Антологии квебекской литературы - 50 - Альфред Дероше

Альфред Дероше

(1901-1978)

В предыдущем выпуске «Квебекских Тетрадей» мы говорили о «малых» поэтах-почвенниках. Завершая разговор о почвеннической поэзии, мне хочется рассказать о «большом» поэте, о Поэте с большой буквы, об Альфреде Дероше.

Довольно трудно говорить о близких тебе по духу писателях и оставаться объективным. Вот я взял антологию «Поэты Квебека» и прочитал переводы Р. Дубровкина и М. Яснова стихов Дероше. Замечательно! Переведено очень грамотно и очень гладко! Но на меня не угодишь. Именно эта грамотная гладкость мне и не нравится в этих переводах! В этих переводах нет ничего исконно квебекского, тогда как Дероше, пожалуй, самый квебекский из поэтов Квебека. В биографической справке в заключительном разделе антологии говорится, что Дероше как бы примирил в своём творчестве экзотистов и почвенников, потому что, говоря о земле, он пользуется сонетной формой и потому ещё, что он этой формой овладел в совершенстве. Всё как будто правильно, вот только за этими словами нет самого Дероше.

Мы сделаем так: предоставим говорить о поэте третьему лицу. В 1960 году Клод Фурнье, замечательный квебекский режиссёр, снял короткометражный фильм об АльфредеДероше. По сути – интервью, фоном – лица квебекцев, за кадром – стихи поэта, а сам Дероше говорит об основных этапах его творческого пути. Ничего особенного, вполне обыденно, если не замечать визуального ряда и не знать, почему именно эти лица были выбраны Клодом Фурнье для иллюстрации творчества Дероше.

Шарманщик и сплошным потоком идущие мимо деловые люди; молодые люди, влюблённые, держатся за руки, разговаривая за столиком в кафе, но их не слышно – звучит шарманка.

Новый кадр: поэт смеётся, пьет пиво в пивной, смеётся, но смеха не слышно. Поэту почти шестьдесят лет. На этом фоне звучат стихи:

Je suis un fils déchu de race surhumaine,

Race de violents, de forts, de hasardeux (…)

J’entends pleurer en moi les grands espaces blancs,

Qu’ils parcouraient, nimbés de souffles d’ouragans,

Et j’abhorre comme eux la contrainte des maîtres (...)

То, что в переводе Дубровкина звучит так (я приведу полный текст только первых трёх четверостиший, а всего их – десять, чтоб было понятней):

Потомок немощный из рода великанов,

В наследство от отцов я получил страну,

Где яростно сердца кипели в старину,

Где чахну я, когда, в туман осенний канув,

Природа ждёт зимы, в полярной тишине,

И прадеды мои, народ простой и грубый, -

Добытчики мехов, торговцы, лесорубы –

На север двинуться повелевают мне.

На лыжах, на санях скользить по белым льдинам

В пустыне, где ветра людскую волю гнут,

Где ураган сечёт, а не господский кнут,

Где каждый сам себя считает господином.

На самом деле всё звучит значительно суровей:

Я падший сын из расы сверхчеловеков

Из расы насильников, крепышей, искателей удачи,

И меня мучает ностальгия (вот, что такое mal du pays в этом контексте, как «ностальгия по прошлому» у Вознесенского) по стране, которая досталась мне, а она уже изменилась настолько, что узнать её, ту, прежнюю, совершенно невозможно!) и невозможность приспособиться к новой жизни,

Когда настают серые послесентябрьские дни.

А дальше идёт очень важное перечисление тех работ, которым отдавались его предки; он сам пытался быть таким, какими были они, но страна изменилась и стало невозможно жить лесным промыслом, хотя он и работал на лесопильне полтора года, но уже не был сплавщиком леса, не был и дровосеком, ни траппером, ни охотником, он не пытался уже заработать на перепродаже чего-либо, но не был и батраком. Это я к тому, что гладкопись второго четверостишья абсолютно не соответствует мысли Дероше, которая выражена в последней строке этого четверостишья: эти работы и надежда заработать таким образом хоть какие-то деньги, вот что заставляло людей «двигаться на север», а уж никак не «приказ прадедов».

Столь же радикально расходятся с духом текста и последующие четверостишья. Чего стоит строка

«Где каждый сам себя считает господином», когда у Дероше «Et j’abhorre comme eux la contrainte des maitres», т.е. «и  я ненавижу, как ненавидели они (его предки) то, как с ними обращались хозяева».

