вашим соотечественникам, неужели потому лишь, что судьба избрала меня невольным орудием вашего разора, я должен спрятать в глубине сердца самое естественное и самое прекрасное и благородное из чувств, признав тем самым своё поражение, даже не попытавшись добиться руки той, которую никогда не переставал любить. О! нет, Бланш, вы не можете так думать: вы сделали мне предложение не размыслив; более того, вы сожалеете уже о жестоких словах, которые вырвались из вашей груди, по отношению ко мне, вашему старинному другу. Скажите, Бланш, признайтесь, что вам не безразличны мои чувства, о которых вы знали на протяжении многих лет.

- Я буду откровенна с вами, Арчи... 

Она говорила честно, как крестьянка, которая никогда не изучала своих чувств и не сверяла их с теми, что описаны в книгах, которая ничего не знает о светских манерах, тем более, что она давно уже и не выходила в свет и потому не была подвержена его влиянию,

- Я скажу вам от чистого сердца: у вас было всё, де Лочейль, всё, что должно было очаровать пятнадцатилетнюю девушку – благородное происхождение, ум, красота, атлетическое сложение, щедрость и высокие помыслы – что ещё может пожелать восторженная и чувствительная душа? Если бы только, Арчи, вы, будучи бедным, но благородным молодым человеком попросили моей руки у моих родителей, которую они вам отдали бы с восторгом, я была бы горда и счастлива подчиниться их воле. Но теперь, капитан Арчибальд Камерон де Лочейль, между нами пропасть, которую мне никогда не преодолеть.

И рыдания снова задушили голос благородной юной дамы.

- Но я заклинаю вас, мой брат Арчи, - продолжила она, беря его за руку, - не отказываться от вашего намерения обосноваться здесь, в Канаде. Купите владения по соседству с нашей усадьбой, чтобы мы могли видеться часто, очень часто. И если так будет угодно природе (ведь вы на восемь лет старше меня), и я, увы, потеряю вас, будьте уверены, дорогой Арчи, что вашу могилу оросят слёзы вашей сестры Бланш столь же горькие и обильные, как если бы я была вашей супругой.

И с чувством взяв его руки в свои она промолвила:

- Уже поздно, Арчи, вернёмся в дом.

- Вы не можете быть настолько жестокой по отношению ко мне и к себе самой, чтобы упорствовать, отказывая мне! – сказал Арчибальд, - Бланш, ваша любовь не из тех, что может погаснуть сама собой, она устоит перед временем, перед всеми превратностями жизни. Жюль вступится за меня, когда вернётся из Европы, его сестра не откажет ему в его просьбе об их общем друге. Скажите только, что я могу, что я должен надеяться!

- Никогда, - ответила ему Бланш, - никогда женщины и мужчины моего рода не поступались своим долгом, не отступали перед жертвами даже самыми тягостными. Две мои тётки, тогда ещё совсем юные, однажды сказали моему отцу: «Твои дела идут не блестяще, что не делает чести славному роду д’Абервилей.» Они сказали, смеясь: «Наше приданое пробьёт значительную брешь в твоих пошатнувшихся финансах; завтра же мы уходим в монастырь, это уже решено и нас согласны там принять.» Просьбы, уговоры, угрозы и чудовищная ярость моего отца не смогли поколебать их решения. Они ушли в монастырь и теперь своими молитвами и благодетельным поведением способствуют его процветанию.

Что же касается меня, Арчи, у меня тоже есть долг милый моему сердцу, который я должна исполнить: сделать жизнь  моих родителей по мере возможности спокойной и приятной, чтобы они могли позабыть свои горести, чтобы их старость была озарена нежной заботой, чтобы они могли спокойно умереть у меня на груди. Они благословят меня и я буду молить Бога, истово, чтобы Он даровал им вечное блаженство, в котором им было отказано на этой грешной земле. Мой брат Жюль женится, я буду воспитывать его детей нежно заботясь о них, я разделю с ним его судьбу, в радости и в горести, как подобает горячо любящей сестре.

Де Лочейль и его подруга в молчании дошли до усадьбы. Последние лучи заходящего солнца отражались в волнах и на серебряном песке речного берега, придавая ещё большее очарование и без того восхитительному пейзажу; но души их внезапно умерли для красот природы. (...)»

