Антологии квебекской литературы - 58 - Сен-Дени Гарно

Гектор де Сен-Дени Гарно

(1912-1943)

Читатель берёт в руки газету... Что он ищет в ней? Сенсацию? Анекдоты? Головоломки? Ну, уж конечно, не беллетристику (если это не литературная газета на государственной субсидии, а газета выпускаемая в условиях иммиграции на языке страны исхода и живущая за счёт рекламы). Читатель, что ты ищешь в газете?

Я вот уже многие годы одержим идеей рассказать тебе о культуре Квебека, страны, которая приняла тебя, помогала тебе выучить французский, содержала тебя, пока ты нуждался в этом... Я, будучи преподавателем французского, очень хорошо знаю, что на курсах франсизации ты мог узнать о культуре Квебека: на день Благодарения надо есть индюшку с клюквенным пюре, что по весне местный народ ломится в cabanes à sucre, чтобы отведать «уши Христа» и прочую чужесть-ужасть, что 24 июня нет занятий, потому что местный праздник, почему-то связанный с Иоанном-Крестителем. Если повезёт – несколько песенок Феликса Леклерка и Жиля Виньо... и всё. Честное слово, программа министерства не предполагает большего. А потом удивляются, почему иммигранты остаются равнодушны к истории принявшей их страны (хорошо, если имена Картье и Шамплэна не ассоциируются исключительно с мостами, а Гру, Богран или Бурасса со станциями метро). Интересно ли тебе, читатель, то, о чём я говорю из номера в номер на протяжении многих лет?

На этот раз – сенсация! Или только анекдот? Нет, скорее – трагедия... 

Даже если только взглянуть на годы жизни – тридцать один год.  Вот и Есенин умер в том же возрасте... что, тоже пил и хулиганил это самый Сен-Дени Гарно? Вовсе нет. Что же тогда? В чём сенсация? Где изюминка? Ну, хорошо. Я попробую объяснить, почему при всей несенсационности его жизни – его поэзия стала сенсацией. Желающих получить общие сведения о биографии поэта я отсылаю к Википедии, где есть статья по-русски – перевод французской версии. Странно, но английская версия этой статьи даже чуточку богаче фактами, чем французская. Похоже, действительно «нет пророка в своём отечестве».

Отметим особо тот факт, что семья Гарно знаменита в Квебеке: прадед, Франсуа-Кзавье Гарно – первый и выдающийся историк Квебека,  дед, Альфред Гарно – продолжатель дела своего отца (он опубликовал наиболее полное, четвёртое издание «Истории Канады» (1882)), был тоже и историком и поэтом, но сам свою поэзию не публиковал, это его сын Гектор издал единственный сборник Альфреда Гарно, названный просто «Стихи» (1906). Кузина, Анн Эбер, с которой был интимно дружен внук Альфреда Гарно, станет знаменитой поэтессой и писательницей и проживёт чуть не в три раза дольше. Всё это я говорю только для того, чтобы читатель понял – социальная среда Сен-Дени Гарно была более чем благополучной.  Мальчик любил учиться, занимался спортом, одновременно – живописью. Не по годам развитый, он успевал везде и преуспевал во всём. И кто знает, что из него получилось бы, если бы не болезнь, которая дала осложнение на сердце. Вот тут юноша и осознал, насколько хрупко наше существование, сколь недолговечен человек и ... боже мой, не скатиться бы в слезливую риторику.

Лучше любых литературоведов расскажет об этом поэте его «Дневник» (1935-1939), опубликованный через одиннадцать лет после загадочной, скоропостижной смерти поэта.

Сюжета, разумеется, в этом дневнике нет по определению. Рассказывать о нём трудно; я выделю только несколько основных тем, а они, возможно, помогут нам понять тот единственный, изданный при жизни поэта в 1937 году сборник «Взгляды и Игры в пространстве». Вот самое начало «Журнала»:

Январь

Это просто мания у меня – писать предисловия, даже для журнала, чтобы объяснить, хотя бы себе самому, почему я его пишу, зная что это и глупо и излишне «литературно»; болтовня и самолюбование. Об этом же говорил Паскаль, читая Монтеня – «глупо и тщеславно». И всё-таки, хоть и с улыбкой, я позволяю себе составить это предисловие.

