Антологии квебекской литературы - 51 - Альбер Дероше (продолжение)

Альфред Дероше

(продолжение и окончание)

Сити-Отель      

                                    Мы больше не пойдём по нашим девочкам

Мешок заплечный, красная канадка[1]

И икры крепкие затиснуты в сапог,

Пьют «шантимэны»[2], заливают впрок,

В Мальвине[3] с этим явная нехватка.

Обычный бар, сквозь витражи украдкой

Скользит луч рыжий, бьёт наискосок

В никелированную стойку, где браток

Пьёт джин и плачет, на душе так гадко!

Бывалые гогочут во всю глотку,

Поют похабщину, народный б... фольклёр;

А наш браток от них отводит взор,

И представляет, глядя на красотку,

Что на афише, ту ещё работку,

Из шунера[4] цедит тоску, как приговор.

В Квебеке на зимние месяцы многие крестьяне и горожане, например, строители уходили на заработки в леса, на лесоповал. Мало кто шёл на эту работу с лёгким сердцем. Обморожения, несчастные случаи, работа наизнос... Альфреду Дероше это было даже слишком хорошо известно, ведь он практически вырос на лесоповале.

Альфред Дероше был заметной фигурой на литературном небосклоне Квебека, поэтому я продолжу рассказ о нём, начатый в предыдущем номере «Квебекских Тетрадей», на этот раз исходя из критического издания его сборника «В тени Орфорда» и предисловия к нему Ришара Жигера из Шербрукского университета. Жигер посвятил более тридцати лет исследованию творчества Альфреда Дероше и у нас есть все основания доверять ему. К тому же предисловие к книге написано живо и увлекательно. 

Я постараюсь передать вкратце его содержание.

Во-первых, о происхождении Дероше. Его отец был из лесорубов и охотников. В 1904 году, когда Альфреду, последнему из детей Оноре Дероше, исполнилось три года, семья переехала из Сент-Ели-д’Орфорд, Кантон де л’Ест, в Мансо, в округ Николе, где отец получил пост контр-мэтра на лесоповале компании Савуа. Места это были глухие и не было даже школы, потому что не было ещё и церкви. Поэтому Альфред в школу не ходил, но в четыре года уже читал и писал, благодаря сестре, которой было в то время аж 13 лет!

В 1908 году семья вернулась в Сент-Ели-д’Орфорд и четыре года Альфред ходил в начальную школу. Но в 1913 году умер его отец и его мать решила переехать в Манчестер, в Новой Англии. Там Альфред начал ходить в школу, но часто болел. Мать не смогла устроить свою семейную жизнь в Манчестере и семья вернулась в в Квебек, в Шербрук в 1915 году; четырнадцатилетнему Альфреду пришлось работать, чтобы как-то помочь семье. Тут уж было не до учёбы.

Летом 1917 года Дероше стал помощником отливщика на чугунно-литейном производстве. По соседству с ним жили два студента из франсисканского колледжа. Они давали ему свои учебники и Альфред учился по ним до поступления в колледж в сентябре 1918.  Проучился он там три года и отличился в латинском стихосложении, во французском и английском языках, в декламации, за что получил соответствующие награды. В этом колледже началась его литературная жизнь. Дероше был самоучкой в литературе, но зато он хорошо знал жизнь крестьян и рабочих, селян и горожан.

После колледжа, с 1921 по 1925 годы, он кем только не был: рабочим на лесопильне, намотчиком нити на мануфактуре, служащим в скобяном магазине, но всё это время он продолжал сочинять стихи. Одновременно он сотрудничает с газетой «Трибуна» и публикует там стихи, пока его не пригласили сотрудничать, сперва наборщиком, корректором, затем журналистом, о чём мы уже говорили в предыдущем номере «Квебекских Тетрадей».

В 1929 году Дероше поведал в письме Эмилю Кодерру о том, как в 1922 году он уже мечтал издать свой сборник стихов:

«Вы даже представить себе не можете, вы, счастливцы, которые получили полное образование, каких трудов стоило мне, невежде, написать что-то сколько-нибудь читабельное. Я совершенно не знал правил композиции, моими «мэтрами» (...) были местные фельетонисты.»

Хорошо, когда есть деньги и можно опубликоваться за свой счёт, надеясь, что тебя заметят, что переиздание даст возможность подготовить другой сборник... Хорошо надеяться, что можно прожить литературой. Но Дероше глядел на мир глазами реалиста. Он мог оценить свой талант, сравнивая свои стихи со стихами известных поэтов, классиков и своих современников. У него не было комплекса неполноценности. Тогда на что он мог надеяться? Например, на серьёзную литературную премию, которая открыла бы ему двери редакций. В то время весьма активной была Католическая Ассоциация Канадской Молодёжи (КАКМ), которая устраивала ежегодный конкурс, в котором могли участвовать молодые люди, написавшие, как минимум, 800 поэтических строк. Премия – сто долларов (по тем временам – хорошие деньги, на которые можно было опубликовать сборник стихов, который, если продастся, размышлял Альфред Дероше, принесёт небольшой доход и позволит больший тираж).

Летом 1928 года Дероше был уверен, что получит первый приз. Немыслимыми усилиями он составил сборник, который должен был называться «Банальные вариации на банальные темы». Поэтесса Алиса Лёмьё-Левек[5], которая была дружна с Дероше, в своём письме предлагает ему поменять название на «более поэтическое» и дать шутливый подзаголовок, если Альфреду так того хочется. Тогда и возникает идея назвать сборник «Подношение безумным девам» с подзаголовком «сонеты буржуазные и велеречивые». 150 экземпляров сборника увидели свет в ноябре 1928 года в коллекции «Голубые Тетради» в Шербрукском «Самиздате[6]», но без подзаголовка.

