Антологии квебекской литературы - 67 - Рэнге

Рэнге

(1895-1960)

Почему-то не хочется начинать рассказ об этом писателе с его биографии, не хочется сразу говорить о его главном романе, благодаря которому он стал классиком квебекской литературы, не хочется даже говорить о его псевдониме, хотя я нашёл забавную статью в журнале «Эрудит» о псевднонимах вообще и квебекских писателей в частности. Мне хочется начать разговор о Рэнге со стихотворения Давида Самойлого:

Начнем с подражанья. И это

 Неплохо, когда образец –

 Судьба коренного поэта,

 Приявшего славный венец.,

которое заканчивается четверостишием, объясняющим его зачин:

Начнем с подражанья. Ведь позже 

 Придется узнать все равно, 

 На что мы похожи и гожи 

 И что нам от бога дано.

Подражанье, или пастиш «Литература...в стиле...» (1924) – первая книга Филиппа Паннетона, которая была написана им вместе с Луи Франкёром. Тогда ещё он не прятался за псевдонимом. Эта книга имела шумный успех, если судить по пяти переизданиям её на протяжении двадцати лет. Подобные книги уже выходили во Франции начиная с 1908 года. Поль Ребу и Шарль Мюллер ласково высмеивали среди прочих Мориса Метерлинка и Ларошфуко, Жориса Карла Гюисманса и даже Шекспира, показывая их писательские привычки, имитируя их стиль. Вышло три книги пастишей под именами Ребу и Мюллера. Потом Мюллер умер, но Ребу выпустил ещё один сборник в 1925 году, не столько высмеивая, сколько воздавая должное таким авторам, как Виктор Гюго, Марсель Пруст, Андре Жид и т.д.

Естественно, что книга Паннетона и Франкёра имитировала стили квебекских авторов. В предисловии авторы извиняются, что «выставляют в смешном виде всех и вся», но утверждают, что «их пробы пера могут быть полезны, показывая писателям их неловкости более чем обыденные».

Они сделали пастиши на писателей и журналистов, в основном их современников: Анри Бурасса, Рене Шопэн, Вальдомбр (псевдоним Клода-Анри Гриньона), Анри Летондаль (который сделал карьеру в Голливуде, но и был автором сборничка скетчей «Марионетки» (1921)), Поль Морэн, Камиль Руа, газета «Ла Пресс», Лионель Гру, Мадлэн, Виктор Морэн, Марсель Дюга, Бланш Ламонтань, Гюстав Комт, Эдуар Монпети, аббат Бланшар. Почти обо всех этих авторах мы уже упоминали или говорили всерьёз, поэтому наши читатели не будут удивлены или обескуражены, читая, например, пастиш на Поля Морэна:

Целлулоидная сойка

В этой вазе смарагдовой блещет сельдь

В влажном пламени триколорных солнц,

Мне напомнит она ту помпезную снедь,

Чем себя насыщал Навуходоносор.

О, туман в файф о’клок, хмурится Лабрадор!

Вспоминанья Сорренто, причастья Гоморр!

Титикака! Увижу ль когда я морозник зелёный,

Что чело увенчает твоё или Лоно?

Сердцу больше невмочь рыскать между богинь

Вожделея к периплам, неизданным прежде,

Через Сен-Жан-де-Дьё, и Лагор, и Коринф,

На край моря, где ноги волна полирует... так нет же!

Я услышу там-тамы, рыбачить пойдую... только сник

В целлулоидном климате мой прозрачный двойник.

Или вот ещё один стихотворный пастиш на творчество Бланш Ламонтань. Читатели, вероятно, вспомнят её стихотворение «Дом»:

Позади дома

Дом, в котором живу я, фасадом горд,

Он сто лет простоял под пращуров крышей,

И он крепок ещё, устремлён его взор

Далеко, на прозрачное озеро, дальше и выше.

Высоченные клёны встают над холмом,

В славе кроны зелёной могучие ветви,

Поздним летом и в осень над этим челом

Ветер песни поёт свои, сумрачный ветер (...)

Не могу удержаться, что не перевести ещё один пастиш, который мне кажется очень удачным.

Свинья: Леон Блуа

(в стиле Вальдомбра)

Упадая в сточную яму литературы, в своих прежних статьях, со всем благодушием и снисходительностью открытого всем и вся сердца, увы, благословляя всех отщепенцев литераторов, которые своими бесцветными экскрементами бесчестят наше почвенничество, мне кажется, я могу теперь сказать без всяких экивоков и фальшивой риторики о существе наиболее вонючем, которое Пегас во время гона только и мог выплеснуть в усталое лоно франкоязычной словесности.

Я заранее предупреждаю всех, кого честная, прямая речь повергает в эпилептический припадок, о бессмысленности для них продолжать чтение этой статьи. Я пишу не для придурков и не для интеллигентов. Я с превеликой радостью оставляю всех приверженцев Барбо и Монпети, любителей литературных конференций и французского кондитерского искусства. Я обращаюсь исключительно к себе самому, т.е. ни к кому более. Имеющий уши да услышит (...)

Один квебекский литературовед справедливо восклицает: «О, как мы плохо знаем Рэнге (фамилия его матери), если читали только его «Тридцать акров»! Получается, что Рэнге – всего лишь писатель-регионалист! Так нет же... довольно будет ознакомиться с этим сборником рассказов (Рэнге употребляет термин «сказы», как Мопассан), которые прежде появлялись в периодической печати, чтобы убедиться в мастерстве его пера, разнообразии сюжетов и в его насмешливости по отношению к себе, своей славе и по отношению к читателям!»