Я взялся за этот журнал, чтобы всякий день стараться расставить точки над «i» и особенно – относительно моего душевного состояния, чтобы придать упорядоченности, чего мне всегда не хватало, моим размышлениям, самоанализу, чтобы заодно упорядочить и мой стиль. На полях мне хотелось бы сохранить следы моей материальной жизни, например, деньги, которые я трачу каждый день, чтобы не потерять окончательно связи с реальностью, с вещами, которые всегда были мне чужды.

Вот предельно кратко сюжеты «Дневника», которые мне хотелось бы выделить. Прежде всего – поэзия и искусство; Гарно интересуется некоторыми писателями (Мориак, Кэтрин Мэнсфилд, Клодель, Кафка и, конечно же, Бодлер...), некоторыми музыкантами (Дебюсси, Равель, Бетховен...), некоторыми художниками (Моне, Сезан, японское искусство...), некоторыми философами (Эме Форе, Габриэль Марсель, Жак Маритен...). Сен-Дени Гарно делает наброски рассказов, повестей, сказок и романов. В «Дневнике» есть несколько его стихотворений, но о своей поэзии он практически не говорит.[1]

Повседневная жизнь ничего не значила для него: он признается в том, что у него нет практической хватки, что он перекладывает денежные вопросы на родителей. Несколько раз он говорит о своём желании бросить курить. Время от времени он упоминает о своих друзьях, о своих родителях. Умалчивает свои любовные связи (похоже, что их и вовсе не было). Он не описывает дом и места, где он гулял, ничего не говорит о своих поездках (например, в Европу в 1937 году), вообще не даёт никаких географических ориентиров, только даты. Ничего о том, чем он занимался в течение дня. Не говорит о том, что происходило в мире, но зато критикует франко-канадский национализм.

Больше всего внимания в «Дневнике» уделяется его самоанализу. Гарно всё время возвращается к вопросу о том, кто он и для чего он, к вопросам о его духовной и социальной жизни, к тем сомнениям, с которыми он относился к своему творчеству. Ему всё время кажется, что он «самозванец», «шкода-школяр». Говоря о критике его поэтического сборника «Взгляды и Игры в пространстве», он замечает:

«Я боялся только одного: не то, что меня не узнают, не то, что меня оттолкнут, нет, что меня  откроют, догадаются о том, что в моей книге есть что-то ложное, что-то бесчестное, фальшивое, какое-то коленце, какой-то обман, самозванство. А те, кто принимали мои стихи, разве не казалось мне, что я что-то украл у них, обманул, обвёл вокруг пальца. В той же мере, как мне кажется бесчестным быть любимым и уважаемым кем-то, кто меня не знает таким, каков я сейчас: он не мог бы не заметить обмана, как если бы я заманивал его какими-то нелепыми обещаниями, представляясь не тем, кто я есть на самом деле, пуская пыль в глаза, строя воздушные замки, потому что я сам не любезен, потому что сам едва ли существую, и потому, что у меня нет ничего за душой, я не могу ничего дать, да и принять не могу ничего (кроме только Бога, разумеется).»

Янсенизм да и только. Теперь мало кто вспоминает об этом религиозном учении, но Сен-Дени Гарно говорит о нём, говорит о своём страхе зла, о боязни стать морально нечистым. Всякое «счастье» вызывает у него подозрение, а применительно к себе – чувство вины:

«Счастье опасно, как всемогущество и любое опьянение! Надо стать хозяином себя, что возможно благодаря дисциплине подчинения и любви, чтобы уметь противостоять опасности счастья. Когда ребёнок думает, что он достаточно силён, чтобы действовать самому, с какой радостью он бежит от материнского надзора, от той руки, что поддерживает его, чтобы самому подвернуть себя опасности. И мы столь часто оказываемся побитыми и разодранными своими несчастьями, которые, стоит нам только выйти из нашего желания самоуничтожения, это становится очевидным – в нашем забвении прошлого, в том великом ослеплении, проистекающем из нашего опьянения жизнью. Ты вернёшься, моё бедное сердце, как в праздник, в тот же всепожирающий огонь; и то, что ты познало с таким трудом, ты забываешь тотчас. Быть, любить, светиться той молодостью, что как солнце освещает твоё лицо, охватить всё вокруг, следовать этому порыву, распространяя цветение, переполняющее тебя. Ты быстро забываешь о Боге, если Бог не держит тебя под своей пятой. Ты чувствуешь себя мудрым, как старец, а на деле – юнец, пытающийся всё прибрать к рукам, все игрушки, и те, что были тебе даны, и соседских детей, но утомление наступает быстро, так быстро, что ты чувствуешь тоску и всё ту же неутолённую жажду. Научиться отдавать всё и свою радость Богу, тем самым приближая себя к нему.»

