Антологии квебекской литературы - 24 - Психологический роман - 19 век

 

Психологический роман в Квебеке

(19 век)

Всё, что касается психологии, обычно связывают с психоанализом Фрейда и иже с ним. Но, чтобы разбираться в психологии человека, не обязательно быть учеником Фрейда. Многие авторы до великого австрийца интуитивно или исходя из наблюдений за собой или за окружающими их людьми замечательно верно подмечали психологические особенности их персонажей.

В той или иной мере все авторы, как мне кажется, занимаются психологией. Одни – мимоходом, другие – сознательно. Вот, например, Генриетта Десоль (1860-1946), первая квебекская журналистка, известная больше под псевдонимом Фадет (фея), пять лет, пока училась у монахинь в Лорет вела дневник, в котором бессознательно исследовала свою собственную природу и особенности тех, с кем и у кого училась. Если феминизм – детище двадцатого века, то Фадет – его предвосхитительница и наиболее яркое воплощение. В своём дневнике эта совсем ещё девочка ставит под сомнение всё и вся. Читая её заметки, мы часто соглашаемся с её суждениями и оказываемся в сфере психологии, поскольку её откровенность  - доверительность пациента своему психоаналитику.

Вот отрывок из её журнала (1874), Генриетте 15 лет.

«Рассуждения /священника/ всё тянутся и тянутся. Как меня это всё тяготит. Только в молчании для меня отрада! Боже, как хорошо, когда молчишь и не слышишь людской болтовни!

Досталось мне вечером, за что – не понимаю. Мать спросила: «О чём говорил священник?»

Глупо, «он кричал и хотел нас заставить думать, что мы все идём прямой дорогой в ад!»

Вот за это мне и досталось. Я слишком молода, чтобы вот так высказывать своё мнение (зачем тогда было меня спрашивать?), это может погубить меня, это просто смешно и т.д.

Вот так, детка, держи при себе свои суждения, говори лучше глупости, лги – вот что я должна была понять из разговора с матерью.

Сегодня вечером – проповедь о смерти. Меня бесит слышать вокруг столько шума и гама по поводу смерти, которая на мой взгляд хоть и грустна, но и нежна. Грустно, что расстаёшься, так значит и говорить о ней надо со слезами, а не с громыханиями. И смерть нежна, ведь живёшь не только со своей душой, стараешься понять невообразимое – Бога!

Однозначно, он смешон, этот человек, пытающийся всё принизить, говорящий только о том, что гадко в нас, в смерти, в вечности, со всеми его бессмысленными описаниями грозящей нам кары!

Несчастный священник, ты говоришь не в «духе Христовом», а как представитель «Армии Спасения», из тех, что кричат последнее время, точно одержимые, на улицах Монреаля.

Нет ничего плохого в том, чтобы высказать своё мнение, я бы и ему сказала; пусть он будет хоть десять раз священник. И не верю я в эти глупости. Я хотела бы стать умненькой, но только знаю, что этому никогда не бывать. А кроме того, все эти умненькие настолько отвратительны, только и думают, чтобы всех выровнять по своей линеечке, всё уладить и со всем управиться, а со своими эмоциями справиться не могут.

Вот о чём я думала, вместо того, чтобы думать о том, что требует священник. Увы! Всё это можно выразить так: себя я люблю больше, чем других. И мне приходится извиниться за то, что я во всём обвиняю других. Мне и грустно и жаль себя и своей малости. Я никогда ещё не чувствовала себя такой одинокой. Ужасно, когда не можешь никому открыться, понимая, что никто не может ни понять меня, ни помочь мне!»