Дероше очень расчитывал на эту премию КАКМ и не видел никого, кто мог бы соперничать с ним, тем более, что в том же году он был избран вторым вице-президентом общества франко-канадских поэтов в Квебеке. Но первый приз достался Еве Сенекаль за сборник «Навстречу заре». Это был удар ниже пояса, хотя бы потому, что Дероше сам правил рукопись поэтессы. Кроме того, её книга была опубликована в издательстве «Трибуны» и с предисловием Луи-Филиппа Робиду, тогдашнего главного редактора газеты. Ева была корреспонденткой «Трибуны» в Ла Патри, деревне в 55 километрах от Шербрука, а Дероше уже заведовал спортивной рубрикой и был ответственным за переписку с читателями, с 1928 года был ещё и редактором отдела рекламы.

19 апреля 1929 года, отвечая на письмо Дероше, в котором были перечислены члены жюри КАКМ : Альбер Ферлан, Лионель Левейе, Поль Морэн, святой отец Ламарш и ещё один служитель церкви. Луи Дантэн (тот самый, мэтр и покровитель Неллигана), возмущённый тем, что среди жюри были люди совершенно не компетентные, писал:

«Вы с литературной точки зрения вне всякого сомнения должны были получить эту премию. Но я вам скажу, что причиной тому – ваша самобытность и ничего больше. Это значит, что, если бы, например, Виктор Гюго участвовал в конкурсе вместе с монахиней Мари-Сильвия, то приз достался бы ей! Не правда ли, что в художественном смысле это – чудовищно!?»

Тогда же Дероше пишет Симоне Рутье, которая тоже опубликовала свой сборник в 1928 году: «Луи Дантэн, с которым я время от времени переписываюсь и который является своего рода литературным консультантом для «Трибуны», сказал мне лично много лестного о Вашем «Бессмертном подростке[7]» и о моём «Подношении безумным девам». Он читал и манускрипт сборника, получившего премию, и отозвался о нём очень дурно».

Понятно, что Дероше очень и очень огорчён и даже оскорблён, но, слава Богу, он не замкнулся в себе, не бросил писать. Можно даже сказать, что неполучение премии подвигло его на составление его главного поэтического сборника «В тени Орфорда».

В январе 1929 года, только полтора месяца после выхода «Подношения...» Дероше в письме к Алисе Лёмьё уверяет, что в этом году обязательно получит премию КАКМ за свои «почвеннические стихи», которые будут опубликованы в Библиотеке Франко-Канадского общества. В письме к Симоне Рутье от 22 марта он пишет, что участвовать в конкурсе на премию Давида он не станет, потому что это означало бы просто выбросить десять экземпляров сборника, а будет участвовать снова в конкурсе КАКМ с почвенническими стихами, потому что «это единственный жанр, который в ходу в этой стране для всех, кто не желает прослыть богохульником, сатиром или  анти-канадцем».

Поговорим немного о сборнике «В тени Орфорда[8]», который вышел столь же не коммерческим тиражом в 150 экземпляров, что и «Подношение безумным девам».

В предисловии Альфонс Дезиле[9] говорит, что Дероше является самым крупным поэтом, продолжающим почвенническое направление в литературе Квебека: «Книга, которую вы держите в руках, выражает без всякого изыска и самым простым языком мысли, ещё довольно мрачные, но основательные и живые десяти поколений земледельцев, накрепко связанных с землёй».

Дероше разделил сборник на восемь частей. Я постараюсь кратко рассказать о каждой из них.

«Романтические разочарования» - длинная поэма, написанная александрийским стихом. Это история горожанина, которого измучили шумы и дымы города, который однажды утром решил вернуться к труду земледельца и стать таким, какими были до него поколения Дероше. Его цель – восстановить связь с природой, с солнцем, «с папоротниками и с сеном, дышащим в лицо».

«В тени Орфорда» - четырнадцать сонетов, в которых говорится о работах на ферме, о смене времён года. Казалось бы – ничего особенно оригинального, но сами по себе зарисовки Дероше легки, без назидательности, без заимствований. Иные стихи просто великолепны: «Спят хлеба на полях сном покойным, таким // Спит могучая зрелость и, может быть, смерть...». Некоторые образы поражают своей смелостью: «Здесь воздух так спрессован и тяжёл,// Что ветерок всё разбивает вдрызг»! или ещё: «И молотило бьёт размерено и глухо, // Как если б молотило настающий день»!

«Я падший сын...» - самое известное стихотворение Дероше, но о нём мы говорили в предыдущем номере «Квебекских Тетрадей».

После четырнадцати сонетов, посвящённых полевым работам, идут 14 сонетов, посвящённых лесу, лесоповалу и лесосплаву. В сонете «Сити-Отель», которым мы открыли эту тетрадь, говорится о том, как народ уходил на лесоповал, в предпоследнем – как они возвращались (этот сонет мы разбирали в предыдущей тетради). Мне хотелось бы указать на пару ошибок, допущенных в переводе М. Яснова последнего стихотворения из цикла лесных сонетов Дероше, которое было опубликовано в антологии «Поэты Квебека». На первый взгляд эти ошибки незначительны, но, если приглядеться, они ставят стихотворение с ног на голову. Во-первых, Дероше проводил время не среди стихов: «я время проводил среди моих стихов», а среди лесорубов. Эта строчка низводит Дероше до уровня писаки-графомана, а он – настоящий трудяга, в том числе и в поэзии. А заключительная строка – просто вопиющая несправедливость: «Но, старый волк морской, он сел в лесах на мель // И строил корабли ночами – из бутылок», т.е. был алкоголиком, не больше и не меньше, тогда как у Дероше сказано, что трёхмачтовые суда он строил в бутылках, такой народный промысел и в Квебеке практически в любой туристической лавке можно не дорого приобрести такие «корабли в бутылке». Если бы не эти досадные промахи, перевод можно было бы назвать очень даже хорошим.

