Период становления квебекской литературы
1895-1930 (Заключение)
Приходится
повторить известное изречение Козьмы Пруткова: «Плюнь тому в глаза, кто скажет,
что можно обнять необъятное!»
Волевым усилием я
решил, что – довольно об этом периоде; но, как же так... ведь я ни слова не
сказал о журналистике, об ораторском искусстве, которое ещё процветало в начале
прошлого века в Квебеке, я ни словом не обмолвился о театре, о драматургии того
времени, да и то, о чём говорилось, раскрыто далеко не полностью.
Те, о ком мы
упоминали вскользь, как мне кажется достойны хотя бы одной странички в нашей
антологии. Вот, например, Симона Рутье Друэн, отдалённая племянница знаменитого
Франсуа-Кзавье Гарно, художница и музыкантка, поддерживаемая Полем Морэном, она
посвятила свою жизнь поэзии.
Мы говорили о её «Бессмертном подростке» (1929),
удостоенном премии Давида. Одно время она была влюблена в Алэна Гранбуа, а это
тоже был поэт довольно заметный, о котором разговор ещё впереди.
Дальнейшая её
судьба относится к следующему периоду в истории квебекской литературы и, надо
сказать, что её второй «поворотный» сборник стихов, опубликованный почти
двадцатью годами позже, отличается от первого, как небо от земли. Это уже
настоящий модернизм, что не удивительно: Симона Рутье провела более десяти лет
во Франции, колыбели модернизма, где она потеряла жениха в 1940 году, убитого в
самом начале войны. Мы коснёмся её творчества в разговоре о следующем, самом
коротком из выделяемых нами периоде (1930-1945). Но, хотя бы одно стихотворение
из сборника «Бессмертный подросток» должно прозвучать? Разумеется!
На кладбище стихов[1]
Стихи, стихи,
Потеряны навеки,
Красны, как кровь, невзрачны, как стрихнин,
На вешалке забвения, унынья иль потехи.
Вы, искренни, нежны вы иль суровы,
На утренней заре моих тревог
И страхов черезмерных... вас – в оковы!
Вас – удушить и кинуть за порог.
А вы опять, настойчивы, упрямы,
В вас столько жизни, вы – упруги и сильны,
Но грёзы час прошёл, я вас столкнула в яму,
Я вас на цепь, ведь вы – безумны и пьяны!
Стихи, стихи,
Потеряны навеки,
Красны, как кровь, невзрачны, как стрихнин,
На вешалке забвения, унынья иль потехи.
Потеряны – гордыня, равнодушье,
Иль ложный стыд, сомненья червь иль страх,
Ошибка ль молодости вас бросали в душный
Чулан ? Не всё ль равно? О, нет! В моих стихах
Столь дерзких, светлых, юных, непокорных
Желающих всего, с душою напоказ,
Смеющимся над всем, что чопорно, что вздорно,
И Бог для наслаждения – приятель-ловелас.
Мои стихи,
Потеряны навеки,
Красны, как кровь, невзрачны, как стрихнин,
На вешалке забвения, унынья иль потехи.
В вас – обещание всего, что может время
В своих ладонях принести и в вас
Презрение к дарам, о! гордое презренье
И сумрачный от всех возможных благ отказ!
А были вы, как пламя неподвижны,
Как тень, рождённая от пламени души,
В вас – плач мой, вы – оплаканные трижды,
Мой смысл, моя любовь, моё желание вершин.
Стихи, стихи,
Потеряны навеки,
Красны, как кровь, невзрачны, как стрихнин,
На вешалке забвения, унынья иль потехи.
Если мы уже начали говорить о тех, кто был только упомянут, то, пожалуй
стоит сказать несколько слов о Лувиньи де Монтиньи. Дело в том, что до
тридцатых годов двадцатого века театр в Квебеке представлял собой жалкое
зрелище. Драматургия практически не развивалась: ставились ура-патриотические
пьесы, как, например, «Взятие Квебека» (1901) О’Арди (Шатийон), «Знамя Карийон»
(1902) Л.-О. Давида, «Секрет полей Абраама» (1909) Южена Корриво, «Душа
Франции» (1919) Эме Пламондона и «Французская кровь» (1924) Луи-Наполеона
Сенекаля – говорящие названия пьес. Кроме того, на театральные подмостки взошёл
роман Луи Эмона «Мария Шапделен» в переложении Дамаса Повэна и Алонзо
Сэнк-Мара; Родольф Жирар превратил в пьесу квебекскую легенду и роман «Золотой
пёс» Вильяма Кирби, о котором мы упоминали в разговоре о патриотическом
романтизме в Квебеке; отдельно следует отметить пьесу Брата Мари-Викторэна
«Народ без истории» (1925) и прочие потриотические пьесы разных и очень
второстепенных авторов : «Монкальм», «Доллар», «Папино» или «Жос Монферран»[2].