Речь идёт о сборнике «Наследство» (1946), вышедшем восьмью годами позже успеха его «Тридцати акров». 

Открывает сборник рассказ «Наследство», так сказать – быка за рога.

Альбер Ланжелье, незаконнорожденный, не знавший своей матери, которого папаша отправил в приют, когда тот умер, получает в наследство дом и надел земли в приходе Гран-Пэн. Он оставляет город и, не имея ни малейшего представления о возделывании табака, решает продолжить дело своего отца, которого он в глаза не видел. Соседская девушка последнее время следила за домом. Репутация в деревне у неё была неважнецкая, но Альбер влюбился в неё. Он прикупил кое-какой инвентарь и стал трудиться. И всё бы ничего, если бы не засуха, какой прежде не бывало. Урожая не будет, это уже очевидно. Соседи говорят, что это он навлёк порчу на их приход. Тогда Альберу становится тошно, он решает всё бросить и вернуться в город, прихватив с собой свою пастушку.

Рассказ не совсем почвеннический, г-мм, скорее наоборот. Но вот следующий, который вообще никакого отношения к почвенничеству не имеет :

Ноктюрн

Идёт война. Корабль на котором везли войскам боеприпасы, тонет, подбитый немецкой подводной лодкой. Шлюпки спущены на воду, но герою рассказа приходится добираться до берега вплавь. Ему это удаётся, но какой ценой! Похоже на роман «Военный лётчик» Антуана де Сент Экзюпери.

Бессмертный

«Заснуть – та ещё радость, потому что духу противно его уничтожение. Но это хотя бы только погружение в бессознательность. Ужаснее – пробуждение; возврат к сознательной жизни, к осознанию жизни». Рассказ написан в форме дневника, что напоминает «Орля» Мопассана. Этот человек думает, что возможно не засыпать... чтобы не испытывать пробуждения... Следуя этой логике неизбежно самоубийство.

Любовник Венеры

Бывшие сокурсники, которым теперь под пятьдесят, устраивают вечеринку, чтобы вспомнить былое. Речь идёт о небольшой группе маргиналов, какими они были в те студенческие годы, но особенно об одном из них, кто поклонялся «Венере» Веласкеса.

Часовой

Рассказчик путешествует на корабле в Центральную Америку. Он застревает на несколько дней в Колоне (Панама). Жарко, делать нечего, и вот он берёт такси и едет за город. В джунглях шофер делает остановку, чтобы встретиться со стариком французом, который продолжает свою службу, начатую сорок лет назад, когда он был часовым у канала, строительством которого распоряжался Фердинан де Лессеп.

Чужестранец

Так прозвали Робера Лантье. Ему очень хотелось путешествовать. Отец умирает и оставляет ему довольно денег, чтобы Робер мог осуществить свою мечту. Его прельщают восточные цивилизации и он покупает место на корабле, чтобы «попасть в Копенгаген, но через Китай». Он не вернулся из этого путешествия, никто о нём ничего не слыхал. Но вот однажды он решил совершить паломничество в Квебек. Он рассказывает автору, каким образом он стал мусульманином.

Святотатство

Ещё раз мы встречаемся с путешественником-рассказчиком. На этот раз его зовут Бернье и случай его приводит на остров Вавау, где во французской Полинезии. Он встречается с европейцем, который живёт с маорийской принцессой. Тот называет себя Леман. Однажды он привёз из поездки на какой-то остров идола Тики какого-то исчезнувшего дикого племени Тупапау. Предание говорит, что если дотронуться до идола, даже случайно, обязательно получишь лепру. Покроется ли лепрой Леман, который ласкает идола, чтобы удивить и подчинить себе островитян? Очень похоже на рассказы Алэна Гранбуа в сборнике «До хаоса» (1945).

Счастье

Скромный служащий на ткацкой фабрике мечтает о большой машине, блестящей и рычащей, недоступной ему, потому что в его семье десять детей и зарплаты едва-едва хватает, чтобы прокормить эту ораву. Он ему мечтается, мечтается так, что в конце концов он принимает свои мечты за реальность. Он сходит с ума, представляя себя всемогущим счастливым мультимиллионером. Его запирают в психушку (ту же, в которой находился в своё время Неллиган). Его лечат и, похоже, лечение помогает ему. Он возвращается на фабрику. Его жизнь скучна и горька. Он, увы, потерял своё счастье. А в этом рассказе чувствуется будущий Жак Феррон.

Семь дней

Тихая деревня Сен-Жюльен, где люди ведут «спокойное, ясное и порой улыбчивое существование». В эту деревню приезжает чужак, загадочный молодой человек, которому взбрело в голову провести недельный отпуск в этом благодатном месте. Но только деревенские не знают его намерений, им мерещится невесть что. Всю неделю деревня находится в состоянии лихорадочного возбуждения. Право, в этом рассказе есть даже нечто чеховское.

Читая сборник удивляешься тому, что всё это могло бы быть написано сегодня. В нём нет никаких клише почвенничества или регионализма. Все рассказы по сути – вариации на одну и ту же тему: люди теряют корни, привязанности... обычно это связано с далёкими путешествиями, сменой среды обитания. Наиболее сильный в этом смысле рассказ «Чужестранец». В нём бывший житель квебека становится в буквальном смысле иранцем и мусульманином, который презирает Запад и сына своего воспитывает в духе ненависти ко всей западной цивилизации...

