Уильям Чапман
(1850-1917)
Литературные войны поэтов – явление не редкое.
Иногда она закладывает основы словесности, как было в России, когда столкнулись
лбами Ломоносов, Тредиаковкий и Сумароков в середине 18 века, когда поэзия
перестала быть придворной забавой, а заявила о себе в полный голос, как
самостоятельное и такое значимое искусство.
Была такая литературная война и в Квебеке, примерно
сто пятьдесят лет после российской. Воевали Луи Фрешетт и Уильям Чапман.
Собственно, воевал в основном Чапман, а Фрешетта защищали его сторонники. Об
этой войне стоит рассказать подробней.
Вот перед нами одиозная фигура Уильяма Чапмана.
Высокий лоб, чёлочка зачёсана на левую сторону, благородные усы, в осанке
величие.
Его отец был преуспевающим торговцем, его мать была сестрой
Франсуа-Реаля Анжера, поэта, писателя, адвоката и журналиста, занимавшего посты
в верховных судах Квебека (он был одним из тех адвокатов, кто, вместе с
Луи-Ипполитом Лафонтеном, положили конец феодальной системе землевладения,
установленной ещё французским режимом). Сын Анжера от первого брака, Огюст
Реаль Анжер был лейтенантом-губернатором Квебека. Это так, к слову.
Об Уильяме Чапмане журнал «Лё Монд» в 1889 году
опубликует такой анекдот: будучи маленьким мальчиком, впервые прочитав стихи,
Чампан заявил, что он тоже будет поэтом!
Эта идея не оставляла его, когда он по настоянию
отца учился на коммерческих курсах. В конечном итоге он вышел на службу, был
клерком в нотариальной конторе, проявил свой патриотический долг, став на пару
месяцев знаменосцем третьего батальона в Босе (с этим батальоном он дойдёт до
Сен-Марис, Онтарио, во время фенианских набегов в 1870 году). В это время ему
было только двадцать лет. Тремя годами позже он станет студентом юридического
факультета Лавальского университета в Квебеке, но предпочтёт участвовать в
поэтическом конкурсе, организованном этим университетом, забросит учёбу, но его
поэма Алгонкинка будет отмечена специальной грамотой и войдёт в его
первый поэтический сборник Квебекуазки (звучит непривычно, возможно,
лучше было бы сказать «Женщины Квебека», но тогда и поэму следовало бы
перевести, как «женщина или девушка из племени Алгонкин», дикость какая-то!)
Забавно, что Чампан балуется посвящениями. Он
посвящает свои стихи известным личностям, поэтам и политикам, бывшим на виду –
Касгрэн, Сюльт, Мак-Ферсон, ЛеМуан. Тем самым он налаживает связи, втирается в
доверие. Посвящает одно из стихотворений возвращению на родину после пяти лет
изгнания поэту Луи Фрешетту. В этом стихотворении Чапман говорит о Фрешетте,
как о «великом поэте» (1871).
15 мая 1884 года на ежегодном банкете Национального
Клуба Чапман читает своё стихотворение Мать и дитя. Фрешетт встаёт и
публично благодарит Чапмана за это стихотворение.
Подобно Фрешетту, но по совершенно иным мотивам,
Чапман проведёт несколько лет в Соединённых Штатах, побывает во Франции,
вернётся в Квебек, станет сотрудничать с Минервой, выпустит сборник Листья
клёна, в котором будет великое множество посвящений, в том числе и Луи
Фрешетту, но и Жюлю Кларети, члену французской Академии, а ещё Огюсту-Реалю
Анжеру, своему дяде губернатору Квебека, который обеспечит его непыльной, но
очень хорошо оплачиваемой работёнкой в правительстве.
Но вот что-то такое произошло, о чём умалчивают мои
источники. Чапман публикует в газетах серию яростных, можно даже сказать
злобных памфлетов, направленных против Луи Фрешетта, которого он обвиняет в
плагиате. Надо сказать, что в поэтической среде – это самое жестокое обвинение.
Оно, по сути, говорит, что в поэте нет ничего своего, особого, индивидуального,
что он насквозь вторичен, глуп, второстепенен.
Статьи свои Чапман публикует книжецами: «Лауреат:
критика произведений Луи Фрешетта» и «Два приятеля». Фрешетт
стоически игнорирует нападки, зато один из его почитателей, Поль-Марк Соваль,
опубликует в «Канадском Курьере» ответ на пасквили Чапмана, который
озаглавит: «Несостоявшийся лауреат; вор, который кричит «Караул, грабят!»