«Гимн великому северному ветру» - длинная поэма, эпическая, под стать «Падшему сыну...», более 150 строк, написанных опять же александрийски стихом. Поэма широка, как страна Квебек; это не только две более или менее освоенные полоски земли вдоль берегов Сен-Лорана (реки Святого Лаврентия), воспетые поэтами-почвенниками, но и огромные северные пространства, и горные цепи Лорантид и выше, вплоть до Гудзонова залива. Это и люди, которые осваивают эти пространства, а северный ветер символизирует душу квебекского народа, его американскую особенность в сравнении с французскими кузенами:

«(...)О,Ветер, унеси меня к далёким Высям,

Хочу Природы силу терпкую возвысить,

Вдаль, за широкий горизонта круг, и там мы

Вздохнём свободней, там нет городов с дымами!

Хочу уйти, чтоб спать средь белых пиков,

В постеле из снегов, в молчании великом,

Где только голос твой и яростный, и гневный,

Да волчий вой, голодный, но напевный.

Мороз и сон сомкнут мне крепко очи,

Я стану камнем, недвижим и прочен!

О, ты, скиталец вечный и бессмертный,

Мне будут нипочём все бури, грозы, ветры,

И распростившись с смертною душою,

Я позабуду, что песчинкой был простою

В часах песочных Вечности, однажды

Я обрету покой и ясности возжажду,

Когда заря войдёт в простор мой сокровенный,

Я отряхну снегов наряд мой белопенный,

Опять вдохну всей грудью горный воздух,

Его могущество войдёт в мой бедный остов,

Воспряну я, и голос обрету могучий,

И песнь моя взовьётся выше тучи,

В долину полетит, с бураном снежным споря,

Промчится над рекой и полетит до моря.

Гудеть заставлю я и пропасти, и фьорды...

О, Ветер северный, любовь моя и гордость!  

Следом в сборнике 1930 года идёт ещё одна поэма «Летний вечер»: 125 строк, пять частей, написанных разным размером. Открывается поэма описанием идеальной природы. Потом появляется мерзкая жаба, которая несколько очерняет первоначальную идилическую картину. Остальные три части поэмы – философско-религиозные рассуждения о необходимости зла: «И рожь, умирая, делает жизнь верней,// Страдая, как Вы, от зависти, от подлости прожитых дней.»

И ещё одно длинное стихотворение в 250 строк, опять александрийский стих. «Молитва» одного крутого парня, который просит у Бога, чтоб тот «делил по справедливости» и «учитывал все обстоятельства», которые вынуждали его грешить. Он напоминает Богу, что происходит из «расы сильнейших среди сильных», из тех «разочарованых, жестоковыйных», что он сам не должен быть всецело ответственным за всё, потому что это Он, Бог, создал их такими «в стране блаженной, где земля состязается с небом,//Кто мучительней сделает жизнь бедной плоти людской».

И залючают сборник тринадцать стихотворений из предыдущего сборника Дероше «Подношение безумным девам». Интересно, что в этой заключительной части сборника Дероше позволяет себе переиначить католическую доктрину относительно «безумных дев», отдавая им предпочтение и вступая в противоречие с Евангелием, которое их осуждает. Дероше осмеливается говорить о сексуальном влечении, что было под запретом в литературе Квебека того времени. В «Анжелюс[10]» выражено плотское влечение любовника. Первоначально сонет так и назывался «Стенание плоти»:

Кто вернёт нам негу ночи Сибариды,

Мирный вечер и постель из лепестков

Роз, и лепку тела, и сосцов,

Яркий пурпур, и июльские те иды.

Как малайцы крис бросают во врагов,

Мы желаниям своим у ног Киприды

Отдавались, как безумные пииты

Отдаются чарам собственных стихов.

Так древнейшие ваятели соборов

Из гранита возводили споро

Колоннады древних Сузы, Экбатаны,

Так и мы, желанием томимы, нежно

Плоть свою терзали неустанно,

Прах, который в прах вернётся неизбежно.

То же мы прочитываем в стихотворении «Атавизм» - страсть варварского царя к пленённым красавицам (sic! Во множественном числе, а царица его перестала интересовать). И надо сказать, что для католика той поры это было более чем смело.

Угрызения совести, раскаяние сопровождает его всюду:

« И я, пустой бахвал, так часто свой талант

Драпировал в слова, в багрец, скрывавшие мой грех

И всё моё  добро – лишь богохульство чувств...»

Дероше был большим поэтом. Его и до сих пор ещё не вполне оценили даже в Квебеке, но абсолютно точно, что касается поэтического мастерства, особого индивидуального видения, то он оставил далеко позади и ЛёМэйя, и Лозо, и Ферлана, и Дезиле и многих и многих других. Очевидно также, что он поставил точку в почвеннической поэзии Квебека. После него писать о деревне, как было принято у почвенников, стало уже невозможно. Он настолько расширил темы почвенников, что они перестали существовать, как таковые. Он объял весь Квебек и, не читав Дероше, невозможно понять поэзии Гастона Мирона и поэтов «Гексагона», но это уже прыжок в шестидесятые годы ХХ века, мы же рассматриваем период до 1930 года.