Религия без сомнения была причиной его страданий, но она же и поддерживала его, мешая ему окончательно погрузиться в ощущение собственного бессилия перед жизнью.

Его отчаяние, ощущение бессмысленности всего достигает своей кульминации в 1937 году, после публикации его первого и последнего прижизненного сборника стихов.

«Я сломан, разбит, распылён. Мне не остаётся ничего кроме этого несносного обязательства, от которого я не могу отдохнуть, обязательства отдыхать, всё бросить, забыться, расслабить все мускулы; нет ничего кроме этого отчаяния, от всего, от ничего; спать и спать, последнее обязательство, как если бы надежда, обязательство надеяться. Ах, я люблю Бога, как если бы я в него верил (позже я скажу, в чём моя вера и почему она так далека, ведь будучи духовной, она не может существовать иначе, как только в духе, тогда как я стал – сама плоть, материален настолько, что плоть моя растоптала мою душу), и разве я не верю в Него тем более теперь, когда я стараюсь удержать Его в вытянутых руках, несмотря на переворот, совершившийся во мне, в самой моей природе, как последнее напряжение, как отчаянное стремление в то место моего духа, где ещё сохранились душа и воля, которые ещё пребывают, Бог ведает каким образом, сохранны в этой разрухе и в перспективе являют своего рода прямую линию сквозь видимые пространства той постоянной реальности, когда всё прочее разрушается, разваливается и уносится ветром ужаса, неприязни, отвращения и болезни?»

Гарно отказывается видеть в болезни объяснение своего недовольства жизнью:

«Точка зрения «болезни» недостаточна. Я всегда ощущал её и поэтому никогда не придавал особого значения моему физическому состоянию, если только не искал себе оправдания».

Он пишет о смерти:

«Никогда она меня не отвращала. Я всегда считал её освободительницей».

В конце журнала есть строки, которые, кажется, оправдывают предположение о самоубийстве Гарно (но я лично с этим предположением не согласен):

«Очищение смертью, которую избираешь сам. Соединяясь с ней, избегаешь сношений со всей низостью.

(Самоубийство – единственная святыня стоиков, сказал Бодлер)

Стоицизм – единственная религия без Бога, без И.Х.

Самоубийство Мушетт[2]»

Неотступное ощущение, пока читаешь «Дневник» Сен-Дени Гарно, – тоска, чудовищная грусть... и раздражение, похожее на гнев: как мог такой блестящий ум оказаться запертым в им же созданную клетку? Можно обвинять общество, семью, но мне кажется, что Гарно в большой мере сам создал ту драму, которую потом переживал до самой смерти... он сам создал свою боль «гадкого нищего»; однажды он поднял парус, чтобы сбежать от себя, и уже не смог найти свою прежнюю дорогу «прерванного одиночества».

Не знаю, что мне удалось рассказать о Сен-Дени Гарно, исходя из его дневника, но теперь мне представляется возможным поговорить о его сборнике стихов, повторюсь, единственном прижизненном сборнике, изданном за свой счёт; на этот сборник стихов он возлагал большие надежды, увы, не оправдавшиеся. Хотите – верьте, хотите – нет, но об этом авторе есть два совершенно противоположных мнения. Есть литературоведы, которые утверждают, что творчество Гарно – новая страница в истории литературы Квебека, а есть и такие, которые ставят под сомнение это утверждение, говоря, что наследие Гарно – мизерное (всего 28 стихотворений в его единственном сборнике), что всё, за что бы он ни брался, он бросал на полпути, так ничего не достигнув, что, если бы не его родословная и счастливые знакомства, сам он ничего из себя не представлял бы. Что ж, злопыхателей всегда завались. Мне лично его творчество видится и значительным и показательным, даже - символичным. Подобно Рембо и Неллигану – всего три года активной поэтической и окололитературной деятельности (издание журнала, переписка, и только потом – «Дневник»), потом сознательный уход из литературы (его приятель и соредактор Робер Эли где-то (не могу вспомнить, где я это прочитал) поведал, что Гарно ему признался однажды, что ему просто надоело писать.