Думается, что сказанного довольно. Нет, не понял господин Дубровкин поэзии Дероше, не сумел выразить всего размаха творчества этого удивительного поэта. Конечно, это очень трудно переводить настоящие стихи. И я вовсе не отрицаю переводческий талант Дубровкина. Я читал другие его переводы, в частности, из Неллигана, и нахожу их очень даже хорошими. Но тут явно произошла какая-то заминка.

Я бы назвал Альфреда Дероше «последним поэтом деревни», но не в духе Есенина, не в хулиганском. А ещё, на мой взгляд, хотя сам Дероше это отрицал, он был и первым поэтом города, городских рабочих. Он и сам сперва работал на всякого рода подсобных работах и посылал в газету «Трибуна» свои стихи. Их публиковали в женском разделе журанала. А потом редактор газеты связался с тогда ещё совсем молодым поэтом, предложив ему вести культурную хронику. Так Дероше стал журналистом, потом он основал свою газету, но она прогорела, потому что у Дероше не было опыта в финансах, он опять сотрудничал с «Трибуной», вел обширнейшую переписку с самыми разными людьми. В его архивном фонде хранятся более двух тысяч писем, которые он адресовал поэтам и политическим деятелям, духовникам и простым людям, знакомым, коих у него были десятки.

В документальном фильме Фурнье поэт говорит о себе в уничижительных терминах, но это, разумеется, поза.  Никакой он не «падший сын», а такой же великан, какими были его предки и кем он чрезвычайно гордился – простыми людьми. В его стихи есть место не только крестьянам. В фильме мы видим рабочих, строителей, наборщиков в типографии, мойщиков окон... Дероше не идеализировал простой народ, но понимал, что они – тот самый исходный материал для всего, для творчества в том числе.

Дероше был самоучкой. В фильме он рассказывает, что научился читать и писать очень рано, когда ему было года три-четыре и научила его этому старшая сестра, что в школе он пробыл всего несколько месяцев, но рассказывает он это на фоне обширнейшей библиотеки. Известно, что он многие годы работал переводчиком в канадском парламенте, прекрасно знал современную ему американскую поэзию, со многими американскими поэтами был знаком лично, например, с Робертом Ли Фростом, который тоже называл себя сельским поэтом и тоже часто использовал сонетную форму.

Интересно, что в июне 1954 года Альфред Дероше написал ректору только что открывшегося университета в Шербруке магистру Морису О’Брейди письмо такого содержания:

«Мне хотелось бы стать первым докторантом вашего университета и по всем правилам, с написанием диссертации и защитой её устной и письменной, как это делается в других университетах Канады. А то глупо как-то получается, что в моей семье я один без никакого диплома».

К этому же письму Дероше приложил подробный план будущей своей диссертации.

Ректор переслал письмо декану факультета Искусств с пожеланием помочь поэту, и декан Роже Мальте отозвался на это предложение с большим энтузиазмом. Проблема была только в том, что у Дероше не было даже диплома об окончании средней школы, говоря советским языком.

«То, что у меня нет никаких степеней, может быть объяснено тем, что в наших краях до сих пор ещё не было университета, а то бы я закончил его заочно наверняка» - аргументирует Дероше.

Мальте ответил ему так: «Наш университет мог бы содействовать публикации вашей диссертации за номером 1, это было бы знаменательное начало...».

Ещё бы! Ведь к этому времени Альфред Дероше был уже известным поэтом и журналистом. К сожалению с учёбой и получением степени у Дероше не сложилось, но в 1976 году, за два года до смерти, он получил-таки степень почётного доктора наук Шербрукского университета.

Дероше был отмечен многими наградами, но не это важно. А важно то, что он был великим организатором поэтического движения. Таким же бескорыстным поэтом-устроителем станет тридцать лет спустя Гастон Мирон.

