Жозеф-Шарль Таше
В предыдущем
номере Квебекских Тетрадей мы говорили о Пьере-Жозефе-Оливье Шово. Поговорим
теперь немного о Жозефе-Шарле Таше, который был соучеником Шово. Таше был
племянником Этьена-Паскаля Таше и старшим братом магистра Александра-Антонэна
Таше, а это всё имена более чем известные в Квебеке. После Завоевания, семья Таше потеряла своё
былое финансовое положение, но сохранила свой аристократизм, не уехала обратно
во Францию по примеру многих, а стала ядром новой квебекской либеральной
буржуазии.
Подобно Шово,
Жозеф-Шарль Таше был журналистом и политиком, но ещё и медиком, неутомимым
путешественником, получившим прозвище «ирокез», а также литератором, чей талант
был признан современниками, но, увы, незаслуженно забыт потомками. Мы не станем
подробно говорить о биографии Таше, скажем только, что многие годы он был
депутатом от округа Римуски в Национальной Ассамблее, представлял Канаду на
всемирной выставке в Париже в 1855 году и получил от Наполеона III орден Почётного Легиона, был заместителем
министра сельского хозяйства, предлагал лучшие, основательно документированные
и реалистичные проекты по улучшению транспорта, считая эту отрасль основной для
развития экономики, участвовал в разработке проекта конституции Канады 1867 года
и занимал высокие посты в федеральном правительстве. Будучи журналистом и
редактором газеты «Канадский Курьер», Таше отстаивал интересы Нижней Канады.
Конечно, всё это значимо и говорит о разнообразии талантов Таше, но нас больше
интересует его писательская деятельность.
Можно сказать,
что он был одним из основателей франко-канадской литературы и ещё, что он был
зачинателем «Канадских Вечеров»(1861) - литературного журнала, целью которого
была пропаганда литературного наследия и поиск новых имён. Перо этого
примечательного писателя всегда служило делу национальной литературы, и свой
патриотизм он проявлял собирая и записывая предания и легенды, сказки и
анекдоты родной страны. Он был глубоко убеждён в необходимости поэтических и
романтических писаний, той «лёгкой» литературы, которая, с точки зрения его
друга Антуана Жерэн-Лажуа (о котором разговор пойдёт в ближайшем номере
Квебекских Тетрадей) была своего рода «досугом» от настоящей, «серьёзной» и
необходимой[1]
литературы. Таше всё это видел иначе; для него выдумка, тень
сверхъестественного были необходимейшей частью существа человека: «Дух человека
не может жить одним только реализмом. Для одного важно путешествовать, чтобы
познавать неведомое, другой может испытывать мистические переживания. Поэтому нашему
духу нужно чудесное, чтобы питать наше воображение. Поэтому и притягательны для
нас легенды и сказки». Для Таше главной задачей литератора его времени было
собрать и передать потомкам рассказы, выдуманные или правдивые, о том, что
происходит в настоящий момент, а также то, о чём рассказывают жители, всё, что
связано со страной, с прошлым народа и его настоящим. В том видел он свой
патриотический долг: эти рассказы дадут в будущем основание для национальной
литературы. «Подобно воспоминаниям, которым предаются в кругу семьи, сидя у
очага, они (эти рассказы) служат поддержанию и передаче в народе национального
духа, укреплению в нём инстинкта (само)сохранения. Религия, язык и воспоминания
– главные элементы, составляющие национальность.»
В «Канадских Вечерах»
Таше опубликовал все свои основные литературные произведения: поэмы, «Три
легенды моей страны» (1861), а именно «Остров Побоища или Отвергнутое
Евангелие», «Сагамо из Капскупа или Проповедумое Евангелие» и «Великан из
Мешэнов или Принятое Евангелие».
Четвёртая легенда «Крикун с горы» появилась в этом журнале в 1864, а
годом раньше – самое значительное и известное произведение Таше «Лесовики и
Путешественники, очерки о нравах», в котором документальная проза чередовалась
с набросками романа о жизни лесорубов и «путешественников» (бродяг) в кантоне
Римуски или в подобных лесах Утауэ и Северо-Запада.