Лора Конан (1845-1924) была старше Генриетты Десоль на пятнадцать лет. И она тоже стала писательницей, первой настоящей писательницей Квебека, в том смысле, что она зарабатывала себе на жизнь литературной деятельностью. В отличие от писателей мужчин, у неё не было другой профессии и она публиковалась только потому, что её к этому побуждала нужда. О, это была примечательная женщина и о ней стоит рассказать подробней. Лору Конан, а в действительности – Мари-Луиз-Фелисите Анжер, часто сравнивают с Эжени де Герэн, чьи дневники и письма к брату, поэту Морису де Герэну, были изданы в 1865 году в Париже и стали известны квебекской писательнице, чей круг чтения был чрезвычайно обширен, если судить по множеству цитат в её романе «Ангелина де Монбран» (1881), первом психологическом романе в Квебеке.

Лора Конан родилась и провела свою жизнь в Ла Мальбэ, крайне редко выезжая из родной деревни: в тринадцать лет она уехала в Квебек, чтобы закончить своё образование в монастыре урсулинок; много позже, в 1893 году она пыталась найти убежище в Сен-Гиасэнт в монастыре сестёр Святой Крови Христа, у которых пробыла до 1896 года. В конце жизни она отошла от всего мирского, уехав в Силлери.

Две страсти могли бы охарактеризовать целиком всё творчество Лоры Конан: религия и патриотизм. Изначально она прониклась уважением, граничащем с преклонением, к Франсуа-Кзавье Гарно. Подобно Гарно, она посвятила всю свою жизнь освобождению и национальному самоосознанию фрако-канадцев. В своём дневнике она написала: «Я много думала о нём, о тех трудностях, что он преодолел, о его самообразовании. Я посетила его мансарду, где наш историк, практически без книг, без наставников работал над своим главным произведением. О, сколь отважен он был, сколь настойчив!»

Её первый роман «Настоящая любовь», был написан и опубликован в «Ревю де Монреаль» («Монреальском Обозрении») в 1878 году, когда Конан исполнилось тридцать три года. А через три года после этой первой пробы пера, она опубликовала в «Ревю Канадьен» («Канадском Обозрении») свой шедевр «Ангелина де Монбран». Такой поздний приход в литературу был связан с обстоятельствами жизни писательницы. Она была третьим ребёнком кузнеца. Закончить образование у урсулинок ей не удалось и она продолжала своё образование самостоятельно. Она, после смерти обоих родителей в 1875 и 1879 годах, действительно сильно нуждалась в деньгах и в символическом признании, которые они приносили. «Ангелина де Монбран» выйдет отдельным томом в 1884 году. Для этого издания Лора Конан просит аббата Касгрэна, всемогущего тогда уже литературного критика, написать предисловие. И Касгрэн, восхваляя роман, пользуется случаем, чтобы ещё раз повторить : мораль и национализм – вот что должно быть поставлено во главу угла. Мнение Касгрэна во многом помогло Лоре Конан в её дальнейшей литературной деятельности, но от психологизма она отошла, отдав предпочтение историческому роману, который тогда был в большом спросе. Единственное, что она сохранила в неприкосновенности, - это тематика трудной и даже невозможной любви. В 1886 году она публикует пьесу для театра «Если бы канадцы захотели», затем романы «В трудах и испытаниях» (1891), «Забытый» (1900), поставленный на сцене под названием «Во дни Мезонёва» (1920), «Темные Страдания» и «Истинная Вера» (1919). Её последний роман «Бессмертые соки» (1925) был опубликован уже после смерти писательницы.

Но нас сейчас интересует более её роман «Ангелина де Монбран», потому что он в значительной мере автобиографичен и не похож ни на один из романов, написанных в этот период времени в Квебеке.

Интрига его проста. Ангелина де Монбран воспитывалась отцом, который овдовел, когда девочке было всего восемь лет. Отца она обожает. Теперь ей девятнадцать. К ней сватается Морис Дарвиль. Дарвили – старинные друзья отца. Отец согласен отдать дочь за Мориса, но просит подождать её двадцатилетия. Тут одно за другим случаются два несчастья, которые всё поставят под вопрос: отец Ангелины получает смертельное ранение на охоте, а она падает и ранит лицо так, что от былой красоты не осталось и следа. Она становится уродлива, она чувствует, что Морис отдаляется от неё и в конце концов отвергает этого сомнительного возлюбленного. Она решает посвятить свою жизнь аскезе и добрым деяниям во славу Господа.