Прежде чем перейти к стихам Дероше, мне хотелось бы ещё привести несколько фрагментов из воображаемого интервью Альфреда Дероше с самим собой в его «Параграфах» (1931), где он пишет под двумя псевдонимами: Ноэль Реджаль и Леон Жальдер. Мы уже сказали, что среди тех, с кем он переписывался было множество литераторов, которые в тридцатых годах ХХ века станут известными поэтами и прозаиками: Шокетт, Дантэн, Маршан, Розер Дион, Гриньон, Харвей, Гевремон, Симона Рутье. «Параграфы» имеют подзаголовок «Литературные интервью». Интересно, что он интервьюировал не авторов, а их книги. В самом начале Дероше говорит:

«Я использовал жанр репортажа. Я предоставил книге говорить всё самое хорошее, что она о себе думает. Я воспроизвожу все признания, которые нахожу, и читатель, буде таковой случится, может судить обо всём сам. Разумеется, не будет ошибкой, если сочтут, что я таким образом высказываю своё собственное мнение о книге, которую я интервьюирую. У журналиста не должно быть своего мнения, а если оно есть, то оно не в счёт. И мне кажется это правильным в стране, где большинство судит, не понимая сути. Но будет ошибочным считать, что авторы, о которых я говорю, - лучшие из авторов нашего времени. Но есть и лучшие. Остальные фигурируют, чтобы не искажать среднестатистической картины.»

Забавно, правда? Особенно, когда он интервьюирует свои два сборника стихов «Подношение безумным девам» (1928) и «В тени Орфорда» (1930) :

«Составлять стихи, как делают рисунок, пишут музыку, высекают из камня скульптуры и т.д. – это то же, что признаваться в особенностях своего вкуса. Паршивец не может иметь ни особого вкуса, ни особых наклонностей; у него одна только нужда – добыть себе хлеба насущного. Стихи противоречат основным принципам нашего общества. Это как раз то, что я делаю. Зачем привлекать внимание к этому отклонению? Я рифмовал, потому что мне это нравится. И я единственный человек, которого это может интересовать.

Мой дорогой друг, вы потеряли драгоценное время и, надеюсь это хоть как-то утешит вас, вас отвлекли от насущного ещё несколько человек, говоря о квебекских[1] авторах – никто их не читает.[2] Вы сами их не читаете, если только вы не исключение. Или, может быть, вы из тех, кто исключает всякое исключение из правил, может, вы само правило: гений или,  за неимением  такового, сильный талант, который окупает всё. (...) Часто книги покупают, если они достаточно толстые, для украшения стен. Библиотека – это престижно, даже если она составлена из квебекских авторов. Тогда вы можете сказать своим гостям: «Все эти книги ужасно занудные, но надо же поддерживать национальную литературу! Это наш долг!»

Другими словами, это речь человека, который ставит под сомнение существование квебекской литературы, но который сам хотел бы это сомнение опровергнуть хотя бы своим примером. Он говорит в фильме Фурнье о необходимости помогать молодым поэтам, говорит, что, если поэт не гений, как Неллиган, то всё, что он может сказать, он скажет в возрасте от 25 до 35 лет, потом он будет только повторяться, возможно интересней с технической точки зрения, но не более того. Если в этот период поэту не дать возможность опубликоваться, то в дальнейшем он скорее всего изберёт другую стезю и про поэзию забудет (может оно и к лучшему?).

И вот на фоне городских работ, на фоне рынка, на фоне очереди на автобусной остановке, на фоне движущегося транспорта под мурлыкающую музычку нейтральным голосом комментатора упоминаются обе книги Дероше и звучат такие стихи:

Эта книга, скромная поделка мастерового, а не

Шедевр артиста, и автору её было б лучше

Оставить усилия тщетные, было б ему сподручнее

Стать земледельцем, как его предки крестьяне.

И ритм этих стихов настолько тяжёл, что зря мне

Публиковать их, но, тяжестью их измучен,

Я их отдаю такими, вы к ним подберёте ключик,

В них малость той силы, что предки расшвыривали горстями.

И к чёрту! Во мне всё ещё теплится та надежда,

Что и я оставлю свой след, принесу добро, и нешто

Честь рода не значит уже ничего для нас?

Пусть я не в силах вспахать надел, доставшийся мне,

Я всё же могу их мысли, их душу вложить в рассказ

Сложившийся в черепе тёмном моём, пусть только вчерне.

И следом другое стихотворение:

Июньским утром, на самой заре, мой брат,

Я покину город, его достачливый шум и смрад,

Я уйду тайком, не сказав никому, здесь никто не при чём,

Солнце поднимется над чертой, неуверенное ещё,

Я пойду по улице всё вперёд, наугад,

Она будет долгой, как взгляд, не оглядываясь назад,

Я дойду до пригорода, что к городу прислонился плечом,

И там отряхну городскую пыль, весел, раскрепощён,

Не нести же с собой эту сажу, копоть и грязь,

Туда, где я буду свободен, и, помолясь,

Я предамся иным мечтам, буду жить иным трудом,

За всё в ответе перед собой, все прочие – не при чём.