Потеря корней связана с отвращением к себе, со скукой, с отчуждением, всё меняется, всё извращается со временем, пока человек странствует. Примерно то же происходит и с нашим братом иммигрантом. Незаметно, но мы становимся иными и точно не такими, какими могли бы стать, оставаясь в стране исхода.

Вот теперь, когда мы увидели, что Рэнге автор разносторонний и по-настоящему интересный, мы можем обратиться к его главному роману «Тридцать акров», действие которого происходит в 1900-1930-х годах где-то к северу от Монреаля. 

Это классическое почвенническое произведение, которое стоит в одном ряду с «Марией Шапделен» (1914), роман о котором мы подробно говорили и многожды вспоминали в разных контекстах, и «Пришлецом» (1945), роман Жермэны Гевремон, о котором мы поговорим чуть позже. Роман рассказывает жизнь образцового крестьянина Евкариста Муазана в приходе Сен-Жак-Эрмит очень похожем на реально существовавшие в то время.

Роман «Тридцать акров» разделён на четыре части, согласно временам года. Весна и лето прославляют жизнь землепашца, осень и зима – пора упадка и смерти. И, хотя всю свою праведную жизнь Евкарист Муазан посвятил земле и семье, он умрёт вдали от родного прихода в маленьком городке в Новой Англии (т.е. в одном из северо-восточных штатов Америки).

Весна

Евкарист Муазан сирота, он живёт со своим дядей Ефремом, вдовцом без детей. Евкарист влюблён в Альфонсину Браншо, дочь соседа-крестьянина. Ему хочется видеть её своей женой. Дядя готов отдать ему свою землю. Евкарист наследует прежде, чем он на то надеялся, т.к. его дядя скоропостижно умирает. «Бедному старику не пришлось праздно послоняться по деревне. Он умер на земле, пав грудью на её грудь, на грудь земли, с которой он никогда не мог бы развестись.» Евкарист Муазан берёт в жёны Альфонсину Браншо. У них рождается первый ребёнок.

Лето

Семья их растёт, тринадцать детей, из которых выжило восемь. Земля не обижает скромного труженика, воздаёт ему сторицей. Каждый год Евкарист приносит нотариусу деньги, оставшиеся после продажи хлеба и закупки всего необходимого на зиму, которые он откладывает на чёрный день. Огиназ, старший сын, решает поступить в семинарию. Тем временем Евкарист становится старостой деревни. Но вот, к концу этой части, его мир покачнулся. Во-первых, измученная частыми родами, умирает его жена, во-вторых, его третий сын Эфрем, зная, что ему не достанется в наследство земля, не понимает, зачем ему горбатиться на ней, и думает уехать (да что там: бежать!) в Америку.

Осень

Это время всяческих несчастий. Люсинда, своевольная дочь, уезжает в город. Огиназ стал священником, но заболел и умер. Эфрем наконец решается и уезжает в Америку. Хуже всего то, что Евкарист вступает в тяжбу с одним из соседей, затевает процесс и проигрывает его. Кроме того огонь сжигает урожай и часть строений, нотариус, которому было поручено вложить деньги в успешное предприятие исчезает бесследно со всеми вверенными ему деньгами. Этьен, второй сын, торопит отца отдать ему землю. Евкарист разорён и ему ничего другого не остаётся, как только согласиться с требованиями сына.

Зима

Чтобы как-то развеяться, Евкарист решает побывать у своего третьего сына, который живёт в городке Уайт Фоллс в Новой Англии. Эфрем женился на ирландке, внуки Евкариста говорят только по-английски. Даже встречаясь с другими франко-канадцами, Евкарист Муазан тоскует по родным местам и хочет вернуться домой. Но его сын Этьен, который должен платить ему ренту, забывает об этом. Когда Эфрем узнаёт, что его отец разорился, он предлагает ему стать ночным сторожем. От Этьена приходят печальные вести, что сельское хозяйство в Квебеке находится в глубоком кризисе.

Никто из авторов-почвенников не исследовал с такой глубиной зависимость крестьянина от его надела земли, их глубинную слитность. Евкарист Муазан настолько предан земле, что возможно это его чувство глубже и сильнее его религиозного долга. Когда Огиназ говорит ему, что хотел бы стать священником, то Евкарист не думает о том, что таким образом потеряет сына-наследника, но думает, что земля потеряет работника: «Позволить ему уйти – не значит ли это обидеть землю, лишив её того, кто был ей обещан?» Или вот ещё: «...для человека любить землю всё равно, что любить Бога, который её сотворил и заботится о ней, если люди того заслуживают...». Откуда у него этот культ земли? Автору незачем это объяснять. В других почвеннических романах, как в «Марии Шапделен», понятно, что любовь к земле связана с любовью к родине, к выживанию «расы». У Рэнге идеологическая подоплека начисто отсутствует, а есть только как данность эта инстинктивная, почти атавистическая любовь крестьянина к земле.

Говоря о земле Рэнге использует все возможные женские ипостаси: служанка и мать, жена и любовница, богиня и повелительница, она всецело владеет душой крестьянина, требуя от него безукоризненной преданности. Взамен она даёт ему душевное спокойствие, радость и благоденствие. Таков завет, связующий крестьянина с землёй. Евкаристу хотелось бы большего, ему хотелось, чтобы земля была ещё и судьёй, который наказует нерадивых, не истовых, а средненьких, жиденьких, тёпленьких, желающих получить малой кровью, модернистов, технарей; Евкаристу хотелось, чтобы земля-судья воздавала бы  должное только истинным труженикам земли, работающих истово, по-старинке.