После четырёх лет
активной литературной деятельности, последовал двадцатилетний перерыв,
связанный с назначением Таше на пост заместителя министра сельского хозяйства и
статистики. Только в 1885 году появятся три новые легенды Таше в сборнике
«Жители Песчанного острова». Очень жаль, что единственный раз две легенды Таше
были переизданы в 1956 году, да и то, одна из них по ошибке была приписана перу
Фоше де Сен-Морис.
Мы предлагаем
читателям шутливый пересказ с комментариями короткого рассказа Жозефа-Шарля
Таше из сборника «Лесовики и Путешественники, нравы и легенды канадцев»
О вдовце Франсуа
Этот рассказ
написан от имени врача, ну, знаете, сельского доктора, вроде Чехова или
Булгакова, который всё обо всех знает не хуже священника. У священника – тайна
исповеди, у врача – клятва Гиппократа. И вот доктор рассказывает о том, как он
пришёл в лагерь лесорубов по вызову, и, подходя к одной из времянок, услышал песню. Грустную такую, протяжную,
жалобную. И пел её один мужик, о котором доктор знал, что тот уже года полтора
как потерял жену. Всё у них было преотлично, любили они друг друга, души не
чаяли, трое детей у них было, он зарабатывал, работал в поте лица, она по дому
хлопотала, детей растила, чего ещё пожелать? А тут вдруг она заболела и
скоропостижно скончалась, оставив детей сиротами.
Мужик пел так,
что слышались слёзы в его голосе, так, что сердце разрывалось на части. Тут у
доктора философское отступление, которое я бы перевёл дословно:
«Если всё в этом мире юдоли – страдание, то
чувствительное сердце вскоре изнемогло бы без того, чтобы поделиться с другими
своими страхами, чтобы найти утешение в симпатии людей иногда совершенно
посторонних. А для моральных страданий
поэт нашёл слова, которые как бальзам на измученное сердце: в страдании есть
радость, и в муках прелесть есть.»
Разве не так?
Разве не прав сельский лекарь? Он тут же приводит фразу из Нагорной проповеди:
«Блаженны плачущие, ибо утешатся...», говоря проще, доктор считал печаль-тоску
вдовца Франсуа совершенно законной и естественной. Но... сколько можно? Уже
больше года прошло со смерти жены, пора бы ему образумиться, найти себе другую
женщину, которая стала бы его детям матерью. В том-то и дело, что он и слышать
не хотел о повторном браке. Доктор предположил...
Внимание, рассказ
написан в 1884 году. Фрейд ещё не приступал к своим работам по психоанализу.
Жена Франсуа была любящей матерью, она часто думала и рассуждала о будущем
своих детей. Она очень боялась, что, если она умрёт, а Франсуа женится на
другой, то мачеха сживёт её детей со свету. Об этом говорится во многих
сказках, а тут ещё она пела часто о бедных сиротах жалобную песню, которая
врезалась в память Франсуа. И это была та самая песня, которую услышал доктор.
Он не говорит о бессознательном, о сверх-Я, о подсознании, но речь именно об
этом: Франсуа нравилось, как поёт его жена, она очаровывала его звуками своего
голоса. Эта простенькая песня всецело ассоциировалась в сознании Франсуа с
образом его жены. Когда он пел эту песню, он подпитывал свою скорбь, находя в
своих муках особую прелесть. Он упивался своим страданием, оно было связано с
миром удовольствий, который он разделял с покойной супругой. А что касается
собственно песни, её смысла, то в ней говорилось о том, как трое малых деток
оказались на большой дороге, прося милостыню, потому что мачеха выжила их из
дома и они сбежали, чтобы не терпеть долее унижения и непосильную работу. И вот
они у дорожного креста (в Квебеке их было много, почти на каждом перепутье),
они присели отдохнуть и тут к ним является Ангел, посланник пресвятой девы
Марии, защитницы сирот. И Ангел вопрошает детей:
Куда идёте вы, агнецы божьи,
Быть вам на Небе, быть вам в
Раю!
