Антологии квебекской литературы - 47 - Лионель Гру

Лионель Гру

(1878-1967)

Если говорить о Лионеле Гру, то надо говорить сразу о трёх периодах в литературе Квебека, потому что этот человек был творчески активен более шестидесяти лет. И когда я говорю о творческой активности – это не пустые слова. Один только перечень его работ занял бы несколько страниц, ведь он был не только литератором, но и историком, по величине сравнимым с Франсуа Кзавье Гарно. А ещё он был преподавателем и не просто преподавателем, а создателем учебников. Надо сказать, что созданию учебника предшествует огромная работа по осмыслению материала, по переработке уже имеющегося, по написанию научных статей, статей полемических.  Не стоит забывать, что Лионель Гру был ещё и политическим деятелем, выступал на конференциях, был создателем политических и социальных движений...

А начинал он, как простой священник. В двадцать пять лет он получил сан и начал преподавать. В начале двадцатого века священники часто становились учителями. Он преподавал реторику и литературу в колледже Валейфилд, где создал первую тогда католическую ассоциацию франко-канадской молодёжи (1904).

В 1906 году он изучает философию и теологию в унивеситете Минервы в Риме. Затем изучает литературу во Фрибургском университете (Швейцария, 1909). Доктор философии(1907), доктор теологии (1908), он возвращается в Квебек и преподаёт литературу и французский язык. С 1915 по 1920 годы он преподаёт историю на Высших Коммерческих курсах. Именно он основал кафедру истории Канады в Лавальском университете в Монреале и заведовал ею до 1949 года.

Его привлекает история Акадии и в 1918 году он совершает путешествие в Новый Брунсвик вместе с будущим кардиналом и архиепископом Квебека отцом Родригом Вильнёвым. Через четырнадцать лет Гру под псевдонимом опубликует роман «На мысу Бломидон»(1932), который был посвящён поворотному моменту в истории Акадии – завоевание страны англичанами и депортация населения в Луизиану – получившему название «Великое Потрясение».

В 1917 году Лионель Гру – член Лиги защиты прав франкоязычного населения Канады, в 1918 его избирают членом Королевского общества в Канаде.

Он – директор журнала «Французское Дело» с 1920 по 1928 годы.

А дальше – большой почёт и уважение, много медалей и прочий отличий, званий почётного профессора многих университетов, его приглашают выступить на всевозможные темы перед самой разнообразной аудиторией.

В 1946 году он основывает Институт истории французской Америки, на год отправляется в Манитобу, в 1947 Гру создаёт «Журнал истории французской Америки».

В 1949 году он участвует в цикле радиопередач об истории Канады с момента её открытия Жаком Картье.

В 1950 году Гру отправляется в Рим с ходатайством причислить к лику святых Маргарит Буржуа.

В 1952 году его награждают премией Общества Сен-Жан-Батист (Иоанна Крестителя).

Список этот можно было бы продолжить, ведь Гру оставался активен до самой своей смерти, до своих восьмидесяти девяти лет, но и так понятно, что фигура Лионеля Гру настолько значима, что без неё просто немыслимо представить себе  историю Квебека и историю литературы Квебека.

Франсуа Кзавье Гарно называют писателем, потому что его «История Канады» написана вдохновенно и красочно. То же можно сказать и о трудах Лионеля Гру об истории Канады.

Он преподавал историю и материалы его лекций были опубликованы. Самые примечательные из них – «Рождение расы»(1919), «После Завоевания»(1920). В этих книгах он изучает переход от французской системы правления к английскому режиму и то, что принесла эта перемена франко-канадцам.

Преподавая литературу и французский в 1930 годах, он публикует в двух томах синтез множества монографий на эту тему: «Преподавание французского в Канаде»(1931-1932).

Он выступает перед аудиториями и в газетах и вот: три сборника статей и докладов «Наш учитель – прошлое» (1936, 1937, 1944).

Его главный труд – четырёхтомная «История французской Канады» (1950-1952) – лучшее из того, что он создал.

Забудем все прочие заслуги Лионеля Гру, чтобы сосредоточиться на его литературных достижениях. 

В своих литературных произведениях он использует весь арсенал литературных средств, известных со времён классицизма. Он, конечно, несколько назидателен, я бы даже сказал, излишне назидателен, но ведь он был священником, проповедником одной доктрины, а это многое объясняет.

Начнём с первого его почвеннического сборника стихов и рассказов «С миру по нитке» (1916), воспевающего франко-канадскую традицию. Этот сборник имел грандиозный успех, хотя был всего лишь собранием ранних воспоминаний. Почти все рассказы связаны с рангом Сен-Мишель де Водрёй, где автор провёл своё детство. Его отец Леон был крестьянином, мать Филомена-Саломе Пилон была того же сословия. Жили они скромно, но смогли дать сыну хорошее образование.

Гру много говорит о своих предках, дедах по отцовской и материнской линии, меньше об отце, ещё меньше о матери и только упоминает о братьях и сёстрах. Подобно Аджютору Ривару в сборнике «У нас» (1914), Лионель Гру использует множество старинных слов, оживляя архаизмы, слов канадского происхождения. Рассказывая о своём, Гру рисует мир уходящий, мир ещё не затронутый индустриальной революцией.

О чём же именно стихи и рассказы Гру? В поэме «Урок клёнов», которой открывается сборник,  говорится о величественных клёнах, что не удивительно. В этой поэме собраны воедино три элемента почвенничества: во-первых – отцовское наследие и сыновняя связь с прошлым, во-вторых – земля-кормилица и в третьих – колокольня, оберегающая и указующая путь в будущее. В этом смысле стихотворение можно считать программным. С точки зрения современного читателя – это стихотворение просто занудное, длинное и поучительное. Впрочем, других стихов в сборнике нет.

Рассказ «Прощание с Седой» необыкновенно трогательный. Двадцать шесть лет назад на родительской ферме родилась эта кобыла. Она стала уже членом семьи, участвуя во всех крещеньях, в работе на ферме; она отвозила детишек в школу, а юношей на свидания. Но вот состарилась и уже больше не могла работать. Отец решил, что её надо продать. Мы узнаём кое-что о жизни Седой, но кульминацией всего – душераздирающее прощание кобылы с её хозяевами утром того дня, когда её продали.