Разумеется, что не все так преданы земле. Среди «тёпленьких» - женщины, у них нет привилегии тех отношений с землёй, которыми пользуются землепашцы. Их назначение – рожать детей, который потом станут работать на земле.

Другая заслуга Рэнге в том, что он показал нам американское «Эльдорадо», о котором столько раз упоминали, но никто из почвенников не рассказал о нём по-настоящему. На самом деле странно, ведь за годы от восстания Патриотов до большого экономического кризиса 1929 года по разным оценкам от семисот до девятисот тысяч франко-канадцев эмигрировали в США, а это – треть населения! Земли в Квебеке не самые богатые, индустриализация была слабой и города не могли поглотить излишек населения после «реванша колыбелей»[1]. Среди писателей, кто затронул эту тему, первым можно назвать Оноре Бограна. Его роман «Жанна прядильщица» (1875) рассказывает историю двух семей : Монтепель, которая приняла сторону победителей англичан, и Жирар, поддерживавшая Патриотов. Ментепели выдали Жираров властям и с тех пор между ними вражда (как не вспомнить Монтекков и Капулетти?). Пьер, сын Монтепелей, полюбил Жанну из враждебного клана. Кончилось всё не так трагично. Это один из лучших романов 19 века в Квебеке, который замолчала Церковь и её цензура, потому что он затрагивал главную проблему Квебека – нищету франко-канадцев. Часто священник отправлялся вслед за бегущими за американской мечтой; ему вменялось в обязанность организовать церковный приход со школой на французском языке, с кассой взаимопомощи, с местом, где франко-канадцы могли бы собираться, чтобы вместе праздновать и горевать, со своей газетой, если получится. Чтобы получить живое представление о том, как всё было во французских поселениях в городах Новой Англии, можно почитать в романах Джека Керуака[2] «Доктор Сакс» или «Магги Кэссиди».

Правда ли, что Евкариста Муазана, как считают некоторые квебекские литературоведы, предала его собственная земля? Мне кажется, что это не так. Это не земля предала его, Евкариста Муазана предала его собственничество, его жадность, его жажда справедливости, которая обернулась жаждой мести (судебный процесс с соседом, конфликт поколений), а ещё его неспособность следовать технологической эволюции. Евкариста Муазана погребла эра, в которую вошло сельское хозяйство:

Сама культура хозяйства изменилась. Каждое новшество было для Евкариста, как нож в сердце; ему казалось, что это отдаляет крестьянина от земли, уменьшает ту благословенную связь между его физической крепостью и ответным радушным плодородием земли. Мотор пришёл на смену лошади, но бензин отравлял посевы. Отвсюду новшества теснили крестьянина и заставляли его отказываться от привычной и благословенной рутины. Молодые выскочки, которые никогда не работали на земле и знали о ней только по книжкам, теперь учили стариков, как им жить.

А тут ещё кризис. Поначалу казалось, что всё обойдётся, ан нет! Добрался он и до лорантийской глубинки.

Рэнге в определённом смысле сталкивает город и деревню, противопоставляя их:

«Они уже довольно долго ехали по улице заставленной вынесенными с утра мусорными баками, замусореной вчерашними газетами, разной хозяйственной рухлядью, всё, что людское скопище выбрасывает, превращая город в клоаку.»

И в другой стороны:

«Так значит это правда: земле не хватает её сыновей (...) Земля не могла прокормить своих, вечная земля-мать не могла больше прокормить своих детей.»

Но образ города чернее чёрного: Люсинда стала проституткой, Наполеону пришлось вернуться в деревню, Эфрем – рабочий-каторжник, настолько тяжело он работает. Для сердца землепашца Муазана рай – всё там же, на земле предков, в Лорентидах, «где земля всё та же».

Рэнге ясно даёт понять, что земля перестала быть колыбелью, перестала быть кормилицей, что, выживая, на неё не приходиться надеятся больше. Крестьянский мир, такой, каким он был в 19 веке, трещит по всем швам; модернизация сминает его, изменяя взгляд на многие вещи, делая его прагматично-материалистическим. Ещё остались приверженцы старины, для которых отечество и вера не пустой звук, но даже в почвеннической литературе не видать им больше вознаграждения за их преданность. Роман Рэнге как будто говорит нам: что ж, времена изменились, и даже противопоставление города и деревни уже невозможно, урбанизация и индустриализация вершат своё дело. Но всё-таки...

Настоящим он был крестьянином, этот Этьен, серьёзным и старательным. У него не было возраста, как бывает со всеми, кто живёт вместе с великой бессмертной, с Землёй, кто работает на ней, чувствуя одновременно привязанность и уважение, кто упорствует, но не из боязни, не так, как рабочий на заводе перед машиной. Потому что машина может быть злой, подлой и угрюмой. А земля широка, земля так велика. Но вот одним она даётся, а другим – нет. Одним отвечает, когда они взрезают её лоно, а от других отворачивается, презрев их нужды и отчаяние, когда град побивает посевы. Подобно другим, подобно отцу и соседям, когда после страшной засухи начинает поливать дождь и льёт неделями, Этьен сидел дома или в хлеву, тяжёлым взглядом вперившись в горизонт, ища на западе проблеск надежды, что вот-вот должно развиднеться. И очевидно было, что он отплатил уже этой земле, которая должна была достаться ему, неизбежно и даже фатально. Евкаристу казалось порой, что он замечает признаки этого чувства у его сына. Ему казалось также, что кто-то, Этьен, подталкивает его в спину, подло, исподтишка, пытаясь отобрать у него землю, которая только его и его по праву.