Дети смиренно говорят, что они ищут свою мамку, а тот, кто всечасно у
подножия трона Отца Небесного, отвечает им, мол, вернитесь, вызовите сюда отца
своего и мачеху вашу, желаю, мол, с ними перетолковать.
И дети послушались, рассказали о своей встрече с Ангелом, привели отца и
мачеху к кресту на перепутье дорог, Ангел внушил родителям, как подобает вести
себя с детьми и с тех пор детям не на что было пожаловаться, вот только по
мамке они всё равно скучали. Такая песня. Да это целая драма в сознании
Франсуа. Нет, он не хотел бы такой участи для своих детей. Никогда! Никогда!
И вот доктор говорит об этом геркулесе, сломленном жалостливой песенкой,
подавленном настолько, что на нём уже и лица нет, силы его покидают, ещё чуток
и загнётся вовсе. Так тосковал, что всякую работу забросил, а только СТРАДАЛ!
Спел он всю песню до конца и затих, слёзы на глазах, в горле ком – не
вздохнуть. И тут является доктор. Франсуа смекнул, что доктор слышал его песню,
и уже приготовился услышать всё то же: довольно тосковать, найди себе новую
жену...
А доктор его удивил, заговорил о заработках, мол, почему ты, такой силач,
остаёшься в лагере за повара, а не валишь лес, за что и платят больше?
А Франсуа ему в ответ: потому-де, что привык быть один, а то все пристают,
женись да женись.
А доктор ему : помнишь, в прошлом году болел ты сильно, так сильно, что
только чудо тебя спасло. Так вот, если сейчас за работу не примешься – быть
тебе мертвецом, а детям твоим – круглыми сиротами. И пойдут они побираться по
миру, ты этого своим детям желаешь?
У Франсуа всё хорошо со здравым смыслом оказалось. Он воспринял речь
доктора, сказал только, что всё равно второй раз он не женится. Доктор ещё
чуток надавил на чувство долга, а заодно и на то, что своим бездействием он
закрывает себе дорогу в рай, к своей возлюбленной.
- Давай, не робей, - сказал я ему, протягивая руку на прощанье, - и будь
здоров.
Мы оба услышали стук снегоступов у двери.
Франсуа посмотрел мне прямо в глаза и сказал твёрдо:
- Не оробею. Будьте покойны.
В его словах было столько уверенности, что я ушёл с лёгким сердцем. Слово
своё он сдержал, работал и заботился о детях не хуже своей покойной супруги. И
второй раз не женился.
Такой вот рассказ. И это типичнейший из квебекских рассказов второй
половины девятнадцатого века. Долг, ответственность и глубокое религиозное
чувство – вот основные движители человека.
В этот момент дверь хижины отворилась и вошёл высокий старик в медвежьей
шубе. Он принёс шкуру рыси и несколько пойманных в силки зайцев.
А теперь полный перевод
этого рассказа:
Жозеф-Шарль Таше
Вдовец Франсуа
Я уже подходил к
стоянке и было ещё рано, лесорубы ещё не вернулись с делянок. Возле бараков
моего слуха коснулось пение, грустное, нежное, в голосе слышались слёзы и песня
шла от сердца. Я узнал этот голос, раздававшийся из бревенчатого сруба, я
слышал его прежде и ту же песню слышал возле смертного одра, среди жара и бреда
лихорадки.
После священника
врач более других может понять радость и боль чувствительного сердца. Все
страдания несчастного человечества открыты ему и нет таких, в коих он не
принимал бы участие, если, конечно, он остаётся верен своей клятве.
Если бы всё было
болью в этой обители юдоли, чувствительный человек скоро сломался бы в
ежедневной схватке со своими чувствами; но есть в страдании ощущение, что кто-то
разделяет с тобой твою боль, кто-то симпатизирует тебе. А что касается
страданий духовных, то наша природа такова, что всякое духовное страдание несёт
в себе и некий бальзам, смягчающий горечь. Один поэт сказал:
Боль таит очарованье, горе радости таит!
Если говорить о
возвышенном, то для человеческой чувствительности, у которой есть свои пределы,
есть ещё одно утешение, сказанное в Нагорной проповеди: «Блаженны плачущие».