«Я мог бы часами говорить о достоинствах этой беспримерной кобылы. Дети, отец и мать, все думали о ней и молчали во время ужина. Наутро, рано приехала телега, скрипя всеми четырьмя колёсами, грязный и шаткий балаган, какие бывают только у цыган. В неё была впряжена кляча хуже скелета. С телеги слез человечек с лицом Авраама, одетый самым нелепым образом, дрянной старьёвщик. Отец пошёл за Седой в конюшню. Купщик стал щупать её бока, посмотрел на зубы и заметил тоном, оскорбившим нас всех: «Не молоденькая». Отец сказал только: «Стара, да сердце у неё на месте, голуба!»

Что касается нас, то мы во все глаза глядели на лошадь купщика, такая она дохлая да тощая, что её рёбра видны были бы за версту. Думая, что такая же судьба возможно ожидает и нашу старенькую Седую, мы готовы были разрыдаться. Купщик сунул руку в карман и вытащил вместе с обрывками верёвок и ржавыми гвоздями рулон купюр, грязных от табачной крошки. Одну за другой он неторопливо кидал купюры в руку отца с таким видом, будто швырял деньги на ветер. Подлец! Подумать только, что он купил нашу Седую за тридцать... чуть не сказалось серебрянников. Всего тридцать долларов, вот так-то, друзья! Задаром!

Потом купщик накинул верёвку на шею Седой и привязал её позади своего балагана. В этот момент мы подошли к Седой, чтобы погладить её в последний раз: «Прощай, Седая!». И Седую увели...

На повороте за садом, где наш ранг вливался в королевскую дорогу, бедная животинка вдруг осознала, что видела нас в последний раз. Она повернула к дому, к своим бывшим хозяевам, к конюшне, к той земле, которую вспахивала столько лет, и жалобно заржала. Мать ушла в дом. А мы остались, остались посмотреть, как уходила Седая. Она ещё несколько раз оборачивалась и жаловалась своим ржанием. Она прошла мимо дома Ландри, потом мимо дома Кампо, потом мимо участка Бушаров. Её уже почти не было видно за балаганом купщика, только по временам в просветы между деревьями вдоль дороги. Когда за четвёртым наделом она должна была исчезнуть из вида совсем, там дорога поворачивала и начинался лес Буало, мы увидели, как она последний раз повернула к нам голову, и ветер донёс до нас её ржание, долгое, жалобное, раздирающее душу, прощальное ржание. Кто-то из детей, уже не помню кто, заплакал. «Бедная Седая!» - сказал старший. «Бедная старушка!» - сказал отец, - «И ещё держится, в её-то годы!»

Другой рассказ – «Урок патриотизма» - тоже достоин хрестоматии для детей и подростков. В нём говорится о сельской школе, об учительнице, которая организовала праздник французского языка. На празднике дети читают тексты, рассказывают стихи, поют, а в конце выступает инспектор с патриотической речью, лейтмотивом которой является опять же французский язык. Собирают деньги на новую школу. Каждый даёт сколько может. Все взволнованы, а старик Ландри просто потрясён и, хотя слыл в деревне за скопидома, пожертвовал золотую монету. Я читал этот рассказ в одном из местных учебников французского. Можете себе представить, какими были вопросы к тексту.

«Былые времена» повествует о старике и старухе, которые живут совсем одни в восьми милях от деревни. Рассказчик доказывает своему другу-горожанину, что жить по-страринке не так уж плохо. Мы открываем для себя заповедное место, старый дом и его быт, говор стариков, их вера (истинно католическая) и уважение, граничащее с преклонением, по отношению к прошлому.

Рассказ «Старый крест в Буа-Вер» говорит о том, как деревенские решили было поставить дорожный крест недалеко от дома деда рассказчика, но потом перерешили под давлением одного завистника. Ну и пусть. Дед тогда в одиночку поставил крест. Место было удобное и поэтому именно у этого креста останавливались люди, чтобы передохнуть и обратиться с молитвой к Господу.

Остальные пять рассказов написаны примерно в том же духе. Современный читатель будет удивлён узнать, что этот сборник имел потрясающий успех и был многожды переиздан. Понятно, что он был во всех библиотеках, во всех школах и в очень многих домашних библиотечках. Не будем забывать, что Лионель Гру был прежде всего священником, представителем церкви, и церковь для него была точкой отсчёта.

Нам тепершним его жизнь может показаться более чем размеренной. Мы и представить себе не можем, чего стоило юноше Гру отказаться от светской жизни, от семьи, от самой возможности семьи. Сколь глубоко должен он был проникнуться идеей Христа, чтобы сублимировать свои потребности в науках и творчестве. Меня, например, удивляет, почему два своих романа, которые с уверенностью можно назвать программными, «Зов расы» и «На мысу Бломидон», Лионель Гру опубликовал под псевдонимом Алоние де Летр[1]? Мы поговорим только о первом из них, более известном и скандальном.

Итак, в 1922 году вышел роман Алоние де Летр «Зов расы». В нём  Жюль де Лантаньяк отказался от своих французских корней, женившись на англо-канадке, англиканке, обращённой в католицизм. От неё у де Лантаньяка четверо детей. Они живут в Оттаве. Он стал адвокатом на службе у крупных английских предпринимателей. Его семья вжилась в англо-канадское общество и всё шло своим чередом, пока с Жюлем не приключился «личный кризис» или «кризис личности», который мы теперь называем «кризисом средних лет».  В 43 года Жюль услышал «зов расы». Надо заметить, что действие происходит сразу после принятия семнадцатой резолюции в Онтарио, запретившей использование французского языка в онтарийских школах.

Лантаньяк стал встречаться с отцом Фабьеном, который заставил его вернуться в лоно французской культуры. Для Лантаньяка это – возврат к истокам. Гру так говорит об этом: «Он возобновил общение с французскими порядками, их ясностью и духовной оригинальностью, которые очаровали его».

Оставаясь под влиянием отца Фабьена, он решает возобновить отношения со своей семьёй в Сен-Мишель де Водрёй. Он отправляется в родную деревню, чтобы повидаться с родственниками, которых не видел вот уже двадцать три года(!), и взглянуть на родительскую ферму. Выясняется, что его отец и мать умерли, но его встретили с распростёртыми объятьями, несмотря на его «измену». Он замечает перемены, произошедшие в деревне. «Зов расы» оказывается так силён, что он клянётся вернуть своим детям их франко-канадское происхождение.

Вернувшись домой, он ни слова не сказал об этой клятве своей супруге Мод Флетчер, которая (мне приходится напомнить и уточнить) отказалось от своей англиканской веры и перешла в католичество в обмен на согласие Лантаньяка жить среди англо-канадцев. Он, будучи католиком, обещал ей вечную преданность как муж и отец её детей. И вот он пытается сделать своих детей франко-канадцами. Двое откликаются и соглашаются с ним, но двое отказываются и берут сторону матери.