Может быть поэтому он отдавал предпочтение Эфрему, с давних пор и оно никуда не делось. И даже, когда его второй сын ответил ему на какой-то упрёк нечто вроде : «Стану я горбатиться на земле, которая достанется другому», он ясно дал понять ему, что настанет день и ждать уже не долго, и будет у него своя земля, внутренне радуясь, что всё же не так безразлична Эфрему земля, что он думает о ней и надеется её заполучить, а потому, возможно, и никуде не уедет от неё.

Мне бы хотелось завершить рассказ о «Тридцати акрах» Рэнге ещё одим отрывком из этого романа. После пожара, уже разорившись на тяжбу с соседом Фидимом Раймоном, Евкарист Муазан пытается осознать, что же ему осталось.

Пожар на ферме и сгоревший амбар дались Евкаристу не легко, но строительство нового повергло его в совершенное растройство духа, что происходило  скорее всего оттого, что за дело пришлось взяться другому, а не ему. Всё вокруг казалось ему незнакомым.

Он уже не чувствовал себя дома. Когда намедни он курил у очага, покачиваясь в кресле-качалке, вокруг него собралась семья, но не его семья. То была семья его сына. Ему прежде удавалось спрятаться в амбаре, или в сарае, или в хлеву, но теперь от прежних строений ничего не осталось, новые казались ему непривычными, чужими. Настолько, что всякий раз ему теперь приходилось обращаться к Ефрему, словно сам он был тут посторонним.

Теперь он уже не мог слоняться среди своих коров между привычных тяжёлых балок стойл; не стало хлева, под стрехой которого каждый год та же чета ласточек устраивала гнездо и выводила птенцов. Куда прилетят они теперь? И он чувствовал себя таким же неустроенным. Он отправлялся в поля, надеясь там почувствовать себя хозяином, но и там, куда бы он не посмотрел, всё до самого горизонта глядело на него враждебно. Его глаза не останавливались на новых постройках. Их тянуло к склону холма, который достался Фидиму, укравшему его сокровище и ходившему теперь гордо, поглядывая свысока. Левее, над землями соседей, безразличных к его мытарствам, над купами деревьев возносился крест церкви, под которым почивал его кюре. А ещё дальше, так, далеко, были города, которые умыкнули у него сперва Люсинду, а затем Эфрема.

К северу было ещё хуже: там были поля и выгоны Раймона, от одного вида которых у Евкариста перехватывало дыхание, а во рту появлялся вкус желчи. Вид этих угодий толкал Евкариста на нелепые и гадкие поступки: однажды он увидел, что сороки клюют его колосья, и с удивлением и ужасом увидел себя бессознательно гоняющего сорок, направляя их на овсы соседа!

У него ещё была земля, но и она стала жёсткой и бесчувственной, без жалости, без нежности. Он хотел увидеть в ней союзницу в его тяжбе против людей и новых порядков. А она, напротив, одаривала урожаем бессовестного Фидима. Его урожай был не меньшим, но свозили его в амбар Этьена, не его.

А ведь никто в сравнении с ним не знал её лучше, не любил так, как любил свою землю Муазан. Кто мог любить сильнее каждый пласт земли, отваленный плугом?, кто лучше знал каждый кустик, каждое деревце? С самого первого дня вот уже пятьдесят четыре года, как он поселился здесь, он всего себя отдавал ей. Она была его супругой, о ней он заботился в поте лица, он ней помышлял, всё – ради ней. А теперь она готова отдаться другому, ещё не отойдя от родов уже безразличная к тому, где её засеивал. В свои шестьдесят лет он был стар, вымотан ею, а ему-то хотелось, чтоб от одного только прикосновения к ней он вновь мог бы обрести силу и достоинство, чтобы почувствовать в своих высыхающих руках её соки, которые она щедро даёт гречихе и просу в той же мере, что и пырею, и амброзии. Только ему одному она не желала ничего давать, только ему, чьи заботы когда-то были её заботами, только ему, чья радость была единственно связана с ней, только ему, у которого и не было ничего, как только эти тридцать акров лорентийской земли.

Наш рассказ о Филиппе Паннетоне будет неполным, если мы не упомянем хотя бы вкратце ещё о друх его романах, написанных в 1947 и 1949 годах. Понятно, что эти две даты несколько за пределами периода, ограниченного годами кризиса и окончания Второй Мировой войны. В литературе невозможно быть абсолютно последовательным в датах. Мы говорим об основном произведении, но и об авторе в целом. Так, например, мы ещё вернёмся к творчеству Анн Эбер, потому что её поэтическая ипостась в значительной мере отличается от того, что она представляет из себя как прозаик или драматург. В случае Рэнге, нам представляется разумным охватить в одном обзоре всё его творчество, ведь каким бы многогранным оно не было, все книги Рэнге всецело определяются его стилем, который неизменно хорош, точен и красочен, поэтичен и материалистичен одновременно.

Итак, «Фальшивая монета» (1947)

У Сюзанн Лёмезюрье плохая репутация. Её называют холодной и чванливой, о ней говорят – сноб. Но вот она приглашает девять друзей провести выходные в загородном доме её дяди к северу от Монреаля. Среди приглашённых три пары, одни почти повенчаны, другие уже на пороге разрыва. Трое остальных без пары. Выделяется из этой компании Андре Курвиль, этакий Дон Жуан, к которому Сюзанн испытала своё первое влечение, когда ей было ещё только пятнадцать лет. Они приезжают в субботу, ужинают, а потом решают идти на ночное купание, потому что погода стоит исключительно тёплая для сентября. Сюзанн слегка устала от своих слишком шумных, слишком оживлённых гостей и решила побыть наедине с собой в беседке, расположенной над озером. Туда же приходит и Андре, хотя они не договаривались об этом. Андре размышляет, уж не влюблён ли он в Сюзанн, которую он знает с детства. У Сюзанн тоже никого нет на примете и Андре по-прежнему нравится ей.