Это настолько верно, что, спускаясь в глубину своей души, находишь не одну
чувствительную струну, которая звучит в унисон с этой доктриной и это более чем
естественно.
Тот, кому
принадлежал голос, услышанный мною в лесу, (я назову этого человека Франсуа)
страдал от боли, «очарованье» которой грозило стать для него фатальным. Это
была одна из тех натур, которые кажутся чужаками среди привычных вещей этого
мира. Всё в нём было и величественно, и на грани краха. Молодым, он несколько
лет жил совершенно счастливо со своей женой. Мысль, что его счастье может
когда-то кончиться, даже не приходила ему в голову, но внезапная болезнь унесла
его жену, оставив на его попечении троих малых детей.
Боль, которую
познал тогда Франсуа была столь же глубока, сколь и естественна. Она так
изменила характер Франсуа, что родители и друзья не находили ничего лучшего,
как только советовать ему после года вдовства жениться во второй раз. Эти
советы только усугубили его душевные страдания и настроили его против всех и
вся. Так случилось, что жена часто говорила ему о несчастливых повторных браках
у тех, кто жили по соседству, и сожалела о бедных детях, которые в новой семье
оказывались чужаками и лишними ртами.Он помнил, что жена его была так озабочена
судьбой несчастных малышей, что часто пела трогательную народную песню о
маленьких сиротках, порученных заботам мачехи.
Франсуа столько
раз слышал эту мелодию, когда его жена качала колыбель или пряла, что песенка
эта стала частью его самого. Впрочем, пока он был счастлив, он не обращал
внимания на слова песни; они были хорошо известны всем, а что доставляло Франсуа
истинное наслаждение, так это голос его жены.
Но, когда ему
стали говорить о женитьбе, мелодия и слова песни стали настойчиво звучать в его
памяти, а вместе с ними и то беспокойство о судьбе сирот, которое переживала
его ушедшая безвозватно жена. Он видел теперь в поведении его возлюбленной
что-то пророческое. И всё это так грызло сердце и голову бедного вдовца, что он
и сам довольно серьёзно заболел. Хорошо, что его сильный организм справился с
болезнью.
Когда я подходил
к лагерю лесорубов, вдовец Франсуа пел эту песню жены, а вернее «жалобу», как в
народе очень метко называют такие простые и грустные сочинения. Привалившись
спиной к брёвнам барака под маленьким окном, из которого слышалось пение, я в
надвигающихся сумерках слушал эту песню, исполненную болезненным очарованием.
«Жалобу трёх маленьких детей» должно быть сочинила какая-то мать, которой
было суждено угаснуть в конце этого трогательного сочинения. В ней пелось, что
три маленьких сиротинушки страдали от деспотичной мачехи в доме их отца; что однажды,
когда им стало невмоготу, они покинули отчий кров, надеясь разыскать свою
пропавшую мать. Они ещё не далеко ушли, как им навстречу от креста, стоявшего
на перепутье, вышел Ангел, посланник пресвятой девы Марии, защитницы сирот. И
Ангел спросил детей:
Куда идёте вы, агнецы божьи,
Быть вам на Небе, быть вам в
Раю!
Дети смиренно
ответили, что ищут они свою мамку, и спросили херувима, не видел ли он её.
И ответил им тот,
кто всегда подле трона Сына Божьего: «Пойдите, приведите сюда вашего отца и
скажите, чтоб он привёл сюда вашу мачеху, ваша мать хочет сказать что-то вам
всем.
Дети послушались
Ангела, и в песне говорилось, что после свидания с нею отца и мачехи, бедным
детям не на что было пожаловаться, вот только о мамке они по-прежнему скучали.
Эта столь
поэтичная драма рассказана была таким простым языком, что только музыка одна и
могла донести её глубинный смысл; такое не всегда случается, даже когда лучшие
поэты сочиняют кантаты, зачастую звучащие вычурно и претенциозно.
В тот момент, о
котором я говорю, «Жалоба трёх маленьких детей» пелась не возле домашнего
очага, у которого сидели бы женщина и дети, она пелась геркулесом-работягой,
который думал, что никто его не слышит, и для тех, кто уже не мог его услышать;
песня, идущая из самого его нутра, звучала искренне и грустно.