Вот почему среди этих авторов хотелось бы выделить драматургию вдохновителя
Монреальской литературной Школы Лувиньи де Монтиньи и особенно – его пьесу
«Снежные комы[3]» (1903) –
единственную в ту пору попытку показать средствами театра «быт и нравы» буржуазной
прослойки общества в Квебеке 1900-х. Чем-то эта пьеса напомнила мне «Горе от
ума» Грибоедова, когда из салона в салон переносятся глупые, нелепые слухи. Тон
пьесы самый приятельский, написана она легко, язвительно, действие развивается
достаточно логично, но, на мой взгляд, в последнем акте перегружено
персонажами, что отвлекает от центральной темы и ослабляет тем самым пьесу.
Мы говорим об этой пьесе, подводя итог периоду почвенничества в истории
квебекской литературы, поэтому разумно сказать о двух персонажах пьесы «Снежные
комы», которые представляют собой сельских жителей. По поводу их языка, часто
неграмотного и насыщенного просторечием, Лувиньи де Монтиньи в анотации к
персонажам пьесы говорит то, что можно было бы отнести в целом к почвенничеству.
Он говорит актёрам, которые будут играть роли старика Барабе и его жены, как
если бы он обращался к писателям-почвенникам. Де Монтиньи советует актёрам
«стараться выразить чувства
этих персонажей, говоря самым естественным образом, просто и с достоинством, не
подчёркивая особенности их языка и не выделяя их. Автор стремился наиболее
точно передать язык поселян, но не ставил это своей задачей; их язык не имеет
отношения к идее пьесы и её развитию. Это стало общим местом среди
актёров-любителей подчёркивать дремучесть языка наших крестьян, желая тем самым
вызвать комический эффект, но эта расхожая монета фальшива. Гротеск в данном
случае превращает персонажей в карикатуру, а в данном случае речь идёт о
реалистическом портрете. Особый говор наших крестьян обладает шармом, который
по душе по-настоящему воспитанным людям, если не утрировать его, не упирать на
его несовершенство, придавая ему окраску чуть ли не воровского жаргона, в
надежде вызвать самый вульгарный смех зрителей».
От себя я хотел бы заметить, что это же касается и переводчиков, которые
пытаются «отразить особенность языка» нарочито коверкая его. Такие переводчики
забывают, что язык – это прежде всего средство общения, а культурные наслоения
– от них никуда не деться и для уха крестьян речь «высшего» общества столь же
нелепа. Как мне кажется, переводить надо смысл, а не «грамотность». Достоинство
переводчика в том, что он умеет, передавая смысл, отличить речь селянина от
речи горожан-буржуа.
Вот сцена завязки, в которой крестьянин Барабе сообщает о том, что он
видел:
Нини
Месье Превэр не уехал в
город, ма-ам Барабе?
Мадам Барабе
Нет ещё, уедут, как
откушают.
Нини (мадам Барабе)
А месье Барабе, он тоже
дома?
Мадам Барабе (недоверчиво)
Нешто хотите его видеть?
Нини
Да, я хотела, чтоб он
достал нам лодку для пикника в Вершерах.
Мадам Барабе (с подозрением)
В Вершерах... А то как
же... (Она идёт к пристройке,
открывает дверь, зовёт) Старый! (Мадам Барабе возвращается через веранду,
взглядывает на Нини, прежде чем зайти) Это ж надо-ть!
(появляется месье Барабе)
Нини
М-сье Барабе, не могли бы вы найти нам лодку
на завтра или на послезавтра ?
Месье Барабе
Лодку... лодку... Я право
даже не знаю. Может мадам Превэр запонадобится моя, а так... я постараюсь...
постараюсь.
Нини
Спасибо, м-сье Барабе (она собирается подняться к Флорандо,
который всё это время наблюдал за ней, но Барабе останавливает её знаком и,
подзывая к себе, ведёт её на передний план)
Месье Барабе (конфиденциально)
Мамзель Нини, (с сомнением в голосе) я уж давно хотел спросить это вот. Вот потому что, понимаете ли, тут я уж
сам не знаю ж...
Нини
О чём вы, м-сье Барабе?
Месье Барабе
Может так статься, што
мамзель Алин, так барышня ... не того...
Нини
О! м-сье Барабе, Алин моя
лучшая подруга!
Месье Барабе
Так я и то знаю, мамзель
Нини, я ж знаю... А тока может такое быть, что у ней, как вы говорите, этот...
«флирт»... как бы это, значит, неловко... я ж даже не понимаю, как быть-от...