На следующий день компания решает подняться на гору Сан-Тет. День превосходный, подъём не труден, все шутят, заигрывают друг с другом, чувствуют себя влюблёнными. Сюзанн и Андре продолжают разговор, начатый накануне. Они ведут себя как влюблённые, обмениваются улыбками и неприметными ласками. Но вот наконец они взобрались на вершину и пары разошлись в разные стороны. Сюзанн настолько расположена к Андре, что готова отдаться ему. Однако Андре, записной Дон Жуан, у которого даже есть специальный дневник, куда он заносит свои «победы», отказывается от её подношения. Ему кажется, что таким образом он предаст свои собственные чувства, которые, как ему кажется, он испытывает по отношению к Сюзанн.

В сентябре дни короче, к тому же собирается гроза, компании следует поторопиться, но то согласие, которое до последнего момент царило между парами, обернулось ссорой, всё расстроилось. Даже для Сюзанн и Андре очарование прогулки улетучилось. Они возвращаются в дом уже под дождём, ужинают и меняют одежду, прежде чем уехать обратно в Монреаль. Андре возвращается с Сюзанн и Мари-Шарлоттой. Дождь льёт как из ведра, на дороге много машин, затор... Сюзанн недовольна, её всё раздражает и то, как Андре ведёт машину. Андре отдаёт руль Сюзанне, а сам пересаживается на заднее сиденье и открыто флиртует с Мари-Шарлоттой. А Сюзанн хочется только одно – вернуться в свой уютный мирок.

Три четверти романа читатель не знает, к чему автор ведёт. Похоже, что читаешь три или даже четыре истории любви одновременно и все они довольно банальны. К концу замысел Рэнге проясняется : есть подъёмы и спады в любой любовной истории. Всё это не слишком убедительно; получился не роман о любви, а социологическое исследование на тему поведения влюблённых. Мне кажется, что Рэнге попытался ухватить те возвышенные моменты любви, когда время останавливается, когда всё, что мешает любви, отступает на второй план. Но в то же время это иллюзия, самообман, который разбивается, встречаясь с реальностью.

Но Рэнге остаётся великолепным мастером слова и роман читается с большим интересом, анализ психологии героей вполне достоверен, описания природы завораживают. Кроме того роман даёт убедительную картину жизни молодёжи в сороковые годы прошлого столетия в Лорентидах, когда ещё не было автомагистралей, а машин было уже довольно много...

Последний роман Рэнге, о котором мне хотелось бы рассказать, это роман «Тяжесть дней» и он замечателен тем, что Рэнге одним из первых сумел достоверно и убедительнро рассказать о мире деловых людей в период между двух и войн. В этом смысле Рэнге далеко отошёл от почвенничества и показал не столько социальную картину города, как это сделали Габриэла Руа или Роже Лёмлэн, сколько физический облик города в его развитии, со всеми его улицами, кварталами, со всеми его примечательностями, со всем, что привлекает и отталкивает.

В коротком предисловии к роману «Тяжесть дней» Рэнге говорит, что хотел рассказать историю человека, который «подобно многим другим... так долго нёс на своих плечах тяжесть дней». Роман этот в трёх частях, которые в свою очередь разделены на главы.

Элен и Мишель

Действие первой части романа проходит в Луизвиле на протяжении двадцати лет. Главный герой Мишель Гарно и чаще всего мы смотрим на происходящее его глазами. Он сын Людовика и Элен Гарно и крёстный сын некоего месьё Ласерта. Мишель и его мать Элен неразлучны:

Мишель рос не имея других связей с внешним миром, и мать постепенно становилась для него той, что представляет всё высшее человечество, мир взрослых людей.

Этот ребёнок одинок, он мечтает стать музыкантом. Его отец алкоголик, он техник на железной дороге, связующей два океана, и его почти никогда нет дома. Его крестный отец вдовец и удачливый бизнесмен, богатый человек, который принимает участие в судьбе Мишеля. Мишель регулярно навещает своего крёстного отца. У Мишеля была в детстве подружка, но, когда он стал подростком, семья девочки решила отдалить их друг от друга. Когда умер отец, которого Мишель просто ненавидел, Мишелю в 18 лет под влиянием крёстного пришлось отказаться от мечтаний стать музыкантом. Месьё Ласерт подыскал ему место служащего в банке. Некоторое время Мишель встречается с девушкой, которая без видимых причин уходит от него. Что же касается его матери, то всё тот же Ласерт помогает ей открыть небольшой шляпный магазин. Проходят годы и мать, которую Мишель считал самой красивой, состарилась, осунулась, отказалась показаться врачу и вскоре умерла. После похорон Мишел едет в Монреаль, куда переехал несколько лет тому назад его крёстный. Там он узнаёт секрет его матери: месьё Ласерт его настоящий отец, а, значит, Мишель – незаконнорожденный, о чём поговаривали в Луизвеле. Тут он начинает понимать, почему люди сторонились его. Идёт 1914 год. Мишель разочарован в жизни, он хочет уйти на фронт добровольцем.