И очень хотелось
помочь этому обездоленному молодому человеку, потому что дольше так
продолжаться не могло, это неминуемо отразилось бы на его здоровье, в том числе
и душевном.
Франсуа был
далеко не дурак, здравый смысл и глубокое осознание долга никогда не оставляли
его. Он был набожным человеком и убеждённо исполнял все предписания церкви. А
коль скоро так, то не всё ещё было потеряно.
Я вошёл в хижину
и за руку поздоровался со здоровенным детиной, которого моё внезапное появление
слегка сбило с толку. Я сказал ему:
- Бедный мой
Франсуа! Всё грустишь, всё никак не успокоишься! И почему ты не в лесу, с
топором, который так послушен тебе и может заработать тебе хороший куш. Почему
ты занимаешься стряпнёй, за которую платят гроши и к которой у тебя не лежит
душа?
- Доктор, всё это
так! Вы знаете, что работы я не боюсь, но мне больше нравится быть одному, а кок почти всегда один в лагере.
- Да, кок из
лагеря Двух Рек любит побыть один, чтобы выть о своей печали и тешить свою
боль. Ожидая, когда эта боль убъёт его, а смерть его лишит отца троих детей, у
которых и без того уже нет матери... Ты помнишь, что я сказал тебе, когда ты
выздоравливал прошлым летом. Так вот! Не замечаешь, какой ты сейчас бледный?
Твоё здоровье может пошатнуться, а твои дети нуждаются в тебе, разве нет?...
Вот уже два года, как жена твоя умерла. Надо бы подумать и о детях, которых она
тебе оставила.
- Я всё это
понимаю, - ответил мне Франсуа, - Но стоит мне показать на людях чуть веселей,
как они тут же заводят свою шарманку, «оставь мёртвых мёртвым, живые должны
быть с живыми», «женись» да «женись»... А если мне милее мёртвые? А если я
боюсь, что мачеха не сживётся с моими детьми?
- Не будь не
справедлив ко всем женщинам без рабора, потому что, если и есть никчёмные, то
есть и распрекрасные, какой была твоя жена; но я вообще не о том – ты не обязан
жениться, если тебе это не по нраву. Не моё дело давать тебе советы, но я
понимаю, что боль твоя совершенно естественна. Но мы не можем жить только
чувствами. Есть ещё и долг, и здравый смысл. Разве не то же говорил месьё кюре
по этому поводу... Ах! Если бы твоя жена могла сказать тебе, оттуда, с неба,
где Господь без сомнения приютил её душу, она поддержала бы тех, кто пытается
помочь тебе. И если ты не образумишься, то окажется, что и печаль твоя будет
повинна в несчатьях других, и печаль твоя в глазах Господа да и в глазах людей
будет уже не столь ценна. Надо уметь принимать то, что написано нам на роду.
И потом, ты
должен понять, что не честно обязывать других жить твоей печалью. Твоим
товарищам по работе нужно веселье, которое помогает им сносить тяготы их
тяжёлого труда. Нет у тебя такого права, чтобы навязывать людям твою печаль,
которая переходит всяческие границы и мешает тебе принять их участие... Ты не
можешь так исполнять свой долг.
- Давай, не робей, - сказал я, снова протягивая ему руку, теперь уже на
прощанье, - и будь здоров.
Мы оба услышали, что кто-то подходит к двери.
Франсуа посмотрел мне прямо в глаза, как если бы хотел прочитать что-то в
глубине моей души, и сказал твёрдо:
- Не оробею. Будьте покойны.
В его словах было столько уверенности, что у меня стало легко на душе.
Слово своё он сдержал, работал и заботился о детях не хуже своей покойной
супруги. А второй раз не женился.
В момент,
когда Франсуа сказал это, мы услышали, как сбивают снег со снегоступов; через
миг дверь открылась и в хижину вошёл крепкий старик с убитой рысью на плече и
несколькими зайцами, пойманными в силки.