Эта интрига не обратила бы на себя внимание, если бы не особенности композиции романа и его блестящая стилистика. В романе три части: первая – эпистолярная, в которой мы прослеживаем историю любви Ангелины и Мориса. Но более всего привлекает внимание фигура  Мины, сестры Мориса, которая как бы вне интриги. Её взгляд на отношения Мориса и её лучшей подруги интересней, чем собственно интрига. Тем более, что из её писем похоже следует, что она сама влюблена в отца Ангелины, который в свои 42 года ещё очень даже импозантный мужчина. Эта подспудная интрига могла бы здорово оживить роман, которому, увы, не хватает динамики. Интересно было бы поразмыслить, как отразились бы эти отношения на почти инцестуальную связь Ангелины с отцом. Это добавило бы психологизма, тем более, что сами персонажи довольно архетипичны: двое наивных влюблённых, светская львица (Мина) и человек,         вошедший в возраст зрелости, но находящийся в плену собственных принципов.

И вот вторая часть: несколько страниц текста, написанного от третьего лица в духе классического повествования сметают всё, что Лора Конан старательно выстраивала на протяжении ста пятидесяти страниц эпистолярного жанра. Отец Ангелины умирает, Мина уходит в монастырь, Ангелина и Морис разрывают помолвку. Любовная история себя исчерпала. Если только не заниматься психоанализом.

Всё остальное – в форме дневника с несколькими эпистолярными вставками – патетическое повествование о том, как обезображенная девушка проходит все круги ада и получает искупление, в которое с трудом верится, настолько оно не делает её счастливей. Одинокая стара дева, которая пытается найти хоть граммочку смысла в своём существовании, стараясь утопить своё отчаяние в благотворительности и истовой вере.

Сказанное не означает, что третья часть не имеет смысла. Но только Лора Конан оставила неоконченной историю, которую, похоже, окончить не решилась. И переход от одного жанра повествования к другому роману только вредит.

Всё выше сказанное не означает также, что лично мне этот роман не понравился. Напротив, я считаю, что он действительно одна из вершин квебекской литературы, настолько тонок психологизм, настолько верен анализ происходящего, настолько этот роман поэтичен. Даже любовная интрига, идилическая донельзя, и та всё же поднимается над историей пастуха и пастушки: «Я знаю, что слово экзальтация иными говорится по любому поводу. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, Ангелина, но на земле есть чудовищно мелкий здравый смысл, закоснелый и чёрствый, что, говоря о нём, я не могу удержаться от желания совершить какую-нибудь ужасную глупость. Не то, чтобы я ненавидела здравый смысл, но есть в нём что-то ужасно тоскливое. Из всех людей, кого я знаю, ваш отец единственный, кто, будучи разумен, не вызывает во мне раздражения. Настоящий здравый смысл не исключает истинного величия. Всё организовать, ничего при этом не принижая – вот настоящий здравый смысл. А что может быть великого в том, чтобы всё сделать сереньким и маленьким, скажите на милость, чтобы холодной рукой потушить всё, что горит, что пылает!» (из письма Мины)

Что касается заключительной части, то Лора Конан показывает нам хаотическое движение Ангелины, которой милость божия коснулась не сразу. В начале она бунтует и бунтует так, что даже агонизирующий отец и тот встревожен: «Нет, я не могла поверить своему несчастью. Слово «покориться» было для меня, как холодная сталь между рёбер, и когда после последнего причастия отец позвал меня, чтобы сказать: «Ангелина, на то воля божья, разлучающая нас», меня точно взорвало. То, что я в помрачении говорила, не ведая сама, отозвалось в его глазах выражением болезненного испуга.»  И потом, когда отец заставил её покаяться «В тот час агонии, в ту минуту сверхъестественная сила, нежность разлилась в моей душе. Все мои всплески растворились в обожании. Я приняла разлуку. Я простёрлась ниц у подножия креста, я приняла его, как десницу самого Христа.»