Антиподы

1918 год. Мы узнаём, что Мишель оказался непригодным к несению строевой службы из-за его плоскостопии, что он всё это время работал на военном заводе, производившем снаряды. Его тремя годами позже мы видим его сменившим имя на Робера М. Гарно, он женился на Гортензии, девушке из высшего общества, стал дельцом и хозяином завода. У него двое детей, Лионель и Жослина. Его жена участвуете во всех светских раутах, что на руку Роберу-Мишелю, у которого теперь одна мысль – стать как можно богаче, могущественнее и отомстить всему миру. Идут годы. Наступает кризис 1929 года, но ему удаётся не поддаться всеобщей панике и удержать за собой своё предприятие. Но в душе у него словно что-то сломалось. 17 лет был он в браке и вот овдовел. Смерть жены больно ударила по нему. А тут ещё сын попался на торговле контрабандным алкоголем и был отчислен из школы. Отцу пришлось отправить Лионеля в США, чтобы переждать пока скандал уляжется и забудется. Он остаётся один со своей дочерью, которая всё больше напоминает ему мать, а с матерью у него связаны теперь совсем другие воспоминания. Он не простил ей её тайны. Ему предложили хорошие деньги за его завод и он решил его продать. Он не стал миллионером, как ему мечталось, но он достаточно богат, чтобы сделать дочери подарок, о котором она мечтала многие годы: он купил ей яблоневый сад на склоне горы Мон-Илер. Сам он не разделяет её восторг, но следует за ней и живёт в её усадьбе.

Зависимость человека

Действие заключительной части романа происходит в поместье Жослине. Гарно тоскует по городу, он леет мечту снова вернуться к делам. Ему кажется, что всё ещё возможно. Но здоровье его пошатнулось и это умерило его пыл. Его дочь вышла замуж за Алэна, её присутствие становится всё более необходимым для Робера-Мишеля. А его дочь расцвела, у неё родился мальчик, которого она назвала Мишель. Что касается Лионеля, сына Робера-Мишеля, то он стал лётчиком, когда США вмешались во Вторую Мировую войну. Его считали пропавшим без вести, он попал в плен, потом был репатриирован. С появлением Лионеля, Робер-Мишель слегка воспрял духом, он надеялся, что сын совершит то, что не удалось ему. Но его мечты пошли прахом, когда Лионель объявил, что возвращается в Штаты. Постепенно Гарно принимает прошлое, как данность, забывает о своих обидах и о желании мести, привыкает жить в деревне. В конце романа Жослин объявляет отцу, что беремена, что свою дочь она назовёт в честь бабушки Элен.

Мне хотелось бы перевести фрагмент из заключительной части этого романа:

Робер смотрел, как постепенно сумерки затягивают пейзаж в пропасть ночи. Но наутро этот вид возродится, ясный, вечно юный, живущий той же чередой дней и лет.

Ему вдруг подумалось, что эти места, нет, он не хочет покидать их. Эта долина, и гора, деревья, это небо, яблоневый сад и эти цветы, эта нежность надвигающейся ночи, даже тени, даже пережитая зима и это обещанное завтра, всё эти вещи, все люди, всё это – его, для него. И он почувствовал себя богатым, по простому праву того, что всем этим жив. Рядом со своим сыном, рядом с этим тридцатилетним мужчиной, чьи виски уже поредели, чьё лицо было отмечено стигматами войны, взгляд, такой похожий на его, его лоб – широкий, как у всех Гарно, рядом с этим человеком Робер почувствовал свой возраст. Он почувствовал ношу старости, которая теперь давила каждый день на его всё более слабые плечи.

Разве не заслужил он наконец покоя и мира?

Покой и мир! В первый раз ему по-настоящему захотелось этого. Наверно потому он так отчётливо почувствовал это, что давно уже в его душе проклюнулось оно, незметное, тайное желание покоя и мира?

Всю свою жизнь, свою взрослую жизнь, сорок лет он не находил того, что искал. И впрямь, чего же он искал? Победы? Никого он не победил. Мести? И отомстить ему не удалось. И всё равно этим вечером у него было ощущение, что он наконец нашёл то, что так долго искал.

На западе деревья превратились в тёмный экран, скрывающий светлую ещё полоску горизонта. Они и не заметили, как к ним подошла Жослина. Они стояли рядом, все трое, молча, не прикасаясь друг к другу плечами, не обращаясь друг к другу. И всё-таки никогда прежде не были они столь едины.

---

[1] Так назывался демографический взрыв в Квебеке, которому способствовали официальная политика Церкви и католическая реторика священников в деревнях и сёлах.

[2] Об этом авторе мы будем говорить в следующей части нашей антологии.

Антологии квебекской литературы - 66 - Феликс-Антуан Савар

Феликс-Антуан Савар

(1896-1982)

 

Феликс-Антуан Савар родился 31 августа 1896 года в Квебек-сити. Очень скоро семья переехала в Шикутими, где Феликс-Антуан закончил гимназию и получил степень бакалавра в искусствах. В 1918 году он поступил в Большой Семинар и занялся теологией. Он стал священником и, начиная с 1922 года, стал преподавать там же французский язык и французскую литературу. Но это был только малый, промежуточный этап его жизни. Большая перемена в его жизни произошла, когда он получил приход в Сен-Филлип-де-Клермон в районе Шарлевуа, в Лорантидах. Это был район колонизации, куда во время кризиса переселялись те, кто, не найдя работу, соглашались осваивать новые земли, валить лес, расчищать землю под посевы, выращивать хлеб. Савар полюбил эту землю, которую называл «метафизическим округом провинции Квебек». Здесь же он познакомлся с Жозефом Буа, прототипом героя его самого известного романа «Мено, сплавщик леса» (1937). Вот об этом романе мне и хотелось бы поговорить особо. Это впрочем не совсем роман, это больше похоже на героическую фреску, на роман-эпопею, на поэму в прозе, что позволяет ему иметь всего одну интригу и ту, более чем простую и более чем традиционную.