Выясняется, что супругов всегда разделяли этнические противоречия, что они никогда не были единым целым.

Их развод происходил в два этапа. Для начала Лантаньяк решил стать независимым депутатом в округе Руссель[2], чего он добивается без особых политических разногласий (если не считать противодействия клана Флетчер). Он работает со всей серьёзностью, изучает проблемы округа и скоро добивается признания в парламенте. Тем самым он отдаляется от англо-канадского общества, что возмущает Мод и её родственников. Второй этап начинается 11 мая 1916 года: федеральный парламент должен высказаться по поводу требования Эрнеста Лапуанта пересмотреть резолюцию относительно французских школ в Онтарио. Лантаньяк специализируется на этом вопросе и все ждут, что он выскажется. Но оппозиция требует, чтобы он промолчал. На него оказывают давление. С одной стороны – ему предлагают пост сенатора, с другой – угрожают, что он потеряет свой доход как адвокат англо-канадских компаний (что и случается), а жена угрожает ему разводом. Таким образом Лантаньяк оказывается перед выбором: национальный долг или долг перед семьёй. Он пытается спасти семью, даже если отец Фабьен напоминает ему о его национальном долге. Во время дебатов в парламенте, в последнюю минуту, не в силах больше сдерживаться, он произносит пламенную речь в защиту французского элемента, языка в первую очередь, в Онтарию.

Его жена и двое детей покидают его, дочь, та, что предана отцу, уходит в монастырь и становится монахиней, а старший сын, который принимает имя Андре де Лантаньяк, после долгих скитаний возвращается в Монреаль и продолжает дело отца.

Вот я и задаюсь этим вопросом: почему роман «Зов расы» был опубликован под псевдонимом. Он вызвал бурную реакцию в своё время. Роман этот был провокативным донельзя. Может быть поэтому Гру спрятался за псевдонимом? На тему этого романа было написано множество диссертаций. И многие из них противоречат одна другой. Мне приходится быть осторожным в своих высказываниях, чтобы меня самого не причислили к тем, кто у меня не вызывает доверия.

Так вот,... слово «раса» употребляется Лионелем Гру может быть слишком часто, что настораживает современного читателя, знакомого с расовыми проблемами. Но в 20-х годах двадцатого века слово это имело несколько отличное значение. Им пользовались все, чтобы обозначить такие понятия как «народ», «этнос», оно обозначало «культурное сообщество». В романе Лионель Гру даёт ему такое определение: «Было время, когда я размышлял над определением этого слова, которое я нашёл в одном из моих любимых произведений. «Раса» - это длительное, испытанное временем равновесие моральных качеств и физических привычек, которое может быть нарушено привнесением инородных элементов.»

Тут я тоже задумался, что такое эти самые «физические привычки»? Образ действия? Понятно, что Гру играет с понятием трудным для восприятия и порой переходит незримую грань дозволенного. Порой он даёт понять, что есть более высокие расы, в их числе французская и английская, как говорит главный герой своей жене:

- Зачем вы говорите мне о высшей или низшей расе? Я охотно верю, что ваша раса высшая. Но я столь же убеждён, что и моя раса высшая; вопрос только в том, как мы в это верим? И больше ничего.

Он говорит, что английская раса выше во всём, что касается материального, но французская раса духовней; это было уже тогда общим местом во франко-канадской литературе и в политических передрягах, которые длятся до сих пор.

Ещё Гру говорит о «смешении кровей» в контексте «нации, которая борется за своё освобождение, а её предают представители высших сословий.» Гру говорит, что они, высшие сословия, «соглашаются на смешанные браки, соглашаются на смешение кровей, но это – их безумие, их конец.» Здесь он явно перегибает палку, но ещё наглядней это видно в том, как этот квебекский Гюстав Лё Бон[3], этот спонтанный френолог рассуждает о психологии рас, которая отражается на всём, включая физиономии представителей соответствующих рас:

«Лантиньяк не слишком вникал в то, чему учили его сыновей и дочерей. О своих детях он знал в общих чертах, какой у каждого из них характер, какой темперамент, но он совсем не знал, чем они дышат. Они были успешны в учёбе и этого ему хватало, он не волновался об их умственных способностях. А теперь вдруг он обнаружил у двоих из них какую-то болезненную неуверенность, какой-то разлад в мыслях, нестройность в их личностных качествах: своего рода бессилие следовать до конца за логическим построением, собрать воедино, сопоставить разрозненные впечатления, сколько-нибудь сложные идеи вокруг одного центрального стержня. Как если бы в каждом из них было две души, два сражающихся друг с другом духа, и то один брал верх, то другой. Самым странным было то, что этот умственный дуализм проявлялся больше у Вильяма и Нелли, у которых наследственные черты расы Флетчеров были осовенно хорошо видны. Вирджиния и Волфред более походили на представителей французской расы: более тонкие черты лица и цвет кожи чуть более тёмный, как у всех Лантаньяков, физически гармонично сложенные. А старшая из дочерей и младший сын своей светлой шевелюрой, более вытянутые, долговязые почти полностью воспроизводили свою мать.

- Ещё одно доказательство, что внутренняя жизнь, жизнь духа формирует телесную оболочку,- говорил себе несчастный отец.

Тогда уже, как припомнилось Лантаньяку, открытие этой умственной особенности его детей повергло его в смятение. Невольно пришло на ум высказывание Барреса[4]: «Кровь расы остаётся неизменной на протяжении веков»! Бедняга так и этак вертел эти слова, предаваясь унылым размышлениям:

- Таким образом, нет ничего удивительного в том, что происходит умственное раздвоение, психологическая неразбериха у людей смешаной расы!

Припомнились ему и ужасные слова отца Фабьена, сказанные в тот день, когда они обсуждали проблемы смешаных браков.

- Как знать, - сказал тогда отец Фабьен с откровенностью может быть черезчур резкой, - как знать, не была ли та распущенность французской знати следствием смешения рас, на которую шли с такой лёгкостью, которого порой желали и искали! Психологу было бы очень интересно понаблюдать за поведением их потомства. Не кажется ли вам, мой друг, что в прошлом этих благородных семейств было что-то безумно анархическое, какой-то надрыв? Как вы можете объяснить те порывы, ту отчаянную разнузданность, с которой отпрыски благородных семей предавались разгулу, бесчестию, что приводило их к разорению?