Тогда же, после паузы звучит ещё одно стихотворение и ещё одно. Картинки города сменяют одна другую...

И вот снова Дероше в  своих лохматых бороде и усах, в своей неизменной клетчатой рубашке-канадке; он говорит о своих товарищах по перу, упоминает среди прочих Робера Шокетта и Симону Рутье[3], говорит, что их и его лучшие поэтические годы совпали с экономическим кризисом 1929 года, говорит, что этот кризис разбил их поэтическое поколение, которое длится от десяти до пятнадцати лет, что они только-только начали набирать обороты, как их остановило это паралитературное явление (мне показалось, что Дероше таким образом оправдывал тот факт, что сам он к 1960 году не опубликовал ни одного другого сборника стихов), которое разрушило все былые ценности западной цивилизации, что понадобилась ещё одна мировая война, чтобы обрести новые идеалы. Дероше говорит, что, употребляя те же самые слова, современные поэты говорят нечто совершенно иное, что в его молодые годы могло быть воспринято не иначе, как ересь или безумие (есть авторы, которые каким-то образом связывают поэзию Дероше с сюрреализмом).

И опять Фурнье показывает лица, на этот раз – стариков, которые едят в бесплатной столовой, несчастные, беспомощные старики со слишком мудрыми глазами, с такими исполненными тоской глазами – сообщество никому не нужных людей. Странно ли, что в этот момент голос Дероше за кадром говорит о поколении, кому за сорок, что этим людям уже нет места в новом обществе, что они, какими бы знаниями и умениями они не обладали, стали обузой общества. Многие стихи Дероше говорят о том же применительно к нему самому. Поэтому он возвращается к мысли о «падшем сыне», который надеялся обрести новое, а вместо этого только потерял то, что связывало его с отцами и дедами. Идея абсолютно почвенническая.

Я – падший сын, сверхчеловеков отпрыск,

Жестоких, яростных, играющих ва-банк,

Я – по сравнению – тоскующий слабак,

Себя жалеющий, осенний, тошный образ.

Всё прошлое отцов, лесных скитальцев,

Охотников и лесорубов всех сортов,

И лесосплавщиков, и перекупщиков мехов,

Меня зовёт привычкам их отдаться.

На север, за пиастрами[4] всё дальше,

В душе сосна скрипит и ураган

Над головой, как нимб... и рожу жжёт пурга,

И проклинаю я нарядчика без фальши.

Напасти все на голову больную,

Будь проклят лес, проклятье топору,

Волкам проклятья вою на ветру,

И ломоту не устаю костить напропалую.

Но вспомнив на вечерней на заре

О жёнушке, которую оставил лесоруб,

Когда он рукавом утрёт слезу и с губ

Польётся мощно «За рекою, на горе[5]...»

И хором повторит за ним лесное эхо

О том, что соловей в лесу так громко пел,

О том, что молодец удалый не стерпел,

И то, что я – на человечестве прореха,

Что спину гну под тяжестью незримой

В сумятице отъездов и дымов,

Что чувствую – вскипает кровь отцов,

И хочется быть тоже пилигримом.

Они не ведали отчаянья, страдали,

С усмешкой принимая боль и смерть,

И мне б хотелось так же умереть

В мгновенья исступленья и печали.

Я сохну, как берёза, год за годом,

Мечтаньям и страстям исхода нет,

Всё – пусто, всё как будто не вполне,

Не так, как было у отцов, без крови с потом.

В невнятице словесной вязнет голос,

Но я пою камыш, я воспеваю дуб,

Из слов своих себе я строю сруб,

Как предок строил, как молол в ладони колос...

Как говорил поэт: «Нет, весь я не умру[6]...»

Вернёмся к кадрам фильма Клода Фурнье. Самый весёлый эпизод его на тринадцатой минуте этой двадцати восьми минутной ленты – это когда о своём отце рассказывает Клеманс Дероше, актриса, сценаристка, писательница, певица и юмористка, шестая по счёту из семи детей поэта.