(le Lauréat manqué : un voleur qui crie : Au voleur !)
Но Чапман успокоится только после смерти Фрешетта в
1908 году. Тогда он напишет длиннейшее стихотвовение «На могиле Луи Фрешетта»,
в котором скажет так:
... Мы соберём друзей и вдоль широких рек
Пойдём гулять, забыв о прошлых расхожденьях,
И будем истине верны в своих сужденьях,
Под небом шёлковым счастливые навек. (перевод Вл. Васильева)
Кстати, о «друзьях», которых у Чапмана было не
густо, потому что он воевал не только с Фрешеттом, но и со всем литературным
бомондом Квебека.
Между прочим, Уильям Чапман ответил на обвинение в
несостоятельности своей в качестве лауреата тем, что дважды был отмечен
французской Академией и гордился тем, что он – единственный канадец,
удостоенный лавров этой всемирно признанной организации дважды!
В 1901 году была учреждена Нобелевская премия.
Уильям Чапман очень надеялся на присуждение ему этой премии. Он провернул
большую работу, наводя контакты, подмазывая и подмазываясь, только чтобы его
поэтические усилия получили это наивысшее отличие. И он почти достиг желаемого.
Вот только... увы, психическое расстройство, именуемое манией преследования,
увы, чрезмерные возлияния, из-за которых его дважды упекали в санаторий с
диагнозом делирий, увы, тяжба с женой, которую он, кстати сказать, проиграл,
увы, прежние нападки на коллег литераторов не позволили ему добиться Нобеля!
Хотя на сторону Чапмана стал сам Камиль Руа[1],
который всячески воодушевлял поэта на новые свершения, хотя и сам поэт, взяв
себя в руки, более не притронулся к алкоголю, хотя книги Чапмана продавались в
Европе (что было редкостью для канадских поэтов), увы, для него стало ясно, что
«никогда нобелевский комитет не увенчает меня лаврами, чтобы угодить моим компатриотам, ненавидящим меня из-за
моих схваток с Фрешеттом и Рутье, из-за моего скандального процесса с женой,
из-за моей прежней разгульной жизни[2]»
А между тем, какая биография! Так и просится на
экран! Можно с лёгкостью домыслить причины его распри с Луи Фрешеттом! А как
вкусно можно подать его безумие! И его возвращение в общество. Его тяжбы, его
связи с французской Академией и нобелевским комитетом. Но мы-то стали говорить
о Чапмане не потому, что он был таким скандальным, а потому, что он был
действительно интересным поэтом. Вот, например, он тоже, подобно Фрешетту и
многим другим, написал возвышенную оду реке Святого Лаврентия. Пересказывать
стихи прозой – занятие утомительное и глупое, согласен. Но такие вирши называть
стихами в современном понимании этого термина тоже было бы глупо. Это скорее
рифмованный экскурс в историю на материале «Истории...» Гарно. Поэтому я
попробую рассказать прозой то, о чём говорится в поэме. Хотите, назовите это
подстрочником.
СЕН-ЛОРАН
Посвящается Ж.М. ЛёМуану
Привет, о, гордый великан, о, романтический
поток, который, низвергаясь в глуби Атлантики, отражает в своих водах небо
Канады, воодушевлённое надеждой, небо моей страны[3],
той, где со всемогущими именами Христа и Франции высадился Картье.
Я люблю тебя, моя величественная река, твои
великие берега, твои лазурные горы и дикие леса, чьи вершины, кажется,
протыкают небеса, и твои широкие долины, твои смеющиеся полуострова, мысы,
скалы, живописные острова, просторные гавани. Я люблю тебя, твои луга, твои
цветущие деревни, твои города, заросли кустарников и светлые поля, которые,
принарядившись в лучшие одежды, стелятся к твоим ногам; все жемчужины твоей
величавой природы, обрамляющие твоё зерцало богатым поясом от устья до Ниагары.
Я люблю тебя, когда Май приходит развернуть своё
крыло, раскрыть пред моими очами свою торжественную тогу, вернуть птиц очарованным лесам; когда
согревшееся дыхание душистых ветров рябит кристалл твоих блуждающих волн, чей голос
звучит тысячей анданте.