В тот день Лантаньяк, потрясённый напором святого отца, неоспоримой верностью его слов, не нашёлся, что сказать. Кроме того отец Фабьен сунул в карман Лантаньяка книжечку и сказал:

- Вы знаете, что я не всё приемлю из того, что утверждает доктор Лё Бон. Но, когда у вас будет свободная минутка, прочитайте внимательно, я прошу вас, те страницы, где я завернул уголок. Мне кажется, что в первый раз этот доктор сказал что-то очень верное. Хотя его заслуга только в том, что он обобщил новейшие достижения этнологии.

Ему захотелось перечитать страницы, на которые указал ему отец Фабьен и которые тогда заствили его горько задуматься, перечитать их теперь, когда его собственные наблюдения открыли ему столь тягостную истину. И вот вечером Лантаньяк взял в своей библиотеке небольшой томик доктора Гюстава Лё Бона «Психология народов»[5]. На страницах 59, 60 и 61 он прочитал то, что было подчёркнуто красным карандашом: 

«Скрещивания могут быть элементом прогресса только  среди высших рас,достаточно близких друг к другу, таковы англичане и немцы Америки. Но они составляют  всегда  элемент вырождения, когда эти расы, будучи даже высшими, слишком  различаются между собой.»

«Скрещивать два народа - значит изменять одномоментно как его физический, так

и  душевный  склад... Таким  образом  созданные  признаки остаются в  начале неустойчивыми  и слабыми.  Нужны  всегда  продолжительные  наследственные  накопления,  чтобы закрепить   их.   Первое  действие  скрещиваний   между   различными  расами заключается  в том, что  они уничтожают  душу этих рас, т.е. ту совокупность общих идей и чувств, которые составляют силу народов и без  которых не могут существовать  ни  нация, ни  отечество... Все  народы,  достигшие  высокой  ступени цивилизации,старательно избегали смешения с иностранцами и поступали так вполне  обоснованно.»

Знакомясь с тем или иным автором, я часто рассказываю поразившие меня факты его биографии жене, друзьям и знакомым. Так я поделился с женой своим открытием, что Лионель Гру, оказывается, приветствовал Муссолини, потому что тот сумел внушить итальянскому народу гордость за его принадлежность древнейшей цивилизации, за то, что он является высшей расой. Жена тут же сказала, что для неё Лионель Гру умер и как историк, и как писатель. Я не был бы столь категоричен. Ведь когда Гру заявлял, что квебекский народ обретёт своё государство, он совсем не думал о сепаратизме. Гру был федералист, но его слова были подхвачены либеральной партией Жана Лёсажа, а затем и тогда же образованной квебекской партией с Рене Левеком во главе (журналистом и бывшем министром природных рессурсов в правительстве Лёсажа). Гру верил, что народ Квебека пребудет народом церкви, народом традиции и нет ничего удивительного в том, что пик признания Лионеля Гру приходится на время правления Мориса Дюплесси. Кстати сказать, идея автономии Квебека возникла именно в период «Великой Тьмы» и поддерживалась она крестьянскими массами, в большинстве своём малограмотными.

В этом смысле показательной можно считать тоненькую книжку Лионеля Гру «У наших дедов» (1920). Главной идеей этой книжки, на мой взгляд, было утверждение, что «за сто пятьдесят лет французкого режима в Канаде тип француза нисколько не обмельчал и даже не сильно изменился». Ему хотелось показать «живописность этой расы, особенности её веры и обычаев, семейный уклад и сплочённость общины вокруг церкви.»

 Книжка эта в двух частях. Первая говорит о семейном укладе. В ней есть три раздела: многочисленность семьи (её богатство – минимум 12 детей), семейное хозяйство, когда все работают на земле, все заняты одним делом, все помогают друг другу, своего рода «семейный трудовой кооператив» (кстати, это было написано в самом начале кооперативного движения в Квебеке – касса взаимопомощи Дежардэна возникла в 1900 году, движение, которое было одобрено католической церковью и распространено на другие формы кооперации). И тут же – народные песни, обряды, привычка курить трубку, праздники урожая, хлебосольство и радушие.

Другой раздел – военный, партизанский, с воспеванием народных героев, таких как Доллар дез Ормо или Мадлэн де Вершэр, чей героизм озаряет славой и всех прочих.

И, разумеется – верность церкви: «Сильный народ, способный выстоять, становится таковым не только благодаря материальному... (...) Мощь и бессмертие народа – в согласии его жизни с установками церкви, в его мыслях, обращённых к Богу».

Вторая часть посвящена жизни прихода, который «у наших дедов был чем-то вроде большой семьи». Гру упоминает о том старом солдате, который показывал генералу Монкальму 220 своих потомков, живущих в четырёх соседских приходах. Гру идилически описывает феодальный уклад жизни квебекцев, без антагонизмов с сеньором, который для многих становился крёстным отцом. «Церковь управляет всем в приходе», а кюре – «единственный пастырь, который способен сплотить семейные хозяйства». Прихожанин любит свою церковь ещё и как центр обещственной жизни, ведь здесь зачитывались указы губернаторов и интендантов, здесь объяснялись причины и следствия этих указов, и всё это – в рамках мессы.

В заключении Гру призывает всех обрести «образ прошлого и услышать зов старинных колоколен».

Вне сомнения, что в этой книге Гру выступает как идеалист, особенно, когда речь заходит о роли церкви. Другие историки описывают квебекский народ иначе; он далеко не такой покорный слову церкви и уж совсем не святой! Всё описывается так, как если бы в то время не было вокруг индейцев, как если бы они никак не влияли на умонастроения первых поселенцев. Похоже, что Гру переносил своё восприятие Квебека конца 19 века на историю Новой Франции.

Так или иначе, а без Лионеля Гру невозможно представить себе историю Квебека и в том числе историю его литературы. Амен.

---

[1] Это имя одного из соратников Адама Доллар дез Ормо, национального героя Новой Франции (1635-1660), прославившегося в битве с ирокезами, в которой он трагически погиб. Лионель Гру посвятил ему много лет своей жизни и в 1919 году выступил с конференцией «Если бы Доллар вернулся...», в 1932 году издал книгу «Дело дез Ормо: правдивость первоисточников, величие замысла и величие результатов», а в 1960 году, к трёхсотлетию смерти юного героя, «Дез Ормо – миф?»

[2] На востоке Онтарио, где живёт большинство франко-онтарийцей.