Любопытно, что после этого сборника Дероше «замолчал» надолго, а когда «заговорил» вновь, то выяснилось, что это «прежние» стихи. Недаром он говорил, что поэт продуктивен в основном от 25 до 35 лет. Длинная эпическая поэма «Возвращение Титуса» (1963) была начата около сорока лет назад и так и осталась незавершённой. Её сравнивают с такой же огромной по размаху и такой же незавершённой поэмой Октава Кремази «Прогулка трёх мертвецов». «Возвращение Титуса» - широкая фреска о человеческом существовании, впечатляющая историческая панорама, учёное исследование основных вех европейской культуры. Дероше скромно замечает в письме к Жанин Беланже (которая после пострига взяла себе имя Мари-Жозеф): «... мы не были такими уж отсталыми, как теперь о нас думают молодые».

И всё же эта поэма не стала значительным событием в литературной жизни Квебека и теперь она практически позабыта. Мало кто вспоминает и о последнем сборнике Дероше «Élégies pour l'épouse en-allée». Когда я читал аннотацию к творчесту Дероше в антологии «Поэты Квебека», меня зацепил странный перевод названия сборника, как если бы перевод был сделан через Google, «Элегии для супруги на аллее», звучит просто дико! На какой аллее? Что за бред? Разумеется, это  «Элегии на смерть супруги». Роз-Альма Бро скончалась в возрасте 63 лет в 1964 году в Монреале. Она подарила Альфреду Дероше семерых детей и он был верен ей всю свою жизнь. Дероше очень тосковал по Роз-Альма и вот в 1967 году он опубликовал ей посвящённый сборник стихов. В том помогли ему дочь Клеманс и поэт Жерар Годэн, будущий министр культуры в правительстве Рене Левека.

В сорока трёх элегиях звучат грусть и отчаяние, боль и тоска, память о той, которой он остался верен.

Но это всё же совсем другая ипостась поэта, о которой мы наверняка ещё не раз вспомним в другом контексте. А пока подведём итог нашего экскурса в творчество Альфреда Дероше.

Первый тираж сборника, как мы уже сказали, был всего 150 экземпляров, из которых 78 были отданы конкретным лицам: друзьям, родственникам, тем, кто участвовал в подготовке сборника, писателям, критикам и журналистам. Весьма разумный ход, чтобы заявить о себе. Первые отзывы о книге появились во всё той же шербрукской «Трибуне» за подписями Артура Сидло, Альфонса Дезиле, Эмиля Кодерра и Луи-Филиппа Робиду (теперь эти фамилии кое-что говорят нашим читателям). В газете «Курьер Сент-Иасент» опубликовал свою заметку о Дероше Гарри Бернар.

Аббат Сидло заявил, что он счастлив, что поэт решил «воспеть канадские жизнь и природу», как он советовал Дероше после появления «Подношения безумным девам» в 1928 году, потому что «именно в этом и заключается истинный талант автора».

Альфонс Дезиле увидел в Дероше «свидетельство мощного вдохновения, связанного с нашим фольклором, нашими традициями, нашим прошлым» и поставил его в ряд «самых искренних, самых впечатляющих поэтов-почвенников».

Эмиль Кодерр, поэт, известный в литературе Квебека под псевдонимом Жан Нарраш, подчёркивал реализм, точность и артистическую честность Дероше, который «пошёл дальше и вглубь» по сравнению с его предшественниками, среди которых он выделял Дезиле, Потвэна, Чапмана и Маршана (не самое лестное на мой взгляд сравнение, но, вероятно, в те годы эти поэты считались сколько-нибудь значимыми). Кодерр говорил о «национальном пробуждении», о «новой эстетике почвенничества», о том, что «надо научиться любить и воспевать наши ценности».

Журналисты Робиду и Бернар отметили искренность поэта и его самобытность.

Разумеется, это всё – общие слова, заметки, написанные на скорую руку. Настоящие критически статьи и книги появились позже. Мы отметим книгу Клода-Анри Гриньона «Тени и выкрики. Взгляд на канадскую литературу», потому ещё, что Гриньон интересует нас ещё и как автор, о котором мы будем говорить в ближайших номерах «Квебекских Тетрадей». В статье о Дероше, которая начинается словами «Наконец пришёл Дероше...» Гриньон говорит об эквилибре между реализмом и правдивостью поэзии автора «В тени Орфорда», всем, что написано «черной краской» и конвенциональной красотой и идеализацией земли, как было принято у почвенников. Гриньон называет Дероше «великим мастеровым стиха», «создателем квебекской поэтической речи», а это воспринимается им как «революция в литературе Квебека».

В этой связи мне представляется интересным сонет L’ABATIS[11] из цикла сельских работ, переводом которого я хотел бы завершить мой рассказ об Альфреде Дероше. На мой взгляд, в этом стихотворении главное – предчувствие грозы. Поэтому я так и называл этот сонет:

Предчувствие грозы

Стал воздух так спрессован и тяжёл,

Что лёгкий ветерок всё разбивает вдрызг,

Над вырубкою гарь, чадят костры,

Но слышен дух лесной, и он силён ещё.

Весь день парило... Там, полна дождём,

Ползёт по-над землёю туча, солнце скрыв.

Над пастбищем – горизонтальные бугры –

Мычание быков, как отдалённый гром.

И язычков огня короткий взлёт... Полны

Истомою порханья комаров; слышны

Из-за холма телеги скрип, возницы крик...

С короткой трубкою в зубах стоит селянин,

Спиною подперев амбара дверь, старик

Прислушивается, зевая: скоро ль грянет...

---

[1] В тексте mackinaw, типичная одежда лесорубов, клетчатая, в широкую красно-чёрную полоску

[2] Англицизм – люди, которые работают на стройке или на лесоповале

[3] Здесь, местность в Кантон де л’Ест

[4] Пивной бокал

[5] Она получит премию Давида в 1929 году, но в нашей Табели о Рангах  она останется «малым» поэтом.