Но только в том совсем не было радости и даже в самом конце романа трудно сказать, действительно ли Анжелина обрела «Спасительную любовь»; она отказывается от всех благ земных безо всякой радости. Одним словом, трудно согласиться с энтузиазмом аббата Касгрэна, который в своём предисловии к роману утверждает:

«...Это книга, из которой выходишь, как выходят из церкви, взор обращён к небесам, на устах – молитва, душа полна света и одежды благоухают елеем.»

Сказать, что роман Лоры Конан проникнут духом церкви... как-то не получается. Вот некоторые фрагменты из её романа, которые на мой взгляд вполне отражают его аналитический психологизм. Первый – описание отца Ангелины из письма Мины Дарвиль её брату Морису, который спрашивал у неё совета, как ему следует поступить, чтобы отец его возлюбленной не отказал его притязаниям на руку и сердце Ангелины.

Чего гадать на кофейной гуще, если можно узнать достоверно? Пойди к месьё де Монбран и, если уж ты не можешь подобрать подходящих слов, скажи ему: «Я люблю её, сжальтесь надо мной!»

Это не так уж и трудно. Только держи себя в руках, смотри не свались в обморок, когда будешь это говорить. Ему больше по душе люди выдержанные.

Я знаю его достаточно хорошо. Он задумается не о том, насколько фанатично ты её любишь, или добъёшься ли ты успеха в будущем. Он спросит себя единственно – достанет ли у тебя сил исполнять свой долг любой ценой.

Он выведает всё о твоём прошлом, потому что он не из тех, кто может поверить, что человек может выбрать прямую дорогу, если до этого петлял окружными.

Ты говоришь, что я его лучше знаю, и это верно, потому что я долго за ним наблюдала. Признаюсь, что самого его можно испытывать сколько угодно, но само по себе это ужасно испытывать человека. Заметь, что эту фразу сказала не женщина. Женщины, вместо того, чтобы проклинать своих притеснителей, пытаются найти в них какие-то благородные черты, что не всегда легко.

Что же касается месьё де Монбран, то с первого взгляда на него ясно, что он в высшей степени привлекательный человек, что уже не мало, но кроме того, он кое-что о себе понимает.

Я достоверно знаю, что, когда он женился, кто-то рискнул заметить ему, что общество не в восторге от его выбора, и он ответил, ничем не выказав своего раздражения, что у его будущей супруги есть два крыла, о которых говорится в «Подражании Христу»: простота и чистота, и что ему этого вполне хватает.

Вспоминают ещё о его странности. Ты знаешь, наверно, что он отказался от военной карьеры, чтобы стать земледельцем. И стал им не только на словах.

Ангелина мне рассказала, что даже накануне свадьбы он исполнял всё, что требовалось от настоящего земледельца. Так вот, мой любезный, некоторые страницы интимного дневника говорят, что наутро он оставил новоявленную мадам де Монбран спать, тогда как сам он вернулся к своим земледельческим обязанностям.

Это была пора жатвы и для месьё де  Монбран это был первый урожай, но тем не менее, если ты поразмыслишь, для двадцати трёх летнего человека, богатого и влюблённого в свою жену, такое поведение довольно удивительно.

Но того удивительней – поведение мадам де Монбран.

Она никогда бы не подумала, что её муж может быть таким; но по здравому рассуждению она решила, что он и не должен поступать так, как поступают все, что его любовь к труду, даже такая чрезмерная, является надёжной гарантией, что если кому и следует так работать, так это её мужу, поскольку он крепок, как дуб. Так всё и было записано.

Кроме того, так думала она, «у работящего человека никогда не бывает мигрени или сплина». (Мадам де Монбран презирала несчастных, подверженных этим напастям, и уж конечно она не желала бы видеть зятем того, кто блуждает в раю мечтаний.)