[3] Французский психолог, антрополог, социолог и историк (1841-1931), работавший над концептом «раса». В Википедии есть замечание, что книга Лё Бона «Психология народов и масс» была настольной книгой В.И. Ленина.

[4] Морис Баррес (1862-1923) французский националист, писатель, общественный деятель

[5] Так в русском переводе называется книга Лё Бона, посвящённая расовой теории. Её полное название «Психологические законы эволюции народов»(1894)

Антологии квебекской литературы - 46 - Камиль Руа

Камиль Руа

(1870- 1943)

В учебнике истории литературы Квебека под редакцией Пьера де Гранпре 1968 года (пятьдесят лет тому назад) сказано: «Литературная критика магистра Камиля Руа, на наш взгляд, уже во многом устарела. Но о ней стоит упомянуть, потому что она – была первой, методологически обоснованной и участливо-внимательной к изучаемым авторам. Принципы этой методологии были созвучны мироощущениям той эпохи, когда возносились на немыслимый пьедестал произведения, которые теперь мы считаем слабыми и абсолютно невостребованными. Однако его классическое образование и его начитанность позволили ему распознать несколько авторов, которых и мы считаем первостатейными. Кроме того, не только сама его критика, но и литературные качества её вне всякого сравнения – магистр Руа сочетал в своём творчестве строгость научной мысли и экспрессивность истинного литератора». Смело сказано, потому что последнее переиздание учебника Камиля Руа было в 1959 году. Разумеется, это был эффект «тихой революции», о которой мы будем говорить подробно несколько позже.

На учебниках Камиля Руа выросло не одно поколение квебекских литераторов, журналистов и общественных деятелей. Он долгое время был ректором Лавальского университета. Его жизнь, если взглянуть на его биографию, представляется чередой успехов и удач: Малый Семинар, затем Большой Семинар в Квебек-сити – довольно престижные учебные заведения. Он получает священнический сан в 1894 году, годом позже – докторскую степень, отправляется во Францию, чтобы получить лицензию в Сорбоне в 1900 году, что соответствовало ещё одной докторской степени. Он начинает публиковаться в 1902 году. Вернувшись в Квебек, он изучает творчество Филиппа Обера де Гаспе, отца. В 1907 году он добивается того, что канадская литература была включена в программу обязательных экзаменов для получения степени бакалавра (теперь об этом, увы, позабыли). Тогда же он начинает составлять учебник франко-канадской литературы по заказу Лавальского университета. Его «Историческая таблица франко-канадской литературы» встречена с большим энтузиазмом, её переиздают практически сразу же, в 1911 году, а в 1918 эта книга перерастёт в «Учебник истории франко-канадской литературы», который превратится в «Историю франко-кандской литературы» (1930). Параллельно, в 1915 году он основывает журнал «Преподавание в старших классах в Канаде», а в 1918 – «Французская Канада». Он курирует Малый Семинар, потом становится ректором Лавальского университета, в 1924 году получает премию Давида за книгу «В тени клёнов». Он – кавалер ордена Почётного Легиона, получает золотую медаль Французской Академии, становится почетным профессором Оттавского и Торонтовского университетов в 1927 году. Так посмотреть – путь его усыпан розами, не иначе. Вся его жизнь прошла на подъёме, его мнение ценилось столь высоко, что одного его слова было довольно, чтобы возвысить писателя или совершенно уничтожить его. Он знал толк в цензуре и его позиция священника и литературного критика была неуязвима. Камиль Руа заботился о продолжении литературной традиции в Квебеке и был всецело на стороне почвенников. Он написал множество предисловий к сборникам стихов таких поэтов-почвенников, как Жорж Бушар («Первые посевы» 1917), Мари Сент-Эфрэм («Вечная любовь» 1929), Памфиль ЛёМэй («Капельки» 1937). Был он озабочен и тем, на чём базируется квебекская литература – особенностями французского языка в Канаде; тем, как язык может определять национальную литературу. Вот, например, выдержка из его книги «Этюды и наброски» (1928):

«Я далёк от мысли, что французский язык в Канаде, язык нашего народа хуже и заслуживает презрения, как считают иные невежды, живущие по соседству. Я даже сказал бы, что наш народ, в совокупности всех сельских приходов, изъясняется лучше, чем крестьяне французских провинций. А развивать французское влияние здесь, на американском континенте, мешает не сам язык нашего народа, а язык нашей литературы, язык людей образованных; это их язык кажется тяжеловесным, не гибким, ему не хватает вокабул, чтобы связать слова во фразе; вот почему литература «от сохи» может ему помочь.

Речь не идёт о том, чтобы воспроизводить язык, которым пользуются во Франции; было бы даже желательно, чтобы наш язык отличался в своих оборотах от того языка, которым пользуются в Париже или Марселе. Наши архаизмы очаровательны, о них забыли там, но нам следует их беречь, эти старинные монеты, на которых ещё прочитываются девизы прежней Франции. Наши неологизмы, созданные особенностями нашей жизни, выражают нашу действительность. И совершенно уместно пользоваться ими при написании книг, потому что они являются частью нашей повседневности, они были придуманы народом и народ ими пользуется.

А какую услугу могли бы оказать писатели нашей литературе! Без сомнения, те, что экспериментируют с языком со времён Ренессанса, научились обращаться с ним осторожно. Но совершенно очевидно, что язык народа и красочен, и сочен, когда надо передать именно то, что происходит в его жизни, говоря о его нравах и обычаях, называя то, чем он пользуется. И наша литература уже начала пользоваться языком народа и в этом её большая заслуга.»

Кончено, наших читателей больше интересуют не критические статьи Камиля Руа, хотя и они очень и очень достойны внимания, но его литературные произведения. Поговорим о них.

В 1912 году Камиль Руа выпустил сборник рассказов «Рассуждения о Канаде». В нём было пять разделов «Рассуждения о...»: Рассуждения о деревне, о морали, о патриотизме, о школе и Литературные рассуждения. Годом позже «Рассуждения о деревне» вышли отдельным сборником. Большинство текстов, собранных в сборнике «Рассуждения о Канаде» были прежде опубликованы в газетах и журналах, написаны к определённым датам и по поводу того или иного события. Интересны однако не сами по себе эти события, но то общее направление мысли, которое характерно для всех текстов Руа, те ценности, которые он защищает, его взгляд на франко-канадское общество начала ХХ века.