И вот, что юмористка говорит со сцены :  «Недавно нас с отцом и матерью показывали по телевизору. Моего отца интервьюировали и спросили его: как поживает поэт? И он ответил: с тех пор, как он умер, я живу очень хорошо за него. И, знаете, это правда. Поэты, стоит им умереть, как у них сразу начинается замечательная жизнь. Вот теперь даже снимают фильм о моём отце,  фильм, чтобы отметить двадцатую годовщину его последней книги, которую кто-то купил (хохот в зале). Вы что, совсем не знаете, кто мой отец? Это он написал «Сельское пробуждение[7]»! а ещё «Подношения безумным девам»... вы думаете это он обо мне?»

Ну, вот... теперь вы в общих чертах знаете, кто такой Альфред Дероше. Нет большей благодарности поэту, как только «пить и пить (его) стихи!»

 Вот, например, стихотворение «Возвращение из лесов» в переводе М. Яснова.

Сплав леса завершён. И сплавщики бредут,

Пересекая лес, цепочкою, к закату,

В конторе получив жетоны на оплату

За непосильный свой, за беспросветный труд.

Уже вдали дома мелькают там и тут;

Теплеют взгляды их – но тянет к аромату

Хмельному из пивной; здесь каждому, как брату,

По кружке до краёв ещё не раз нальют.

Но, получив своё, они мрачнеют снова,

Когда приносят счёт; плывут пары хмельного

И обращают в прах ничтожные гроши.

И плачет лесоруб, о доме вспоминая,

О ферме нищенской, где мёрзнут малыши

И надрывается жена его больная.

Может сложиться впечатление, что я просто злопыхатель какой-то, но «не могу молчать»! Когда я читаю этот «жалистливый» перевод, во мне всё просто переворачивается. Такой правильный, такой насквозь советский перевод. Из мощного стихотворения Дероше получилось вялое таёжное причитание. Вот это: за непосильный свой, за беспросветный труд..., когда  ясно сказано:  leurs corps puissants brûlés de farouches ferveurs – их мощные тела, сгоревшие от диких усилий (жаль, что я пока не нашёл церковный славянский эквивалент слову ferveur, которое означает горячечное состояние души, обращённой к Богу с молитвой, экстатическое, яростное, истовое состояние духа. Получается, что лесорубы не просто лес валили, а Богу молились, с ожесточением, из последних сил, как на исповеди по-настоящему верующие люди.

Я уж не говорю о всех закатах и ароматах, которые стоят ради рифмы и превращают стихотворение в слащавый бред. И видят наши простые парни лесорубы не родные дома, а пивную, которая стратегически стоит на пути домой. Холодно, устали, вот и завернули погреться. Но они все – пьяницы. Бессовестные эгоисты, но у них – своё братство, пьяное, но братство. Платить приходится, увы. У многих даже пьяная слеза появляется, когда разговор заходит о родной ферме, где всю зиму гнула спину их жена (чего вдруг она стала больной? Ах, да! Для рифмы!), одежонка у неё никудышняя, да и детишки раздеты, разуты, как Блок сказал в своей замечательной поэме «Двенадцать»: «...а каждый раздет, разут...». Так вот, Дероше надо переводить по-блоковски[8], а не кудряво-малинно.

---

[1] Дероше говорит о канадских авторах, но по контексту ясно, что речь идёт о квебекских авторах.

[2] Переводя эти строки я невольно подумал о себе, о том, что я в сущности делаю то же самое.

[3] Я отношу их творчество к следующему периоду в истории литературы Квебека и поэтому разговор о них ещё впереди.

[4] Принятое среди жителей Квебека название канадского доллара

[5] В тексте Дероше использована известная французская народная песня «À la claire fontaine...», я же решил использовать песню, которая близка по смыслу и тоже довольно известна: «Хуторок» на слова А. Кольцова. На Youtube.com можно послушать эту песню в исполнении С. Лемешева или Татьяны Петровой, но это не то же, что поют «Балагуры», или В. Сорокин с кубанским казачим хором.

[6] Дорогой читатель, прошу меня простить за эту вольность.

[7] Песня Оскара О’Брайена на стихи Дероше, которая служила заставкой к радиопередаче с тем же названием станиции «Радио Канада» с 1939 по 1967 год, ежедневно, кроме воскресенья, с 12-30 до 13-00. Эта переда была очень похожа на то, что в Советской России в моё время было «Сельским Часом».

[8] Идём по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.

Осенний день высок и тих,
Лишь слышно - ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.