[6] Буквально, «за счёт автора», Шербрук, 20, улица Жоржа.

[7] Этот сборник тоже получит премию Давида в 1929 году и в том же году будет переиздан.

[8] Я говорю о сборнике 1930 года издания. В 1993 году стараниями Ришара Жигера вышло аннотированное издание двух сборников под одной крышкой и в нём порядок размещения стихотворений несколько иной.

[9] Поэт-агроном, который с 1926 года работал в Министерстве сельского хозяйства, заведуя отделом народных промыслов. Об этом поэте Камиль Руа сказал, что Дезиле «проповедует культ наших славных людей, их простой и радостной жизни на земле-хранительнице их простой и достойной истории». Понятно, почему Дероше попросил этого поэта-почвенника написать предисловие к своему сборнику.

[10] Ангел Господень (молитва)

[11] Малый Робер, самый полный словарь французского языка даёт такое значение этому слову: «(региональное, Канада) земля под посев, часть леса, вырубленного полностью или частично, но ещё не выкорчеванного»

Антологии квебекской литературы - 50 - Альфред Дероше

Альфред Дероше

(1901-1978)

В предыдущем выпуске «Квебекских Тетрадей» мы говорили о «малых» поэтах-почвенниках. Завершая разговор о почвеннической поэзии, мне хочется рассказать о «большом» поэте, о Поэте с большой буквы, об Альфреде Дероше.

Довольно трудно говорить о близких тебе по духу писателях и оставаться объективным. Вот я взял антологию «Поэты Квебека» и прочитал переводы Р. Дубровкина и М. Яснова стихов Дероше. Замечательно! Переведено очень грамотно и очень гладко! Но на меня не угодишь. Именно эта грамотная гладкость мне и не нравится в этих переводах! В этих переводах нет ничего исконно квебекского, тогда как Дероше, пожалуй, самый квебекский из поэтов Квебека. В биографической справке в заключительном разделе антологии говорится, что Дероше как бы примирил в своём творчестве экзотистов и почвенников, потому что, говоря о земле, он пользуется сонетной формой и потому ещё, что он этой формой овладел в совершенстве. Всё как будто правильно, вот только за этими словами нет самого Дероше.

Мы сделаем так: предоставим говорить о поэте третьему лицу. В 1960 году Клод Фурнье, замечательный квебекский режиссёр, снял короткометражный фильм об АльфредеДероше. По сути – интервью, фоном – лица квебекцев, за кадром – стихи поэта, а сам Дероше говорит об основных этапах его творческого пути. Ничего особенного, вполне обыденно, если не замечать визуального ряда и не знать, почему именно эти лица были выбраны Клодом Фурнье для иллюстрации творчества Дероше.

Шарманщик и сплошным потоком идущие мимо деловые люди; молодые люди, влюблённые, держатся за руки, разговаривая за столиком в кафе, но их не слышно – звучит шарманка.

Новый кадр: поэт смеётся, пьет пиво в пивной, смеётся, но смеха не слышно. Поэту почти шестьдесят лет. На этом фоне звучат стихи:

Je suis un fils déchu de race surhumaine,

Race de violents, de forts, de hasardeux (…)

J’entends pleurer en moi les grands espaces blancs,

Qu’ils parcouraient, nimbés de souffles d’ouragans,

Et j’abhorre comme eux la contrainte des maîtres (...)

То, что в переводе Дубровкина звучит так (я приведу полный текст только первых трёх четверостиший, а всего их – десять, чтоб было понятней):

Потомок немощный из рода великанов,

В наследство от отцов я получил страну,

Где яростно сердца кипели в старину,

Где чахну я, когда, в туман осенний канув,

Природа ждёт зимы, в полярной тишине,

И прадеды мои, народ простой и грубый, -

Добытчики мехов, торговцы, лесорубы –

На север двинуться повелевают мне.

На лыжах, на санях скользить по белым льдинам

В пустыне, где ветра людскую волю гнут,

Где ураган сечёт, а не господский кнут,

Где каждый сам себя считает господином.

На самом деле всё звучит значительно суровей:

Я падший сын из расы сверхчеловеков

Из расы насильников, крепышей, искателей удачи,

И меня мучает ностальгия (вот, что такое mal du pays в этом контексте, как «ностальгия по прошлому» у Вознесенского) по стране, которая досталась мне, а она уже изменилась настолько, что узнать её, ту, прежнюю, совершенно невозможно!) и невозможность приспособиться к новой жизни,

Когда настают серые послесентябрьские дни.

А дальше идёт очень важное перечисление тех работ, которым отдавались его предки; он сам пытался быть таким, какими были они, но страна изменилась и стало невозможно жить лесным промыслом, хотя он и работал на лесопильне полтора года, но уже не был сплавщиком леса, не был и дровосеком, ни траппером, ни охотником, он не пытался уже заработать на перепродаже чего-либо, но не был и батраком. Это я к тому, что гладкопись второго четверостишья абсолютно не соответствует мысли Дероше, которая выражена в последней строке этого четверостишья: эти работы и надежда заработать таким образом хоть какие-то деньги, вот что заставляло людей «двигаться на север», а уж никак не «приказ прадедов».

Столь же радикально расходятся с духом текста и последующие четверостишья. Чего стоит строка

«Где каждый сам себя считает господином», когда у Дероше «Et j’abhorre comme eux la contrainte des maitres», т.е. «и  я ненавижу, как ненавидели они (его предки) то, как с ними обращались хозяева».

Думается, что сказанного довольно. Нет, не понял господин Дубровкин поэзии Дероше, не сумел выразить всего размаха творчества этого удивительного поэта. Конечно, это очень трудно переводить настоящие стихи. И я вовсе не отрицаю переводческий талант Дубровкина. Я читал другие его переводы, в частности, из Неллигана, и нахожу их очень даже хорошими. Но тут явно произошла какая-то заминка.