Он был прежде всего священником, но и эрудитом, мастером слова, на которого равнялось его поколение. Нас всего более интересуют «Рассуждения о деревне», где он выступает не только как критик и проповедник, но и как литератор. Один из текстов этого сборника наиболее известен: «Старый амбар». Он послужил образцом и для рассказов Аджютора Ривара, о котором мы говорили в предыдущем номере «Квебекских Тетрадей», и для рассказов Лионеля Гру, о котором разговор впереди, и для многих других писателей-почвенников.

Открывается рассказ вопросом, которым задаётся... сам старый амбар:

«Почему же они не приходят?... Четыре месяца прошло уже с тех пор, как они закрыли мою дверь. Четыре месяца никто не ступал на мой порог. Неужели никогда больше не увижу я эти лица, не услышу их голоса, не стану свидетелем ни их радостей, ни их жизни...»

Так думал под просевшей крышей старый амбар. И ему было грустно думать об этом, а жидкий, белесый свет нашего октябрьского солнца, омывавший широкие скаты его крыши и заставлявший блестеть его окна, придавал его размышлениям тем бóльшую грусть и меланхолию. Он чувствовал приближение смерти, как всё, что увядает осенью, как хрупкие стебли хмеля, льнущие к его фасаду, как длинные пожелтевшие травы вокруг, пробивающиеся между камнями дорожек. И потому, что он чувствовал своё умирание, вся грусть природы вызывала в нём тоскливые мечтания и ощущение скорби.

Старый амбар, мысли которого воспроизводит Камиль Руа, перестал играть роль летнего дома с кухней, места, где по вечерам собиралась вся семья, после того, как пристроили к основному дому добротную кухню с печью. Это можно воспринимать как перемену в квебекском обществе конца 19 и начала 20 веков, как знак его модернизации. И старый абмар – в прошлом бывший средоточием крестьянской жизни – превратился сперва в складское помещение, а потом, всё больше ветшая, становясь опасен (не ровён час обрушится), бывал снесён или заколочен. Ещё и теперь вдоль дорог можно увидеть такие амбары с дырявыми крышами, с выбитыми окнами и сквозящими стенами, потому что у хозяев нет времени или возможности снести его.

Такие амбары были ешё одной отличительной чертой франко-канадцев, такой же, как язык, вера и преданность земле. Но всё меняется и вот «впервые за последние пятьдесят лет он (амбар) стоял пустой и одинокий».

Современный автор Робер Лалонд в 2012 году, через сто лет после выхода в свет рассказа Руа, продолжил рассказ о старом амбаре в романе «Однажды старый амбар снесёт половодьем»:

«Есть таинство узнавания лиц и голосов. Первые лица, такие добрые, такие настоящие. Первые голоса, уникальные, единственные. Эти первые лица и голоса вдруг возникают, тревожат душу и так же внезапно исчезают. Приходят, чтобы вернуться когда-нибудь. Они были первыми и без соменения станут последними.

Чтобы рассмотреть, чтобы понять, у меня всегда не хватало времени. Но и сегодня ещё я могу вызвать их в памяти, обрести их вновь, те лица, которые как бы накладываются на моё собственное. Я вижу их то в дождевой луже, то ночью в стекле окна. Возвращаясь возвращаются. И тогда над деревней встаёт зарево пожара, охватывает всё небо, и я снова слышу те голоса, они зовут меня...».

Лалонд зовёт нас услышать «те голоса», голос Дьявола, голос Индейца, французского Поселенца, голос Церкви и голос Литературы, в частности, голос Камиля Руа, пытаясь ответить на вопрос «Почему же они не приходят?».

В описании старого амбара Камиль Руа говорит о литературе того времени, которая в деревнях передавалась из уст в уста, когда долгими вечерами люди рассказывали детям сказки, а друг другу всякую небывальщину, если не говорили о чём-то серьёзно. Вот, как повествует об этом аббат Руа:

«Это был народ и все были братья, и все жили под одной крышей. И каждое лето под крышей старого амбара пела и смеялась молодость. Сколько всего было рассказано по вечерам под благосклонным взглядом матери, никогда не устававшей слушать их, когда по углам таились прозрачные внимательные тени; сколько всего было придумано для доверчивых душ, как всё это пугало и веселило!»

Исчезновение этого «народа» из жизни старого амбара означает метафорическую «пустоту», на которую указывает Камиль Руа:

«Так значит долгое время он был счастлив, этот старый амбар! Вот почему, впервые почувствовав себя оставленым, брошенным, пустым, без жизни, вот почему теперь старый амбар предавался таким горьким мыслям, такой горькой тоске. Заброшенность, позабытость всегда предвещают разруху и близкий конец. Старые дома, которые уже не могут служить пристанищем, вскоре проседают, обрушиваются под тяжестью ветшания, их брёвна становятся дровами для новых очагов, которые будут согревать и кормить. И, когда старый дом исчезнет синеватым дымком, воспоминания о прежнем доме ещё долго будут бродить вокруг и будоражить обитателей нового дома. Так вот оно что! Так, значит, это блуждание души и утраченную радость предчувствовал уже тогда старый амбар!»

 Все рассуждения Камиля Руа так или иначе возвращают нас к изначальной его идее литературы на службе нации. Он совершенно убеждён в необходимости создания такой франко-канадской литературы, которая отражала бы духовные ценности страны и выражала бы её надежды и чаяния. Ничего в том удивительного нет. Мне кажется даже, что это нормальный цикл развития любой национальной литературы. Чтобы войти в содружество мировых литератур, национальной литературе необходимо утвердить свою особенность, свою самобытность и, в некоторой степени, свою независимость от прочих литератур.

Но продолжим наш разговор о сборнике Камиля Руа «Рассуждения о деревне». В нём, кроме «Старого амбара» есть ещё семь рассказов. «Газета у очага» говорит о том, что чтение газеты в крестьянском быту было событием, во всяком случае в конце 19 века. У того, кто мог себе позволить подписаться на газету, собирались люди. Чтение газеты и посиделки с этим связаные были продолжением устной народной традиции. Руа в своём рассказе сетует на тот факт, что пресса становится всё более сенсационной и «желтеет» всё больше от номера к номеру.

«Урок каникул» утверждает, что летом школьники тоже получают знания, которые не менее важны для жизни. Они узнают ценность труда, в том числе и своего собственного: если они хорошо учились весь год, они могут отдыхать с лёгким сердцем. Но это ещё и возможность сблизиться с природой, узнать поближе крестьянский труд и извлечь из своих каникул этот едва ли не самый важный жизненный урок.