Литература почвенничества в Квебеке
Почвенничество в Квебеке будет царить на
протяжении ста лет. Почвенничество предполагает использование таких понятий,
как «земля», «отечество», «традиция». Скромные попытки монреальской
литературной школы и «экзотистов» заставить почвенничество отступить
результатов не принесли. Почвенничество, подпитываемое понятием «патриотизма»,
не уступит своего главенствующего места в литературе Квебека, пока квебекское
общество не станет преимущественно городским (примерно к 1910 году). «Мария
Шаделен» Луи Эмона и подобные этому романы станут говорить об особой квебекской
нации, расе. После 1930 года эта литература даст свои лучшие произведения и
постепенно угаснет к началу Второй Мировой войны. Почвенничество потому столько
времени занимало ведущее место, что оно выражало идеологию консерватизма,
которую поддерживали духовенство и те, кого принято было называть элитой
общества.
Идеология консерватизма
Лишённые
политической независимости и оказавшиеся в окружении всё более многочисленного
англоязычного населения, французские канадцы выработали особый стиль жизни,
позволявший им сохранить их национальный характер (язык и религия) и не
поддаться ассимиляции. У них рождалось много детей, они жили на земле, жили
землёй, предоставив церковникам и представителям интеллектуальной элиты
руководить их жизнью. Язык, религия и земледелие стали единым целым. «Язык – хранитель
веры», «Земля спасёт расу», «Удержим землю!» - настаивала элита. Останемся на
земле, останемся французами и, разумеется, останемся католиками.
Эта простая с
виду программа скоро обнаружила свои пределы. С 1840 по 1930 годы население
значительно возросло. Феномен этот получил в Квебеке название «реванш
колыбели». Вся индустрия, какой бы слабой она не была, принадлежала
протестантам-англичанам, а католикам-французам ничего другого не оставалось,
как заниматься земледелием. Вскоре все плодородные земли были заняты,
расчищались от леса всё новые территории, но земли эти были слишком удалены и
малоплодородны. Многих это обескураживало. По разным оценкам от 700 до 900 тысяч крестьян подались на заработки в
Соединённые Штаты и на Запад Канады. Церковная элита переполошилась и повела
усиленную пропаганду, стараясь удержать крестьян на земле, утверждая, что
выживание нации всецело зависит от развития сельского хозяйства.
Почвенническая
литература стала орудием консерватизма, бессильного скрежетания зубами на всё,
что прогрессивно, что деловито, предприимчиво. Камиль Руа стал её яростным
пропагандистом и защитником: «Писатель, не укоренившийся на земле предков, не
познавший истории своей страны, может быть и вознесётся на вершины искусства,
может быть поднимется до звёзд, но скорее всего он станет просто мечтателем,
увлекшимся игрой на дудочке, и окажется совершенно бесполезным для своей
страны.» Таким образом, писатели-почвенники выполняли двойную задачу: удержать
крестьянина на земле и внушить читателю идею французской, католической
традиции, преемственности поколений.
Почвеннический роман
Почвеннический
роман говорит о франко-канадском крестьянстве и его основная пружина – передача
наследникам отцовской земли (а более широко – семейного наследия, духовного, в
целом франко-канадского). Начало почвенническому роману было положено в 1846
году Патрисом Лакомбом небольшим романом «Земля отеческая» (см. Квебекские
Тетради № 15), а последним романом этого литературного течения стал «Пришлец»
(1945) Жермэн Гевремон. Большинство романов этого направления укладываются в
тезис о том, что выживание франко-канадцев как расы связано с земледельческим
укладом жизни. Клод-Анри Гриньон, автор романа «Человек и его грех» так выразил
эту мысль: «Наше выживание всецело связано с землёй. Слово это включает в себя
наше прошлое, все наши традиции, наш жизненный уклад, нашу веру и наш язык.
Если исключить землю из нашей социальной жизни, из нашей экономики и политики,
то от франко-канадской культуры ничего не останется.» Почвеннический роман
старается показать преимущество крестьянского уклада жизни. Антуан Жерэн-Лажуа
в своём «Жане Риваре» (1862) говорит: «В
том (...) самое надёжное средство увеличить общее благополучие ради
благополучия каждого в отдельности...»