Я бы назвал Альфреда Дероше «последним поэтом деревни», но не в духе Есенина, не в хулиганском. А ещё, на мой взгляд, хотя сам Дероше это отрицал, он был и первым поэтом города, городских рабочих. Он и сам сперва работал на всякого рода подсобных работах и посылал в газету «Трибуна» свои стихи. Их публиковали в женском разделе журанала. А потом редактор газеты связался с тогда ещё совсем молодым поэтом, предложив ему вести культурную хронику. Так Дероше стал журналистом, потом он основал свою газету, но она прогорела, потому что у Дероше не было опыта в финансах, он опять сотрудничал с «Трибуной», вел обширнейшую переписку с самыми разными людьми. В его архивном фонде хранятся более двух тысяч писем, которые он адресовал поэтам и политическим деятелям, духовникам и простым людям, знакомым, коих у него были десятки.

В документальном фильме Фурнье поэт говорит о себе в уничижительных терминах, но это, разумеется, поза.  Никакой он не «падший сын», а такой же великан, какими были его предки и кем он чрезвычайно гордился – простыми людьми. В его стихи есть место не только крестьянам. В фильме мы видим рабочих, строителей, наборщиков в типографии, мойщиков окон... Дероше не идеализировал простой народ, но понимал, что они – тот самый исходный материал для всего, для творчества в том числе.

Дероше был самоучкой. В фильме он рассказывает, что научился читать и писать очень рано, когда ему было года три-четыре и научила его этому старшая сестра, что в школе он пробыл всего несколько месяцев, но рассказывает он это на фоне обширнейшей библиотеки. Известно, что он многие годы работал переводчиком в канадском парламенте, прекрасно знал современную ему американскую поэзию, со многими американскими поэтами был знаком лично, например, с Робертом Ли Фростом, который тоже называл себя сельским поэтом и тоже часто использовал сонетную форму.

Интересно, что в июне 1954 года Альфред Дероше написал ректору только что открывшегося университета в Шербруке магистру Морису О’Брейди письмо такого содержания:

«Мне хотелось бы стать первым докторантом вашего университета и по всем правилам, с написанием диссертации и защитой её устной и письменной, как это делается в других университетах Канады. А то глупо как-то получается, что в моей семье я один без никакого диплома».

К этому же письму Дероше приложил подробный план будущей своей диссертации.

Ректор переслал письмо декану факультета Искусств с пожеланием помочь поэту, и декан Роже Мальте отозвался на это предложение с большим энтузиазмом. Проблема была только в том, что у Дероше не было даже диплома об окончании средней школы, говоря советским языком.

«То, что у меня нет никаких степеней, может быть объяснено тем, что в наших краях до сих пор ещё не было университета, а то бы я закончил его заочно наверняка» - аргументирует Дероше.

Мальте ответил ему так: «Наш университет мог бы содействовать публикации вашей диссертации за номером 1, это было бы знаменательное начало...».

Ещё бы! Ведь к этому времени Альфред Дероше был уже известным поэтом и журналистом. К сожалению с учёбой и получением степени у Дероше не сложилось, но в 1976 году, за два года до смерти, он получил-таки степень почётного доктора наук Шербрукского университета.

Дероше был отмечен многими наградами, но не это важно. А важно то, что он был великим организатором поэтического движения. Таким же бескорыстным поэтом-устроителем станет тридцать лет спустя Гастон Мирон.

Прежде чем перейти к стихам Дероше, мне хотелось бы ещё привести несколько фрагментов из воображаемого интервью Альфреда Дероше с самим собой в его «Параграфах» (1931), где он пишет под двумя псевдонимами: Ноэль Реджаль и Леон Жальдер. Мы уже сказали, что среди тех, с кем он переписывался было множество литераторов, которые в тридцатых годах ХХ века станут известными поэтами и прозаиками: Шокетт, Дантэн, Маршан, Розер Дион, Гриньон, Харвей, Гевремон, Симона Рутье. «Параграфы» имеют подзаголовок «Литературные интервью». Интересно, что он интервьюировал не авторов, а их книги. В самом начале Дероше говорит:

«Я использовал жанр репортажа. Я предоставил книге говорить всё самое хорошее, что она о себе думает. Я воспроизвожу все признания, которые нахожу, и читатель, буде таковой случится, может судить обо всём сам. Разумеется, не будет ошибкой, если сочтут, что я таким образом высказываю своё собственное мнение о книге, которую я интервьюирую. У журналиста не должно быть своего мнения, а если оно есть, то оно не в счёт. И мне кажется это правильным в стране, где большинство судит, не понимая сути. Но будет ошибочным считать, что авторы, о которых я говорю, - лучшие из авторов нашего времени. Но есть и лучшие. Остальные фигурируют, чтобы не искажать среднестатистической картины.»

Забавно, правда? Особенно, когда он интервьюирует свои два сборника стихов «Подношение безумным девам» (1928) и «В тени Орфорда» (1930) :

«Составлять стихи, как делают рисунок, пишут музыку, высекают из камня скульптуры и т.д. – это то же, что признаваться в особенностях своего вкуса. Паршивец не может иметь ни особого вкуса, ни особых наклонностей; у него одна только нужда – добыть себе хлеба насущного. Стихи противоречат основным принципам нашего общества. Это как раз то, что я делаю. Зачем привлекать внимание к этому отклонению? Я рифмовал, потому что мне это нравится. И я единственный человек, которого это может интересовать.