Как бы там не было, она восприняла свою роль жены фермера со всей серьёзностью и потому, что прислуги у них не было, сама взялась за котлы и поварёжки, сварила  суп и нашла удовольствие в том, чтобы отнести свою стряпню мужу на поле, которого считала воскресшим спартанцем.

Тогда один из работников, увидев её, радостно запел, а голос у него был замечательный, и песню он выбрал подходящую:

Зацвели все цветы вдоль дороги,

Сразу сделалось сердцу светлей,

Когда вышла ко мне дорогая...

Месьё де Монбран услышал песню и подобно Цинциннату, по зову посланца Рима, бросил свои дела. Со своей соломенной шляпой в руке он зашагал навстечу своей жене, без удивления принял суп и со всей серьёзностью поблагодарил ей. Они отошли в тень и там, расположившись на траве поделили угощение. Мамам де Монбран уверяла, что никогда в жизни у неё не было более волнительной трапезы.

Это произошло тому назад девятнадцать лет, но и тогда уже было много добродетельных душ, готовых позаботиться о себе подобных. Однако история их свадьбы порадовала иных зубоскалов. Впрочем, медовый месяц они всё же провели, только несколько позже, отправившись посмотреть на ниагарский водопад.

Рассказ о таком начале их совместной жизни очень нравится Ангелине и ты должен принять это к сведению. Не то, что ты должен во всём ему уподобиться, но я тебя предупредила. (...)

Мой дорогой Морис, поверь, не надо медлить. Мне всегда тревожно, когда ты отправляешься к Ангелине. То, как относится к тебе месьё де Монбран, доказывает, что ему не по нраву, если ты будешь говорить нежные пустяки его дочери или даже слова из Священного Писания. Ты единственный, кого он допустил в свой круг, а этот знак внимания ко многому тебя обязывает. К тому же злоупотребить его доверием означало бы совершить не только ошибку, это означало бы проявить бестактность.

С тобой всем сердцем.

Мина

И ещё один фрагмент, на этот раз из дневника Ангелины, в котором она вспоминает об отце.

7 июля.

Утешение в том, чтобы принять волю Господню, думая о том, что когда-то ещё с ним встречусь, и знать, что я любила его так, как только могла любить.

В каком упоительном единении мы жили вместе! Чтобы нравиться ему, мне ничего не надо было делать; но я знала, что невольные огорчения неизбежны, и, чтобы от них не осталось и следа, я редко уходила спать не испросив у него прощения. Дорогая и сладостная привычка привела меня к нему накануне его смерти. Когда я думаю об этом дне, девятнадцатого числа! Какими счастливыми дурочками мы были, Мина и я! Можно ли было подумать, что такой счастливый день накануне обернётся таким тяжёлым днём наутро. Сколь благодарна была я Господу за то, что Он внушил мне отправиться к отцу. Эта наша последняя встреча даёт мне силы жить дальше.

Он читал, Нокс спокойно дремал у его ног рядом с камином, в котором угасал огонь. Я на минуту задержалась в дверях, чтобы насладиться этой мирной картиной. Он страстно любил зелень и я повсюду ставила вазы с цветами. В окне, за зелёными ветвями деревьев виднелось синее море, голубизна небес была ещё светозарной. Не отрывая глаз от книги, мой отец спросил, что со мной? Я подошла, привычно встала на колени рядом с ним, я сказала, что не смогу заснуть, если между нами будет хоть тень отчуждения, без того, чтобы испросить его прощения, если я случайно в чём-нибудь провинилась.

Я и сейчас вижу выражение его лица, наполовину удивлённое, наполовину растроганное. Он поцеловал мне волосы, называя своей глупышкой, он усадил меня перед собой, чтобы поговорить. Он был в тот момент весел и слова его, лёгкие и волнообразные были чарующими. Я не знаю никого, кто мог бы радоваться с такой готовностью.