Гарно – фигура в высшей степени не однозначная. Припомним, что в тридцатые годы в Квебеке главным литературным направлением оставалось почвенничество, каким бы критическим оно не стало со временем. Гарно впервые заявил о себе, как об индивидуалисте «над схваткой», которого не интересуют социальные проблемы, который занят прежде всего собой и своими ощущениями. Вспоминается совсем не похожий на него Маяковский с его заявление «Я – поэт, этим и интересен, об этом и пишу». Совершенно в ином контексте вспоминается также Мерсо, главный персонаж романа Альбера Камю «Посторонний». Не могу объяснить внятно, но у меня есть ощущение, что Гарно жил безразлично, как Мерсо. Сен-Дени Гарно – безусловно, модернист в самом что ни на есть европейском духе этого слова. Предтеча экзистенциалистов, он читал и сюрреалистов, и Элюара, и Жюля Сюпервьеля[3], и Пьера Реверди[4]. Гарно был оскорблён холодным приёмом, оказанном его книге. Он изъял тираж из обращения и постепенно вовсе отошёл от литературы, покинул Монреаль, уединился в родовом поместье в Сент-Катрин-де-Фосембо, где жила и его кузина Анн Эбер (на неё он действительно оказал решающее влияние, о чём мы поговорим в статье об этой писательнице).

Так в чём же новаторство, в чём модернизм Гарно? По мнению Мишеля Бирона, одного из составителей монументальной «Истории квебекской литературы»(2007), модернизм Гарно в первую очередь связан с использованием верлибра. Согласен, в точки зрения европейца – это не новость, но в Квебеке тридцатых... Мишель Бирон в своей книге «Де Сент-Дени Гарно» (2015) приводит такой анекдот, рассказаный ему актёром Жилем Пеллетье, который говорит о своём отце, критике и издателе Альбере Пеллетье. Тот, посмотрев стихи Гарно, сказал: «Сен-Дени Гарно талантливый человек, но почему он не пишет в рифму, как все настоящие поэты?»

Другой аспект новаторства Гарно для Бирона в том, что поэт не отвечал «критериям» своего времени, что выражалось в «бесконечных поисках себя и в требовательности к поэзии, поэзии без «фа-фа», в которой форма сливалась с содержанием». В доказательство он приводит строки из стихотворения «Вечное начало» (странно, что в переводе Т.Могилевской в антологии «Поэты Квебека» я этих строк не нашёл. Ах, да! Это же только фрагмент стихотворения, а приводимые ниже – три заключительные строки. Вот и разгадка. Но всё равно странно, что воспроизведено только самое начало).

Создавать из остроумия пространство аналогичное тому, что «по ту сторону»

И находить в этом сужении материю

Для жизни и искусства[5].

Я надеюсь, что мой читатель ещё не окончательно потерялся в сносках. Мы говорили о модернизме Гарно в интерпретации Мишеля Бирона. Ещё одной чертой модернизма у Гарно может служить и его отказ от творчества, уединение, «размышления внутрь». Он говорит, что Гарно умер для самого себя до его смерти от сердечного приступа. Бирон преподаёт литературу и замечает у студентов то измерение, в котором они заодно с Сен-Дени Гарно – отстутствие ориентиров, когда задаются вопросом, где же центр... «Для них актуальность Сен-Дени Гарно целиком выражена в знаменитой строчке «... в невесомости прыжка, пожалуй, // я, без опоры, могу отдохнуть».

Я дважды принимался перевести это стихотворение[6], но в конечном счёте решил остановиться на переводе Т. Могилевской

На стуле устроился я кое-как

Однако нет хуже удобного кресла

Я в нём неизбежно засну и умру.

Но дайте мне мчаться над горной рекой

По скользким камням пробегая вприпрыжку

И я обрету застывая в полёте

Устойчивость и передышку.

Продолжение следует

---

[1] В этой связи хочется привести выдержку из его письма матери от 29 марта 1937, после того как Клод-Анри Гриньон (Вальдомбр) жёстко раскритиковал его сборник «Взгляды и Игры в пространстве» в газете «Вперёд!», издаваемой в Сент-Иасэнте, от 26 марта 1937: «Этой статьи как если бы вовсе не было. Я знаю, что в моей книге есть слабые стороны, но пока ни один критик не указал мне на них. Мне иногда кажется, что я сам должен буду написать на себя  критическую статью, чтобы показать то, что по-настоящему слабо в ней»

[2] Не могу ручаться, что прав на 100%, но похоже, что речь идёт о повести Жоржа Бернаноса «Новая история Мушетт»(1937)

[3] Вот стихотворение, взятое из сборника «Дебаркадеры» которое так напоминает стихи Гарно:

Гора берёт слово

Вот моя жёсткая тишина, бросающаяся на малейший шум.