как-от понимать? Такое всяко говорят!
Нини (не в силах сдержать смех)
С чего это вы взяли, м-сье
Барабе?
Месье Барабе
А только что ж вы скажете о
барышне, которая если развлекается с месье Флорандо, да вот только намедни
вечером. А только вы ж понимаете, что так уж это ж невозможно, право, мамзель
Нини.
Нини (смеясь над щепетильностью Барабе)
О! о! Интересно, здесь, в
Варенах, все такие щепитильные?! (смеётся и убегает наверх к Флорандо. Месье Барабе уходит обратно в
пристройку)
Это самое начало, а затем слух о «флирте» Алин и Флорандо смешает карты их
обоих. Забавная пьеса, хотя, конечно – любительщина и самодеятельность, в чём и
сам де Монтиньи признавался в предисловии к своим пьесам, выпущенным отдельным
томом в 1937 году:
«Театральная пьеса, драматическая или комедийная, не может
вырасти сама собой, как гриб. Чтобы в ней была какая-то основательность, определённый
вкус, чтобы она приобрела значимость, как произведение искусства, она должна
быть результатом кропотливой и настойчивой работы. Никто не затрачивает столько
сил, приобретая знания, которые, об этом известно заранее, не принесут ни
прибыли, ни славы. У нас литература была и остаётся не более, чем досугом. А
если нет настоящих произведений искусства, приходится довольствоваться
любительщиной. В этом качестве выходят из печати эти две пьесы, которые ещё и
произведения неопытной юности.
Почему я не опубликовал их
раньше? Потому что, как автор, я надеялся, что юридическая ситуация писателей
изменится, как меняется она во многих других странах, что театр окрепнет и
позволит литераторам отнестись с большей серьёзностью к драматургии, что
появятся в этом жанре подлинные произведения искусства. Увы! За тридцать с
лишним лет в Канаде ничего не изменилось. Эта книга – моё посильное приношение
– пусть она займёт полагающееся ей место на отечественных книжных полках, где
книги стоят не слишком густо. На безрыбье и рак – рыба. Так пусть уж наша
критика не побрезгует.»
Завершая разговор о периоде Монреальской литературной Школы нам остаётся
сказать только несколько слов о журналистике и об ораторском искусстве,
которые, как известно были колыбелью квебекской литературы. Именно они
позволили в 19 веке утвердиться литературе Квебека, когда его историческое
будущее было туманным и неопределённым. В первой трети двадцатого века
журналистика и ораторское искусство всё ещё были ведущими литературными
традициями. Они были актуальны ещё и потому, что газета была наиболее доступным
средством коммуникации между писателями и читателями. Речь оратора могли
услышать сотня людей, но, опубликованная в газете она становилась достоянием
тысяч, хотя и утрачивала эмоциональную напряжённость, которая присуща прямому
обращению к слушателям.
В этой связи нам обязательно надо упомянуть Анри Бурасса (1868-1952),
«... это преображение темперамента имело свои преимущества и
свои недостатки.
Канадские французы
приобрели изрядную долю хладнокровия и здравомыслия. Они охотно воспринимают
новые идеи, прогресс в сельском хозяйстве и в индустрии. Они охотно сравнивают
свои методы работы с методами работы своих соседей и перенимают то, что считают
более выгодным. Необходимость расчищать лес, подготавливая почву для посевов,
необходимость освоения совершенно новой страны, позволила им приобрести самые
разнообразные навыки. Что бы ни случилось, они всё приемлют с улыбкой, готовые
всё начать сначала. О французских канадцах можно сказать, что они самые весёлые
люди на свете. Эта счастливая особенность позволяла нашему народу преодолевать
все трудности, встававшие на пути его юности. Но, если даже преимущества эти
значительны, то было бы преступно и опасно не видеть недостатки.
Кочевная жизнь первых
поселенцев, которые все были в той или иной мере охотниками и разведчиками, в
значительной степени ослабила их привязанность к родной земле, к домашнему
очагу, к жизни среди сородичей, что мы отмечали у французов во Франции. Наше
земледелие недостаточно развито в силу авантюрности наших крестьян, их
стремлению к новым горизонтам... Лёгкость, с которой они приспосабливались к
новым условиям, (...) рождала в них непостоянство и ту беззаботность, которая
позволяет забывать традиции, столь дорогие сердцу француза: истинную любовь к
труду, основательность и изысканность в производстве, вкус и стремление к
совершенству, которые в условиях кустарного производства означают любовь к
идеальному. И у нас есть немало дельных работников-самоучек, но настоящие
самородки редки. Если я осмелюсь продолжить это сравнение, то окажется, что всё
это приложимо и к нашему высшему сословию. (...)