Мой дорогой друг, вы потеряли драгоценное время и, надеюсь это хоть как-то утешит вас, вас отвлекли от насущного ещё несколько человек, говоря о квебекских[1] авторах – никто их не читает.[2] Вы сами их не читаете, если только вы не исключение. Или, может быть, вы из тех, кто исключает всякое исключение из правил, может, вы само правило: гений или,  за неимением  такового, сильный талант, который окупает всё. (...) Часто книги покупают, если они достаточно толстые, для украшения стен. Библиотека – это престижно, даже если она составлена из квебекских авторов. Тогда вы можете сказать своим гостям: «Все эти книги ужасно занудные, но надо же поддерживать национальную литературу! Это наш долг!»

Другими словами, это речь человека, который ставит под сомнение существование квебекской литературы, но который сам хотел бы это сомнение опровергнуть хотя бы своим примером. Он говорит в фильме Фурнье о необходимости помогать молодым поэтам, говорит, что, если поэт не гений, как Неллиган, то всё, что он может сказать, он скажет в возрасте от 25 до 35 лет, потом он будет только повторяться, возможно интересней с технической точки зрения, но не более того. Если в этот период поэту не дать возможность опубликоваться, то в дальнейшем он скорее всего изберёт другую стезю и про поэзию забудет (может оно и к лучшему?).

И вот на фоне городских работ, на фоне рынка, на фоне очереди на автобусной остановке, на фоне движущегося транспорта под мурлыкающую музычку нейтральным голосом комментатора упоминаются обе книги Дероше и звучат такие стихи:

Эта книга, скромная поделка мастерового, а не

Шедевр артиста, и автору её было б лучше

Оставить усилия тщетные, было б ему сподручнее

Стать земледельцем, как его предки крестьяне.

И ритм этих стихов настолько тяжёл, что зря мне

Публиковать их, но, тяжестью их измучен,

Я их отдаю такими, вы к ним подберёте ключик,

В них малость той силы, что предки расшвыривали горстями.

И к чёрту! Во мне всё ещё теплится та надежда,

Что и я оставлю свой след, принесу добро, и нешто

Честь рода не значит уже ничего для нас?

Пусть я не в силах вспахать надел, доставшийся мне,

Я всё же могу их мысли, их душу вложить в рассказ

Сложившийся в черепе тёмном моём, пусть только вчерне.

И следом другое стихотворение:

Июньским утром, на самой заре, мой брат,

Я покину город, его достачливый шум и смрад,

Я уйду тайком, не сказав никому, здесь никто не при чём,

Солнце поднимется над чертой, неуверенное ещё,

Я пойду по улице всё вперёд, наугад,

Она будет долгой, как взгляд, не оглядываясь назад,

Я дойду до пригорода, что к городу прислонился плечом,

И там отряхну городскую пыль, весел, раскрепощён,

Не нести же с собой эту сажу, копоть и грязь,

Туда, где я буду свободен, и, помолясь,

Я предамся иным мечтам, буду жить иным трудом,

За всё в ответе перед собой, все прочие – не при чём.

Тогда же, после паузы звучит ещё одно стихотворение и ещё одно. Картинки города сменяют одна другую...

И вот снова Дероше в  своих лохматых бороде и усах, в своей неизменной клетчатой рубашке-канадке; он говорит о своих товарищах по перу, упоминает среди прочих Робера Шокетта и Симону Рутье[3], говорит, что их и его лучшие поэтические годы совпали с экономическим кризисом 1929 года, говорит, что этот кризис разбил их поэтическое поколение, которое длится от десяти до пятнадцати лет, что они только-только начали набирать обороты, как их остановило это паралитературное явление (мне показалось, что Дероше таким образом оправдывал тот факт, что сам он к 1960 году не опубликовал ни одного другого сборника стихов), которое разрушило все былые ценности западной цивилизации, что понадобилась ещё одна мировая война, чтобы обрести новые идеалы. Дероше говорит, что, употребляя те же самые слова, современные поэты говорят нечто совершенно иное, что в его молодые годы могло быть воспринято не иначе, как ересь или безумие (есть авторы, которые каким-то образом связывают поэзию Дероше с сюрреализмом).

И опять Фурнье показывает лица, на этот раз – стариков, которые едят в бесплатной столовой, несчастные, беспомощные старики со слишком мудрыми глазами, с такими исполненными тоской глазами – сообщество никому не нужных людей. Странно ли, что в этот момент голос Дероше за кадром говорит о поколении, кому за сорок, что этим людям уже нет места в новом обществе, что они, какими бы знаниями и умениями они не обладали, стали обузой общества. Многие стихи Дероше говорят о том же применительно к нему самому. Поэтому он возвращается к мысли о «падшем сыне», который надеялся обрести новое, а вместо этого только потерял то, что связывало его с отцами и дедами. Идея абсолютно почвенническая.

Я – падший сын, сверхчеловеков отпрыск,

Жестоких, яростных, играющих ва-банк,

Я – по сравнению – тоскующий слабак,

Себя жалеющий, осенний, тошный образ.

Всё прошлое отцов, лесных скитальцев,

Охотников и лесорубов всех сортов,

И лесосплавщиков, и перекупщиков мехов,

Меня зовёт привычкам их отдаться.

На север, за пиастрами[4] всё дальше,

В душе сосна скрипит и ураган

Над головой, как нимб... и рожу жжёт пурга,

И проклинаю я нарядчика без фальши.

Напасти все на голову больную,

Будь проклят лес, проклятье топору,

Волкам проклятья вою на ветру,

И ломоту не устаю костить напропалую.

Но вспомнив на вечерней на заре

О жёнушке, которую оставил лесоруб,

Когда он рукавом утрёт слезу и с губ

Польётся мощно «За рекою, на горе[5]...»