Я страдаю, не умея дать отдохнуть моим крутым склонам,

На которых возможно лишь поверхностное гостеприимство,

Ведь моё движение – вертикаль,

А питаюсь я только сухой лазурью небес.

Я вижу ели, вонзающиеся в меня неподвижные паломники,

Влекомые к голой вершине.

Долины, равнины, травы, леса, не обижайтесь на высокомерие моих пиков.

Нет большей жажды моря, чем моя – вся – горизонт, подвижный,

о котором мне облака рассказали.

Без отдыха к нему стремятся мои самые сокровенные источники,

Самые живые, самые свежие,

Они никогда ко мне не вернутся.

Но я продолжаю надеяться, я...

[4] Стихотворение иллюстрирующее стиль Реверди в переводе В.Кормана:

Я простёрт под завалами пепла и праха.
Ты на золоте, крепко вколоченном в твердь.
Мне отрезан возврат в бездну горя и страха.
Я уж нА небе нынче,
превыше, чем смерть.

Я навек убежал из отчаянной тьмищи.
Мне уже не вернуться. (Дошёл до конца).
Мне нигде на земле не найдётся жилища.
Соль земли проступает чертами лица.

Ты ж попробуй, и эха -
твоей несвободе,
чёрной скуке твоей - поищи меж теней,
в мрачном сердце твоём и во всём небосводе,
чтобы было слышней

[5] Вот полный текст этого стихотворения

Человек определённого возраста

Скорее молодой и скорее старый

С глазами полными заботы

И с очками без никакого цвета

Сидит у основания стены лицом к стене

И говорит я буду считать от одного до ста

На сотне всё будет кончено

На этот раз и раз и навсегда

Я начинаю    раз два     и прочее

Но на семидесяти трёх он уже не очень знает

Это как когда думают сосчитать удары в полночь

А выходит одиннадцать

А темень как ей положено

Пытаются воссоздать с пространствами ритм

Но только когда это всё началось

И ждут следующего часа

Он говорит тогда     надо с этим кончать

Начнём пожалуй ещё разок

Раз навсегда

От одного до ста

Один...

Как-то раз я сделал стихи

В которых был луч

От центра к периферии и дальше

Но случилось

Как если бы не было периферии, а только центр один

Как если бы я был солнцем: вокруг пространства без меры

Разбегаются по лучу, вдоль луча,

Достигают внушительной скорости снаряда

Есть ли такое центростремление, которое может помешать убежать

Какой вогнутый свод небес протыкают

Когда разгоняются чтоб разорваться в том «по ту сторону».

Но узнают что земля не плоская

А сферическая и что центр не посреди

Но в центре

И узнают длину луча ту дорогу часто хоженую

И знают скоро поверхность

Сферы измерено всё исследовано и замерено старых тропинок

Протоптанных всех

Тогда дело худо

Растягивать до предела периметр

Надеясь на трещинку в сфере

Надеясь на взорванность пределов

За чем находят свежий воздух и свет

Увы порой отчаянье

Бросок по всему лучу становится

Точкой смерти на поверхности

Так человек

На слишком короткой дороге из боязни порта

Укорачивает шаг и медлит прийти

Мне же надо бы стать деликатней

Для того чтоб деля на бесконечность конечное расстояние

От хорды к дуге

Создавать из остроумия пространство

аналогичное тому, что «по ту сторону»

И находить в этом сужении материю

Для жизни и искусства

[6]Вот эти два перевода :

Совсем неловко мне сидеть на этом стуле,

Но хуже, но страшнее  во сто раз в уютном кресле

Если сел – заснешь, заснув – умрёшь, 

Я сел,  заснул и умер.

Но если прыгаю через поток бурливый

От камня к камню, скользкие прыжки,

То в невесомости прыжка, над миром,

Я без опоры отдыхаю,  я лечу

Лечу, летаю и, представьте, отдыхаю.

***

Такой неловкий этот стул, сколь неудобен,

Но кресло – смерть, чуть только сел – заснул,

Я сон гоню : засну и околею

Вот если реку пересечь прыжками

От камня к камню, скользкие прыжки,

То в невесомости прыжка, пожалуй,

Я, без опоры, могу отдохнуть.