Даже названия
романов говорят о том же: «Останемся на своей земле» (1908) и «Зов земли»
(1919) Дамаза Повэна; «Живая земля» (1925) Арри Бернара; «Земля, которую мы
защищаем» (1928) Анри Лапуанта; «Месть земли» (1932) Эжени Шенель; «Земля
предков» (1933) Луи-Филиппа Коте... Персонажи, которые хотят уйти от земли,
чтобы попробовать жить иначе, расцениваются как предатели и каждый из них
хлебнёт горя. В «Дезертире» Клода-Анри Гриньона, Изидор Дюбра, продав землю,
чтобы жить в городе, становится алкоголиком, убийцей и заканчивает свою жизнь в
тюрьме. Город – вместилище порока и нищеты – убивает всё, что есть
благородного, честного, достойного в душах крестьян! Те, что бегут в
Соединённые Штаты, заболевают, дыша гиблым воздухом американских мануфактур, и
гибнут от тоски. Более того, многие писатели обрывают повествование, чтобы
порассуждать о важности земледелия, чтобы вывести на чистую воду, опираясь на
цифры статистики, порочность бегства в США ( в «Останемся на своей земле»,
Дамаз Повэн в своём изобличительном пылу останавливает своё повествование на 29
страниц!)
Смысл этого
донельзя прост: надо оставаться там, где национальный характер франко-канадцев
может цвести во всей своей целомудренности – земля, надел, паруас[1].
Способы достижения этого смысла у писателей Квебека были самые простые:
взволновать читателя картинами трудной, но честной и благородной жизни на земле
предков, напугать его, рассказывая об опасностях бегства и пороках города,
убедить читателя, что будущее расы франко-канадцев зависит от выполнения их
исторической миссии: быть колонизаторами и благочестивыми земледельцами. Мораль
этих писаний довольно проста: оставайтесь на земле предков, вдали от «плохих»
англичан-протестантов, под эгидой католической церкви и тогда будете жить в
гармонии со своей природой. Земля вам отплатит сторицей за ваш тяжёлый труд. В
худшем случае роман развивается так: крестьянская семья работает в поте лица, но
живёт безбедно. Главный персонаж пользуется уважением всего прихода, приходской
священник ставит его в пример. Драма начинается, когда один из сыновей решает
уйти, уехать на заработки, стать горожанином, эмигрировать в Штаты. Там беды
сыпятся на него, как из рога изобилия: болезни, несчастные случаи, алкоголизм,
безработица... Блудный сын возвращается в родную обитель, он начинает праведную
жизнь, женится, работает, у него много детей, жизнь налаживается.
Примерно сорок
романов вышедших за период от 1837 до 1945 года ставят вопрос о патриотизме,
верности нации в борьбе за выживание. И речь часто идёт не только о передаче
сыновьям отцовской земли, но и о захвате земли прежде, чем это сделают
англичане. Бороться приходится не только с суровой природой, но и с
протестантами-англичанами. А они зачастую оказываются соседями, как, например,
в романе Арри Бернара «Ферма под соснами» (1931).
Последние большие
романы почвенничества строятся на противопоставлениях: верность – неверность;
осёдлость – кочевье; укоренённость – оторванность от корней, и лучшие из этих
романов отличаются нюансировкой. Даже в романе Луи Эмона «Мария Шаделен» (1913)
крестьянский быт перестаёт быть лубочным. Землю распахивать трудно, урожаи
скудные, природа уж слишком сурова. Мария могла бы уехать в город, но осталась,
не решившись предать память предков, тех, кто «открыли землю». Она слышит
голоса, которые диктуют ей крестьянский долг франко-канадцев:
«Вокруг нас
поселились чужаки, которых нам нравилось называть варварами; они захватили
почти всё, всю власть, все деньги; но в стране Квебек ничто не изменилось. И
ничто не изменится, потому что мы сами тому залогом. Из нашей жизни, из наших
судеб мы поняли одно – наш долг – упорствовать, держаться... и мы держались,
для того только, чтобы и через века люди говорили: эта раса не может умереть...