Имя твоё Сен-Лоран – это мелодия, подобная той,
что у ветра, поющего свою рапсодию в подвижных обручах твоих больших лесов,
подобная той, что у лютни, когда её ласкает дуновение ветра, крылатые маэстро,
чьё пение пьянит и скользит ночью по над полями!
Твоё имя нежней и приятней моему слуху, чем
вздохи, которые иными вечерами слышны от кувшинок, осоки и камышей, чем нежный лепет младенца,
чем плеск тонкого весла, мерно рассекающего твои воды! Часто, когда ночь разматывает
свою шаль, когда поток, засыпающий, ласкает твою арфу, я выхожу на твой берег
посидеть на плоском камне один со своими мечтаниями.
Тогда, склонив на руки голову, смежив веки, я
позволяю моим мыслям летать, куда им вздумается... тогда мне кажется, что я
слышу в твоих потоках голоса, поющие моей разнеженной душе, как золотая лютня,
славу и горести моей кроткой родины, поющие имена наших героев!
Иногда мой неверный взгляд кажется различает в
сумерках де Вольфа, перед которым проходят бесчисленные батальоны с развевающимися
на ветру славными знамёнами; мне кажется, что я вижу Монкальма, ведущего свои
войска в бой и падающего на поле брани, сражённого картечью, подобно Ролану в Ронсевальском ущелье. Иногда
я слышу, там, на плато Сен-Фуа возгласы пушек, взрыхляющих, дробящих почву и
ряды полков градом осколков; иной раз вижу я Леви с развевающимися волосами в
гуще схватки на его боевом корабле, настигающем побеждённых англичан.
Ещё я вижу Раймона, де Божо, д’Ибервиля,
Бурламарка, Долака, де Лери, Жюмонвилля, которые проходят перед моим взором,
которые поют гимны; затем я вижу Лоримье, Шенье, Патриотов, выступающих против
деспотов, их чело озарено вспышками молний.
Да, моя река, твой ток кипит красноречием и моей
душе он без конца говорит о Франции и о геройских подвигах, дающих бессмертие!
Лейся же свободно и гордо, орошай свои берега и отражай всегда грандиозный
образ флага свободы! (май, 1875)
Ну, что тут
скажешь? Квебекский классицизм под соусом романтизма, но в общем и целом
довольно бредовое стихотворение. Школьное сочинение на заданную тему. «Без
божества, без вдохновенья...»
Однако есть у Чапмана и хрестоматийные стихи: «Наш язык», например, или язвительное – «Отсталые». В них есть и амбиция Чапмана, и известный напор, и
образность мышления, но, увы, его зачастую заносит, он не знает меры, и критика
его часто не имеет под собой основания.
Вот мы и воспроизведём эти два хрестоматийных стихотворения, чтобы утвердить
место Уильяма Чапмана в нашей антологии. Заметим между делом, что ни одна из
учебных антологий, используемых в колледжах, не упоминает даже о Чапмане, что,
конечно, жаль.
Наш язык
Язык, возникший в глотках голуа,
Стал мягче, но обрёл и строгость правил,
Им трубадур героев воспевал,
Прекрасных дам приветствовал и славил.
В нём слышится отвага латинян,
И гармоничность песен древних греков,
Он от эмалей флорентийских перенял
Прозрачность белую и свежесть млека.
В нём звуки арф эоловых и дух
Полей пшеничных и лугов альпийских,
Сияние лазури на лету
Орёл крылом срезает олимпийским.
Язык наш называет Йегова,
Запрет старинный не боясь нарушить.
И отступает ночь, в свои права
Вступает день и пробуждает души.
И первым он вошёл под сень лесов,
Чащоб канадских, диких, страховитых,
И гимном прозвучал в ответ на зов
Любви и на призыв молитвы.
Он первым подошёл к Мешасебе[4],
И эхо отозвалося на оклик
Твоих слогов на языке атакапе[5],
Казалось, что леса на миг оглохли.
Язык огня, сияющий во тьме,
Вперёд ведёт искусства и науки;
Служа добру, и правде, и мечте,
Из лиры мощной исторгает звуки.
То были дни суровых моряков,
Которых чтим, которым монументы
Возводим наподобье маяков,
Чьих именами называем местность.
И сохраняем в сердце их язык,
Его мы слышали и в колыбельных,
Что пела мать, и в шуме волн морских,
И в удали сражений корабельных.
Английский флаг не значит ничего,
Покуда наш язык звучит, значеньем крепок,
Вдоль Сен-Лорана тучных берегов,
О пораженьи говорить нелепо.