Ностальгичнейший рассказ «Старые колокольни, старые церкви» стал отправной точкой для многих писателей почвеннической школы. Старая церковь на берегу реки обветшала и потому отстроили новую в самом центре деревни. Это место культа, но и место встреч.

«Тот день 15 ноября был для прихода Сен-Валье днём скорби и днём радости. Прихожане прощались со старой церковью, покосившейся и такой маленькой, и освящали новый храм, основательный, просторный и светлый, сияющий новизной. Старая церковь была оставлена там, на взгорке у реки, где она простояла больше двухсот лет, охраняя воды и земли; новая церковь в самом сердце деревни, монументальная, богатая, достойная щедрых прихожан, отстроивших её, высилась колокольней и звала всех, готовая принять любого, кто войдёт в её широкий неф, окружённый элегантными колоннами, под её позолоченные своды, всех, кто впредь будет здесь молиться, становясь на колени.

Но старые вещи, те, что уходят, обладают очарованием, перед которым трудно устоять, тайной притягательностью, тем большей, чем они дороже для нашей памяти...»

Из четырёх заключительных рассказов мы выделим один, «Деревенское Рождество», который не столь проникнут церковным духом, как «Дух прихода», «В Буа-Фран» или «Мысли о 24 июня», в которых говорится о том, как праздновали 25 лет службы кюре в приходе Сен-Дени-де Камураска, о другом кюре Шарле Трюделе, бывшем настоятеле Плессивиля, или о праздновании 24 июня дня Святого Иоанна Крестителя, покровителя Квебека. В этих рассказах Руа говорит об истоках нации, о том, что они были истинно католическими.

Как можно заключить из названия «Деревенское Рождество», этот рассказ тоже говорит о католическом празднике, но он интересен этнографическими наблюдениями автора. В приходе Бертье в первую ночную мессу на Рождество Христово решили шикануть и заменить традиционные свечи на керосиновые лампы, которые не гаснут на сквозняке и дают больше света. Кроме того в церкви появились клавикорды, чтобы аккомпанировать рождественским песнопениям. Всё это замечательно, но (опять Руа садится на своего ностальгического конька) как жаль, что теперь будет забыта традиция сбора свечей по всему приходу, когда молодые люди шли от дома к дому, пели песни в обмен на свечи и могли увидеть дочерей на выданье, которые должны были поднести им угощение.

И всё-таки Камиль Руа в гораздо большей степени критик, литературовед, чем писатель. Он – автор множества книг, которые определили критический метод в литературоведении. Ничего особенного нового, что было бы незнакомо нам, но всё же...

Вот пример его критического видения квебекской литературы, статья из сборника «Наброски и этюды» (1928):

«(...) Надо содействовать нашей литературе. Надо задуматься над её развитием, помогать нашим литераторам творить, здесь, у нас, чтобы наша литература расцвела и принесла плоды нашей цивилизации.

Конечно, литература – это не вся жизнь народа, она даже не среди первичных нужд его и, кажется, ничего ему не даёт. Для нас, франко-канадцев, в самом начале нашей истории, до возникновения нашей литературы, главными были материальные заботы, заботы о пропитании, а уж потом всё остальное. После 1760 года появилась забота иного порядка, политическая свобода, которая гарантировала бы наши исторические права, свобода, без которой невозможно сущестование нации, её духа.

Применительно к нашему народу и нашей истории верна фраза, произнесённая Луи Бертраном[1] в защиту французского народа под куполом французской Академии искусств 25 ноября 1926 года, когда он занял место своего предшественника Мориса Барреса[2]:

«Какая в том польза, что мы будем первыми литераторами, первыми художниками во всём мире, если мы не хозяева на своей земле[3]?»

И нам, франко-канадцам, надо начать с того, чтобы стать «хозяевами на своей земле»; наша литература не может существовать иначе, как самовыражение свободного народа, черпая его силы, говоря его голосом, посвятив ему первые страницы своей прозы, первые строфы своих гимнов, в которых будут звучать надежда и жажда свободы!

И уже это показывает нам, какой должна быть в нашей истории роль нашей литературы.

Роль эта в первую очередь – служба национальным интересам. Служить им – такова миссия писателя, миссия всей нашей литературы.

Поэтому писатель должен оставаться в непосредственном контакте со своей страной и, если можно так выразиться, существовать как представитель своей расы.

Писатель, который не укоренился на почве своей страны или в истории её, может достичь определённых высот в искусстве, может подняться до самых звёзд... но при этом рискует прослыть пустым мечтателем, строителем воздушных замков, изящным, но бесполезным для своей страны. Разумеется, я не имею в виду, что только патриотическая литература, региональная или почвенническая могут служить нации, которой принадлежит поэт или прозаик. Нет! Литература может избрать сюжет далёкий от рубежей страны, где родился писатель, говорить о вещах ещё более монументальных, чем история той страны: литература может говорить хоть о звёздах, но в любом случае она должна быть человечной, и в этом смысле может и должна преодолеть всяческие границы, стать достойной величия человеческой мысли и его судьбы. Служить человечеству это то же, только порядком выше, что служить своей стране, разве не так?

И ещё, тогда только писатель, даже если он мыслит о вещах более высоких, чем только интересы его народа, или о том, что находится за пределами его страны, тогда только он будет действительно оригинальным писателем, верным самому себе, когда продукт его мысли будет проникнут духом его нации и будет нести на себе печать гения своей расы. «Сид» Корнеля – уж на что экзотичный сюжет для трагедии, несомненный шедевр и шедевр именно французский. «Мысли» Паскаля – высочайший образец всемирной философии, но выражены они так, что не остаётся сомнения в том, что это творение гения Франции.

Корнель и Паскаль были один из Руана, другой из Клермон-Феррана, один из Нормандии, другой из Оверня. Оба они корнями своими были связаны с землёй Франции, питались её соками, впитывая в себя традицию, они не могли не быть одновременно людьми мира и прежде всего французами. Их произведения принадлежат миру и восславляют французский народ, сыновьями которого они были в полной мере.

Так значит верно, что литература изначально пускает корни в родную землю, в духовную жизнь народа, и что, какой бы цветок она не дала, цветок человечества или регионализма, этот цветок с необходимостью вбирает в себя сияние духа, поднявшего его к свету.

Я хорошо знаю, что у нас многим писателям ставят в упрёк их вторичность, их зависимость от литературы Франции, и, на мой взгляд, в этом упрёке много правды, и это прежде всего касается нашей художественной литературы. Правда и то, что у нас ещё нет достаточно средств, что нет ещё той интеллектуальной дисциплины, которая позволила бы нашим писателям стать самобытными и неповторимыми.