Когда мы говорим о каком-либо писателе, журналисте, политике, мы часто
выделяем ту или другую сторону личности и, оставляя в тени все прочие, даём
однобокое представление о личности, которая находится в постоянном развитии.
Сказав, что Бурасса был теоретиком фрако-канадского национализма, мы поставили
клеймо, навесили ярлык, но ведь известно, что в конце жизни он выступал уже как
противник того, федерального национализма, что он поддерживал Жана Драпо, ярого
противника участия Канады и, главным образом Квебека, во Второй Мировой войне,
а затем и Народный Блок – а это, надо
признать, национализм совсем другого качества.
Журналистика была литературной школой для многих квебекских писателей, но
настоящие журналисты, такие как Оливар Аслэн или Жюль Фурнье, управляли
общественным мнением, научали читателей рассуждать логически, приучали их к
иронии и критическому взгляду на происходящие события, давали им возможность
взглянуть беспристрастно и вкусить от свободы и независимости суждений,
особенно в моменты политических выборов и всякого рода референдумов в начале ХХ
века.
Артюр Лорандо, квебекский музыкант и националист, отец другого знаменитого
в Квебеке журналиста Андре Лорандо, так отозвался об Оливаре Аслэне
«Я познакомился с ним в 1901 году. То было начало самой
плодотворной эпохи его жизни (...), самой насыщенной, чистой помыслами, самой
эффективной.
Сейчас трудно представить
тот застой, в котором тогда жила наша молодёжь. Она дышала апатией и наиболее
чувствительные просто задыхались в той дремотной атмосфере, позволявшей в
лучшем случае стерильные авантюры примитивного индивидуализма.
Когда Аслэн осознал, что
горстка французов в Америке вязнет в глупости, в неизлечимой политической
лепре, в аморфном, безличном образовании, он ринулся в бой. Более десяти лет он
всецело воплощал волю к жизни франко-канадцев. Чтобы утолить жажду знаний
молодых душ, он поднимал темы вечные и насущные, способные возвысить их вплоть
до полного самоотречения...
Здоровье Аслэна было
хрупким, а темперамент неуёмным, он презирал комфорт и не давал себе отдохнуть.
Среди людей, погрязших в жирном оппортунизме, он был тем героем, который не
боится принести в жертву своё благополучие, даже если приходится голодать. Об
этом надо говорить во весь голос. Он вонзал своё острое, решительное перо в
аморфную плоть нашей общественной жизни (...) его слова раздражали, причиняли
боль, но выводили из отупения. Чтобы лучше защищать свои ценности и то, что он
хотел спасти, Аслэн сделал из своего пера нечто уникальное: особое звучание,
особый цвет, поразительная точность, нерв, стиль, наконец... Он осветил факелом
своей мысли все тупики нашей политики, нашей литературы, нашего образования. В
своё время он был практически один, кто указывал на главную проблему - проблему образования (...)»
Конечно, говоря о журналистике, надо бы представить панораму экономической
и политической жизни страны, чтобы дать контекст, чтобы выбранные тексты не
повисали в воздухе. Разумеется, что сейчас же возникает необходимость
обратиться к историческим трудам того времени и познакомить читателей в тем,
как изменился взгляд на ту эпоху в наши дни. Конечно, невозможно
удовлетвориться двумя-тремя именами, потому что журналистика – едва ли не самое
населённое литературное пространство. Недаром, рассказывая о писателях и поэтах
мы не однажды упомянули их работу в газетах и журналах. Многие сами основывали
свои газеты, как, например, Жюль Фурнье (1884-1919),
Ну, да. Нельзя объять необъятного. Пора закругляться. Следующей тетрадью мы
открывает следующий период в истории квебекской литературы – предвоенный и
военный, короткий, но богатый произведениями, которые теперь являются
классическими.
[1] Читая это стихотворение я невольно
вспомнил Цветаевское :
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я - поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
- Нечитанным стихам! -
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Что и не знала я, что я - поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
- Нечитанным стихам! -
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
[2] Легендарные имена исторических лиц
и персонажей фольклора, пьесы, написанные в духе драматического действия
«Феликс Путр» Луи Фрешетта.
[3] Название этой пьесы взято из
рассказанного во втором акте происшествия: дети скатывали с горки огромные
снежные комы, весело, но одну девочку задавило насмерть одним из этих комов.
Это одновременно и лейтмотив и символ: простое недоразумение раздувается
досужими языками до огромных размеров и превращает комедию в драму.
[4] Выдающийся квебекский адвокат и
политик, создатель так называемой «Красной партии» или демократической, которая
пришла на смену «Канадской Партии» после разгрома восстания Патриотов.