Мы тому залогом. Поэтому надо оставаться на земле, на которой остались наши
отцы, и жить, как жили они, подчиняясь неписанному закону, который хранили они
в своём сердце, который перешёл в наши сердца, и который мы передадим нашим
многочисленным детям: в стране Квебек ничто не должно умереть, ничто не должно
измениться».
В «Мено, сплавщик
леса» (1937) папаше Мено не удаётся поднять своих компатриотов на борьбу с
англичанами, «захватчиками наших лесов». Более того, в этой борьбе он сам
теряет сначала сына, а потом и разум. Некоторое утешение читатель находит в
том, что его дочь и его зять подхватывают выпавший из его рук факел. В
«Тридцати акрах» (1938) обещавшая удачу авантюра оборачивается трагедией: Евхарист
Муазан, примерный земледелец, но земля и его сын наследник предают его, и
Евхарист отправляется умирать в Штаты к другому сыну, дезертиру земли.
Нюансы, о которых
мы говорим, ещё более ярко выражены в «Пришлеце» (1945) и в продолжении романа
Гевремон «Мари-Дидас» (1947). Писательница уже не осуждает оторванность от
корней, но и не одобряет её. «Пришлец» - персонаж симпатичный, как симпатичны
папаша Дидас и Анжелина. Писательница не ставит вопрос о «верности-неверности
национальным идеалам»; для неё важным оказывается изучение двух способов жизни,
которыми издавна отличались франко-канадцы. В одном из интервью она говорит:
«Общество, наше квебекское общество, состоит из двух основных рас: оседлых,
которые стоят обеими ногами на земле, люди солидные и степенные, и бродяги,
авантюристы, лесные первопроходцы».
Всегда, когда
возникает литературное течение, возникает и встречное, ставящее под сомнение
первое, своего рода негатив, антитечение. «Мари Калюме» Родольфа Жирара –
пример такого «антипочвеннического» романа. Был этот роман легковесен, да,
выставлял в смешном виде духовенство, но при этом не подрывал основ идеологии
консерватизма. Опубликован он был за счёт автора, епископ Брючези предал его
анафеме, тираж изъяли из продажи (см. Квебекские Тетради № 12, о цензуре в
Квебеке). Жирару пришлось публично покаяться, чтобы сохранить своё место
журналиста в газете «Пресса». К этому же разряду «антипочвенничества» можно
отнести и роман «Человек и его грех» (1933) Клода-Анри Гриньона. Его роман
настолько нюансирован, что возникает эффект обратного: Серафим Пудрье не любит
ни землю, ни церковь, ни семью. Крестьяне в романе работают, как проклятые,
богохульствуют, есть правда и другие в противовес первым, так сказать,
добропорядочные. Серафим-скопидом примерно наказан в конце романа и поэтому
мораль почвенничества страдает не слишком.
Один только роман
совершенно однозначно выступает против идеологии консерватизма: «Скуин» (1918)
Альбера Лабержа. Автор рисует крестьян ленивыми, глупыми, злыми, склонными к
алкоголизму, пленниками их собственных сексуальных импульсов. Земля оказывается
вовсе не кормилица, крестьяне обречены жить впроголодь. Семья оказывается
вместилищем всякой низости: любовные отношения жалки и порочны, сыновья
«любовь» подпитывается местью и скупостью. Роман и особенно глава «Сено»,
опубликованная ещё в 1909 году в газете «Неделя», были преданы анафеме. Вот как
описывает события той поры сам Лаберж: «Нападки были жестоки и исходили сверху.
Газетка епископа Бручези «Церковная Неделя» опубликовала запрет на роман. Автор
«Сена» был квалифицирован как порнограф. Это был убийственный удар (...)
Порнограф! Но и это не всё. Епископ приложил все усилия, чтобы я потерял своё
место в «Прессе». Хорошо ещё, что директор газеты не согласился с условиями,
навязываемыми духовенством.»
N.B. Обо всех упомянутых романах речь пойдёт
в последующих номерах Квебекских Тетрадей.
Стало быть,
продолжение следует...