И хором повторит за ним лесное эхо

О том, что соловей в лесу так громко пел,

О том, что молодец удалый не стерпел,

И то, что я – на человечестве прореха,

Что спину гну под тяжестью незримой

В сумятице отъездов и дымов,

Что чувствую – вскипает кровь отцов,

И хочется быть тоже пилигримом.

Они не ведали отчаянья, страдали,

С усмешкой принимая боль и смерть,

И мне б хотелось так же умереть

В мгновенья исступленья и печали.

Я сохну, как берёза, год за годом,

Мечтаньям и страстям исхода нет,

Всё – пусто, всё как будто не вполне,

Не так, как было у отцов, без крови с потом.

В невнятице словесной вязнет голос,

Но я пою камыш, я воспеваю дуб,

Из слов своих себе я строю сруб,

Как предок строил, как молол в ладони колос...

Как говорил поэт: «Нет, весь я не умру[6]...»

Вернёмся к кадрам фильма Клода Фурнье. Самый весёлый эпизод его на тринадцатой минуте этой двадцати восьми минутной ленты – это когда о своём отце рассказывает Клеманс Дероше, актриса, сценаристка, писательница, певица и юмористка, шестая по счёту из семи детей поэта.

И вот, что юмористка говорит со сцены :  «Недавно нас с отцом и матерью показывали по телевизору. Моего отца интервьюировали и спросили его: как поживает поэт? И он ответил: с тех пор, как он умер, я живу очень хорошо за него. И, знаете, это правда. Поэты, стоит им умереть, как у них сразу начинается замечательная жизнь. Вот теперь даже снимают фильм о моём отце,  фильм, чтобы отметить двадцатую годовщину его последней книги, которую кто-то купил (хохот в зале). Вы что, совсем не знаете, кто мой отец? Это он написал «Сельское пробуждение[7]»! а ещё «Подношения безумным девам»... вы думаете это он обо мне?»

Ну, вот... теперь вы в общих чертах знаете, кто такой Альфред Дероше. Нет большей благодарности поэту, как только «пить и пить (его) стихи!»

 Вот, например, стихотворение «Возвращение из лесов» в переводе М. Яснова.

Сплав леса завершён. И сплавщики бредут,

Пересекая лес, цепочкою, к закату,

В конторе получив жетоны на оплату

За непосильный свой, за беспросветный труд.

Уже вдали дома мелькают там и тут;

Теплеют взгляды их – но тянет к аромату

Хмельному из пивной; здесь каждому, как брату,

По кружке до краёв ещё не раз нальют.

Но, получив своё, они мрачнеют снова,

Когда приносят счёт; плывут пары хмельного

И обращают в прах ничтожные гроши.

И плачет лесоруб, о доме вспоминая,

О ферме нищенской, где мёрзнут малыши

И надрывается жена его больная.

Может сложиться впечатление, что я просто злопыхатель какой-то, но «не могу молчать»! Когда я читаю этот «жалистливый» перевод, во мне всё просто переворачивается. Такой правильный, такой насквозь советский перевод. Из мощного стихотворения Дероше получилось вялое таёжное причитание. Вот это: за непосильный свой, за беспросветный труд..., когда  ясно сказано:  leurs corps puissants brûlés de farouches ferveurs – их мощные тела, сгоревшие от диких усилий (жаль, что я пока не нашёл церковный славянский эквивалент слову ferveur, которое означает горячечное состояние души, обращённой к Богу с молитвой, экстатическое, яростное, истовое состояние духа. Получается, что лесорубы не просто лес валили, а Богу молились, с ожесточением, из последних сил, как на исповеди по-настоящему верующие люди.

Я уж не говорю о всех закатах и ароматах, которые стоят ради рифмы и превращают стихотворение в слащавый бред. И видят наши простые парни лесорубы не родные дома, а пивную, которая стратегически стоит на пути домой. Холодно, устали, вот и завернули погреться. Но они все – пьяницы. Бессовестные эгоисты, но у них – своё братство, пьяное, но братство. Платить приходится, увы. У многих даже пьяная слеза появляется, когда разговор заходит о родной ферме, где всю зиму гнула спину их жена (чего вдруг она стала больной? Ах, да! Для рифмы!), одежонка у неё никудышняя, да и детишки раздеты, разуты, как Блок сказал в своей замечательной поэме «Двенадцать»: «...а каждый раздет, разут...». Так вот, Дероше надо переводить по-блоковски[8], а не кудряво-малинно.

---

[1] Дероше говорит о канадских авторах, но по контексту ясно, что речь идёт о квебекских авторах.

[2] Переводя эти строки я невольно подумал о себе, о том, что я в сущности делаю то же самое.

[3] Я отношу их творчество к следующему периоду в истории литературы Квебека и поэтому разговор о них ещё впереди.

[4] Принятое среди жителей Квебека название канадского доллара

[5] В тексте Дероше использована известная французская народная песня «À la claire fontaine...», я же решил использовать песню, которая близка по смыслу и тоже довольно известна: «Хуторок» на слова А. Кольцова. На Youtube.com можно послушать эту песню в исполнении С. Лемешева или Татьяны Петровой, но это не то же, что поют «Балагуры», или В. Сорокин с кубанским казачим хором.

[6] Дорогой читатель, прошу меня простить за эту вольность.

[7] Песня Оскара О’Брайена на стихи Дероше, которая служила заставкой к радиопередаче с тем же названием станиции «Радио Канада» с 1939 по 1967 год, ежедневно, кроме воскресенья, с 12-30 до 13-00. Эта переда была очень похожа на то, что в Советской России в моё время было «Сельским Часом».

[8] Идём по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.

Осенний день высок и тих,
Лишь слышно - ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.