Попробуйте остановить разбег
Потока мощного или сиянье
Зари, вот так не укротить вовек
Язык свободный, данный в созиданье.
Сияй же, наш язык, и будь для нас Творцом!
Сражайся и твори, и становись сильнее!
И будь всегда для нас тем огненным столпом,
Что вёл в страну обетованную евреев!
Другому стихотворению «Отсталые»
предпослан такой эпиграф:
Ни месьё Чапман, ни Кремази, ни даже Фрешетт не являются артистами. Они
слишком удалены от центрального очага языка, которым они пользуются, чтобы быть
на гребне волны.
Виржиль Россель
Отсталые
Нет, не артисты мы, нам моды лоск не нужен,
И строки наши далеки от совершенства,
Мы примитивны, мы храним надел свой,
А всё, что модно, нам не греет душу,
И лишь язык отцов нам высшее блаженство.
Нет, мы не ювелиры – кузнецы мы,
Мы не заботимся отделкой филигранной,
Зато в кузнечном деле нет нам равных,
И, если пишем, - мощно, крупно, зримо,
Не томики стишат, а эпос первозданный!
Чтоб вычернить листочек мелких строк,
Мы не терзаем дух наш беспричинно,
А пишем мы, как воины, мужчины,
Как мастера-строители чертог
Возводят гордый, мраморный, гранитный.
Да, мы не так ловки, но знаем ремесло,
Беспечны, счастливо мы следуем рутине,
Не зная ничего о Шенье – Ламартине
А с Кремази Готье не повезло,
Новаторам одна дорога – к гильотине.
Отсталые, конечно! Мы верны
Традиции, ни свежести в нас, ни задора
Заносчивого. Счастье в том, чтоб споро,
Такую ж ритурнель, что у весны,
Такие же цветы взрастить нам у забора.
Мы в формы старые привычно льём металл,
Искусство это не в чести, не в моде,
Но наш поэт не ровня тем шутам,
В чьих балагурствах только пустота,
Взошедшая на европейский подиум.
Он не изящен, что твой ювелир,
Не полирует, не огранивает рифмы,
Но духом он охватывает мир,
И что ему алмаз или сапфир,
В его стихах стихия, штормы, рифы!
Он презирает всё искусственное, он
Своей страны историей захвачен,
И вдохновением смущён и воспалён,
Он душу распахнул и небосклон
В его душе стал красками богаче.
И, вдохновен, поэт наш, как пророк,
Святому Павлу и Исайе он подобен,
Кипит огнём он точно лавы ток,
Орлом летит на запад, на восток,
Гордыне чужд, как сам он чужд Европе.
От языка столицы мы вдали,
В Париже всё сияет и искрится,
А мы язык отцов уберегли,
Поём, как жаворонки, в голубой дали,
И что нам блеск и лоск столицы?
Пусть наши песни древние грубы,
Но если петь – то надо петь свободно,
Как в чаще мощные поют дубы,
Как хлебороб поёт свои труды,
Вернувшись с пахоты домой, усталый, потный.
И мы поём предания отцов,
Баллады пикадийцев и бретонов,
На Сен-Лорана берегах, среди лесов,
На новых землях, где и воздух нов,
На лад особый, без ажурных обертонов.
Мы воспеваем подвиги солдат,
И поле ржи, что было полем битвы,
И всё, чем этот новый край богат,
Он прежней Франции богаче во сто крат,
Здесь гимн военный стал для нас молитвой.
Пусть голос наш – в пустыни глас, и всё ж
Нам толп
рукоплесканья безразличны,
Во дни сражений тот поэт хорош,
Кто голосом врагов повергнет в дрожь
И в бегство обратит глаголом зычным.
И верим мы, что так служа стране,
Воскреснем мы в стихах потомков,
Когда-то будем поняты вполне,
Надежда эта так близка и мне –
И пусть звучат стихи – свободно, громко!
[1] Один из ведущих литературных критиков
Канады конца 19 и начала 20 веков, составитель учебника литературы и
литературных антологий Квебека.
[2] Из письма Чапмана аббату Касгрэну.
[3] Интересно, что почти сто лет спустя
примерно этими словами начнёт свою книгу «Два одиночества» Хью МакЛеннан.
[4] Старинное название Миссисипи
[5] Индейское племя, жившее на берегах
Миссисипи