Утверждают, что де Гаспе отец был прирождённым рассказчиком. Мы легко убеждаемся в этом, читая его «Воспоминания». Он рассказывает о себе, своём детстве, но это – мельком, а по-настоящему его пространное и довольно витиеватое повествование важно событиями и людьми историческими, будь то битва на поле Абраама или встреча с Луи-Жозефом Папино, который был его сокурсником. Но нам интереснее будет узнать, откуда у него это дар? И похоже, что он воспринял его от простых людей, с которыми общался накоротке четырнадцать лет, проведённых в вынужденном изгнании в своём поместье Сен-Жан-Порт-Жоли. Он помещает в текст «Воспоминаний» множество сказок и легенд, нисколько не заботясь о композиции и сюжете своих записок. Более того, именно эти отступления от повествовательной канвы более всего привлекают внимание читателя.

Вот характерный эпизод из «Воспоминаний» Филиппа-Обера де Гаспе, отца:

«(...)

Я вечерял поздно вечером у костерка возле нашей лесной хижины. Я думал о смерти, которая ставит крест на всех страданиях человечества. Мне казалось, что мой компаньон заснул, я с наслаждением вслух прочитал несколько стихов из всем известного монолога Гамлета: “To be or not to be…”

Я повторил дважды и трижды эти печальные строки. Вот их перевод[2]:

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы,

иль надо оказать сопротивленье и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними? Умереть. Забыться.И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений,присущих телу.

Должно быть в моём голосе было что-то необыкновенно трогательное, если старик Ромэн, не понимая английского, тут же оказался рядом со мной и сказал:

- Что скажете, месьё Филипп, вода так и манит. Не прокатиться ли нам по озеру?

Слова  деда Шуинара меня тронули до слёз, потому что я понял его намерение, которому прогулка по озеру была нужна, как мне – утопиться в этом самом озере.

Мы взяли каждый по веслу и стоило мне оказаться в лодке посреди озера, как спокойствие воцарилось в моей душе. Да! Конечно! – думалось мне, глядя на величественные лес и небо, - Тот, кто создал всю эту грандиозную красоту на счастье человеку, даст успокоение и несчастным.

Я тогда принялся выспрашивать моего спутника, чтобы выяснить, воздействует ли и на этого простого человека красота природы.

- Скажите, отец Ромэн, - спросил я, - что вы думаете, глядя на ночной пейзаж?        

- Я думаю, Господь понимал, когда  творил это озеро в горах, полное рыбой, чтобы бедный человек мог найти себе пропитание.

- Не просто было устроить такое в скалах, - заметил я.

- Только рукой махнуть, - сказал папаша Шуинар, прочерчивая концом весла борозду в воде.

- А что вы думаете о луне, которая нам светит?

- Это лампа, которую Бог дал бедным людям, если те не могут купить себе керосин или свечи, чтобы осветить своё жилище долгими вечерами – был ответ старика.

Мы тем временем подплыли к берегу и я сказал ему:

- Посмотрите, как деревья отражаются в воде.

- Это зеркало, которое Бог дал тем, кто не чванится, а Дьявол подсунул зеркало, в которое смотрятся бабы, пока не продадут ему свою душу.

Глядя на череду островов, похожих на мираж, как если бы они парили над водой, я сказал своему товарищу:

- Похоже, что эти острова плывут нам навстречу.

- Не боись, настоящие острова Боженька заякорил так, что сдвинутся они не раньше Страшного суда.

Зная, что в молодости он плавал по Сен-Лорану, я сказал ему, что ночами вахта должна была казаться ему слишком долгой.

- Бывало, особо, когда ночь была тёмной. Но, когда луна, вахта была даже слишком короткой.

- Почему?

- Да потому, что я всегда видел вдали что-то новенькое.

Тогда я понял, что поэзия жила в груди старика, хоть он и не мог выразить её, как Ламартин или Шатобриан. (...)»

Творчество Филиппа-Обера де Гаспе отца оставило глубокий след в восприятии последующими поколениями помещичьего быта в Квебеке. Многие авторы последовали его примеру, идилически рисуя отношения между помещиками и крестьянами. Не хочется повторять советские учебники литературы, ведь может быть они были в чём-то и не совсем правы, но всё же идилии между хозяевами и слугами быть не может.

И всё же, какую замечательную жизнь прожил этот «былой канадец»!

---

[1] в античной мифологии внезапное исчезновение удачи в делах, возникающая как реакция богов на излишне самоуверенное поведение героя

[2] Тут в тексте «Воспоминаний» следует перевод на французский лейтмотива этого монолога, который мы воспроизведём в блестящем переводе Б. Пастернака.