Но я знаю так же, что, не смотря на нашу чрезмерную книжную подражательность, от которой мы постепенно избавляемся, наша литература в большой степени и в степени всё большей – канадская. Она с неизбежностью подчиняется закону, согласно которому всякая литература в своей совокупности выражает в своих произведениях и в искусстве построения их эволюцию жизни народа, что её роль тем самым обретает необходимую историческую ценность.

Со времён Этьена Парэна, отца нашей журналистики, со времён Гарно, создавшего первую полную историю Канады, и со времён Кремази, написавшего поэму «Старый Солдат», со времён Фрешета, воспевшего нашу героическую «Легенду», и со времён Памфиля ЛёМэя, чьи строфы исполнены чувством близости к родной земле, со времён де Гаспе и его «Былых Канадцев», со времён Артюра Бюи, чьи «Хроники» были подобны живому огню, со времён всех наших литературных первопроходцев наша тепершняя литература, будь то история или поэзия, философия или ораторское искусство, наша литература совершенствуется, присматриваясь к тому, что происходит здесь, у нас, питаясь в основном канадской реальностью. Пусть есть ещё наивные заимствования, раболепные имитации, наша литература в целом, в своей сущности – литература канадская.

И она, наша франко-канадская литература, с самого начала была и остаётся литературой национальной, служащей своему народу.»

Камиль Руа остался верен своей позиции до самой смерти. В своей позднейшей книге «Наши романисты» (1935) он представляет серию этюдов о квебекских писателях в двух частях. В первой – всего два автора, но именно они представляют с точки зрения Руа особый интерес. Это Филипп Обер де Гаспе, отец, и его «Былые Канадцы» и двухтомный роман Антуана Жерэн Лажуа «Жан Ривар». Во второй части Руа говорит о Лоре (Лауре) Конан, Адольфе Рутье, Гекторе Бернье, Пьере Дюпьи, Арри Бернаре,  Антонэне Пру и Лео-Поле Дерозье. Внушительный список, но мне хотелось бы остановиться на критических суждениях Руа относительно «Былых Канадцев»; об этом романе мы говорили подробно в 13 и 14 номерах «Квебекских Тетрадей».

Принцип изучения произведения у Руа абсолютно классический: он говорит о композиции романа, о его персонажах, о его тематике, об автобиографичности «Былых Канадцев» и о стиле романа.

«Описать различные примечательные сцены из канадской жизни, несколькими линиями обозначить основные политические и военные события времён Завоевания, вместе с читателем проникнуться верованиями, наиболее распространёнными в народе, вот коротко замысел автора «Былых Канадцев», именно это находим мы в его произведении.»

Если присмотреться к этому определению романа, то видно, что Руа выделяет три основные особенности романа: малая история (история поместья, его владельцев...кораблекрушение и судьба Огустюса...), большая история (сражение на поле Абраама...) и народные легенды (верования, например, легенда о Корриво,  сказания о колдунах и ведьмах острова Орлеан...). Руа хочется видеть в этом романе эпопею и одновременно народную песню в прозе.

Что всего более удивляет Руа, так это отсутствие какого-либо психологизма в анализе персонажей:

«Де Гаспе очевидно знает (не зря же он читал столько классиков в своём поместье Сен-Жан-Пор-Жоли), что существует искусство создания персонажей, их живых сложных характеров, когда исследуется душа человека в её многочисленных проявлениях, которых с жадностью ждёт любой читатель; но де Гаспе остаётся равнодушен к такого рода построениям или рассуждениям. Он, похоже, сознательно отказывается быть психологом и не желает прислушиваться к колебаниям души своих персонажей, исследуя перемены в их сознании; он просто заставляет их действовать, он заставляет их переживать и высказывать свои мысли и эмоции максимально естественно в каждом эпизоде романа...»

Что касается тематики, то Руа считает основным мотором романа патриотизм. Две другие темы опираются на эту основную: дружба (диллема в духе Корнеля у Арчибальда) и любовь (такая же корнелевская диллема у Бланш). Руа совершенно резонно замечает, что тема любви в романе едва намечена.

Пожалуй самая интересная часть этого исследования – автобиографическое начало в произведении де Гаспе. Руа находит два аспекта: Ибервили – это предки де Гаспе, но ещё более любопытно – образ «благородного господина», который, собственно, является двойником самого де Гаспе. Этот двойник служит своего рода оправданием автора, который в своё время спутал свой карман с карманом казначейства. Руа настроен весьма критично, когда он говорит о том, что де Гаспе женился на англичанке:

«Надо думать, что англомания, которой заразилась большая часть нашей буржуазии 19 века, сказалась и на патриотических настроениях де Гаспе. Он никогда открыто не выступал за слияние двух рас, французской и английской, на этом материке, но всё же сделал так, что Жюль, подобно ему самому, смешал свою кровь с английской; так поступили многие в то время, пожертвовав традициями и языком предков. Автор «Былых Канадцев», который с младых ногтей был в непосредственном контакте с английской аристократией, не мог сделать худший выбор, дав в жёны англичанку именно Жюлю, предоставив ему в эпилоге преподать нам урок англомании. Это он, герой сражения на поле Абраама, повесит над камином шпагу и прочие трофеи в доме англичанки! Возможно, а нам кажется, что наверняка, месьё де Гаспе в романе после Завоевания зашёл слишком далеко в своём примирении с победителями, заставив смириться главного персонажа, того, кто столько времени воплощал Сопротивление.»

И, наконец, о стиле романа. Камиль Руа справедливо отдаёт должное простоте, естественности языка де Гаспе. Он отмечает точность воспроизведения языка крестьян. С другой стороны, Руа сожалеет, что де Гаспе, будучи сам непревзойдённым оратором, слишком увлекается монологами:

«Надо сказать, что диалоги де Гаспе не всегда подвижны, в них зачастую нет живости, свойственной диалогам, и тогда они превращаются в монологи, что задерживает и утяжеляет повествование.»

Можно было бы ещё долго говорить о творчестве этого квебекского мыслителя, но, надеюсь, что сказанного довольно, чтобы составить определённое мнение о Камиле Руа, писателе и критике.

---

[1] Французский писатель (1866-1941) правого толка, убеждённый католик.

[2] Французский писатель (1862-1923), один из столпов французского национализма.

[3] Лозунг «Maîtres chez nous» был подхвачен либеральной партией Жана Лесажа в начале квебекской «тихой революции» в 1960-х.