Но в тот вечер что-то важное теснило мне грудь. Я чувствовала себя взволнованной, сама не зная почему. Мне приходило на ум всё, чему я была обязана отцу. Мне казалось, что я никогда по-настоящему не ценила его восхитительную нежность. Я испытывала настоятельную потребность отблагодарить его, выказать ему свою любовь. Прозвонило полночь. Никогда звон часов не казался мне таким мрачным, не вызывал у меня похоронных чувств. Смутная, ужасная тревога вошла в моё сердце. и эта комната, такая уютная и спокойная, вдруг показалась мне мрачнее могилы.

Я встала, чтобы скрыть от него моё волнение, и подошла к окну. Был отлив и море отошло от берега, но слабый шум его волн достигал моего слуха. Я решительно пыталась не поддаваться этому ощущению, чтобы не огорчать отца. Он тоже встал и ходил по своей всегдашней привычке по комнате. Девушка Тинторетто оказалась в пятне света. Его взгляд упал на картину, которую он так любил, и болезненная тень омрачила его лицо. Он сделал ещё несколько кругов по комнате, остановился опять перед картиной и стал мечтательно рассматривать её. Я наблюдала за ним, не осмеливаясь следовать за его мыслью. Наши взгляды встретились, в его глазах стояли слёзы. Он протянул ко мне руки и воскликнул в слезах: «О, моё сокровище! О, моя Тинторетта!»

Я тоже разрыдалась. Эта внезапная и удивительная эмоция в ответ на мои тайные страхи потрясла меня и я вскрикнула: «Господи! Господи! Что-то должно случиться!»

Он тотчас взял себя в руки и постарался меня успокоить, но я чувствовала, как сильно колотится его сердце, пока он повторял самым спокойным тоном: «Это ничего. Это ничего. Это только признательность этому Яколо Робусти.»

Но я всё рыдала, меня всю трясло в его объятьях. Он отнёс меня на диванчик недалеко от камина, закрыл окно и положил несколько полешек на раскалённые угли.

Пламя взметнулось скоро и ярко. Тогда я пришла в себя, думая, что меня так взволновало? И я поделилась с ним своими страхами.

«Вот!, - сказал он легко, - Нервы...», но я настаивала, говоря, что и он тоже почувствовал приближение беды. И он ответил мне:

«То была чувственная минута. Ты же знаешь, что Мина уверяет, будто у меня артистическая натура.»

Он гладил меня по голове, увещевал меня, обнимал, но я никак не могла успокоиться. Тогда он привлёк меня к себе и спросил очень серьёзно:

«Дитя моё, если бы от меня, твоего отца, всецело зависела твоя жизнь, ты была бы так же встревожена?»

Начав так, он стал говорить с восхитительной нежностью о безумии, об абсурдности всякого отступления от Божественного провидения.

Его вера укрепила меня. Та чудовищная волна страха отступила. Никогда, никогда прежде я не чувствовала себя настолько горячо любимой. И тем не менее  я понимала – и как ясно понимала я! – что никакая любовь человеческая не может сравниться с любовью Божественной по отношению к Его созданиям.

О, Господи, Твоя милость подготовила меня к самой худшей из жертв. Это моя вина, моя величайшая вина, если такое сияние, полыхавшее в моей душе, не усиливалось в моей душе всё это время.

Странное дело! Запах гелиотропа всегда воскрешает во мне воспоминание о том святом часе – последнем часе моего счастья. В тот вечер у отца была в петлице веточка гелиотропа, и этот запах смешивается в моих воспоминаниях с тем вечером, последним вечером для моего отца на этой земле.

Никто до Лоры Конан не уделял столько внимания тончайшим движениям души, проникая столь глубоко в её тайны. В дальнейшем исследование души человека будет занимать многих и многих авторов. Современная литература вообще невообразима без психологических нюансов поведения героев, но во второй половине 19 века роман в письмах и дневниковых записях  «Ангелина де Монбран»  стал уникальным явлением.