Мено недавно овдовел. Со своим сыном Жозоном и с дочерью Марией он живёт живёт в местечке Мэнсаль. Он пашет землю, но в душе он – лесной бродяга, coureur des bois. Наступила весна и вот Мено со своим уже взрослым сыном оправляет на север, что сплавлять лес по реке Чёрной. Он контр-мэтр, мастер лесосплава, начальник бригады и руководитель работ. Он знает своё дело, любит его, но он работает на английскую компанию, а это раздражает его.  Настоящий патриот Квебека, французской Канады, Мено чувствует унижение, работая на чужаков.

Начался лесосплав. На повороте реки, на стремнине, где большие камни, возник затор. Дело обычное. Лесосплавщики баграми направляют брёвна. Это требует бесстаршия и ловкости. Бесстрашия хватает, а ловкости – не всегда. Затор разобрали, но сын Мено не удержался на бревне и упал в воду. Упасть – всё равно, что умереть. Мено бессилен что-либо сделать. Его друг Люкон нырял и нырял за Жозоном, но спасти его так и не сумел. Мено, помня, что он – бригадир, заставил всех продолжать работы, а сам высмотрел место, где утонул сын, и багром поднял тело сына со дна.

Вот как это описано у Савара:

И вдруг послышались крики!

Все люди и все багры замерли, застыли...  так замирают высокие камыши под ледяным дыханием осени. Это Жозон, который был позади, на последних брёвнах затора, не удержался, его опрокинуло, снесло, унесло... там...

Он не успел перепрыгнуть с бревна на бревно.

Мено встал. Перед ним диким кровожадным зверем ревела, бурлила река. Но что он мог сделать? Только проводить взглядом сына, которого несло мощное течение, осадившее его, как голодные волки осаждают завязшего в снегу оленя.

Течение несло, топило, выбрасывало, кружило его в смертельных кульбитах...

А потом он исчез в глотке водоворота.

Мено сделал несколько шагов назад и, подобно быку, которого на бойне оглушили молотом, повалился лицом в чёрный холодный мох.

Алекси, один только он, послушался веления сердца: он бросился в пенную воду, под брёвна, где наверно ещё боролся за свою жизнь Жозон.

Алекси шарил под вертящими, как жернова, брёвнами, хватался за всё, что хоть как-то напоминало человеческую фигуру, сам вслепую вырывался из круговерти воды, холодной, сжимающей его сердце в ледяных тисках.

Когда не хватало воздуха, он выныривал, выплёвывал воду и тотчас нырял опять, остервенело, уже не понимая, что он делает, в ледяную пучину, готовую и его накрыть своим чёрным саваном.

А прочие, молча ныряли взглядом в чёрную воду, между гребнями пены, которые плели уже свои похоронные венки.

Нет, никто не последовал за Алекси, потому что знали: всё это напрасно, всё это зря, ужасно и зря!

Под конец, обессилев, он схватился за протянутый ему багор, выполз на бревна, на коленях, с перекошенным лицом, с побелевшими губами, с обезумевшим взглядом, раздавленный случившимся, с пустыми руками...

Через силу он прошептал что-то, никто не расслышал; встал, шатаясь побрёл к палатками, кутаясь в холодную плащаницу своей печали.

Тогда появился Мено, он похож был на пьяного, когда, поднимая высоко ноги, как человек, ступающий из света во тьму, он шёл, опустив веки на видение исчезнувшего сына.

И люди расступались перед этой человеческой руиной, спускающейся по тропинке, ударяясь о деревья по сторонам.

Он спросил: «Достали его?»; вглядываясь в рябь на воде, он указал на место, где надо было искать, сказал : «Он – там!»

Взяв багор, он причалил барку к плоту и стал осторожно, нежно, с бесконечной любовью водить крюком по дну...

Тоска поселилась в сердце Мено, совсем грустно стало в его доме. Старик в одиночку переживает своё горе. Его дочь Мария тоже совершенно раздавлена случившимся. В довершении ко всему, через какое-то время Мено узнаёт, что Мария встречается с Делие, а этому персонажу отведена роль соглашателя, прислужника иностранных компаний, которые завладели севером Квебека. Этот предатель интересов франко-канадцев пытается запретить охотникам из Мэнсаля ставить капканы и бить зверя на территориях, купленных иностранцами. Это стало той искрой, от которой вспыхнуло патриотическое сердце Мено. Мено решает поднять среди своих мятеж. Вместе с Алекси Люконом, они обходят всех и каждого, пытаясь поднять их на восстание, но без успеха. Зато Мария, осознав какую неблаговидную роль играет Делие, отдаляется от него и сходится с Люконом. Многие исследователи творчества Савара проводят параллель с романом «Жерминаль» Эмиля Золя. Смело! Но отчасти оправданно, особенно в любовной интриге Марии. Катрин тоже сперва очарована Шавалем, но потом понимает его сущность, отдаляется от него и сходится с Этьеном.

Наплевав на предупреждения Делие и даже мечтая о встрече с ним, «чтоб посчитаться», Мено и Люкон идут охотиться туда, где они всегда охотились. Мено, которого подкосила смерть жены и сына, а также отказ его соплеменников восстать разом против «засилия иностранного капитала» (у-у!, проклятые фразы из советских учебников!), постепенно сходит с ума. Однажды, не сказав Люкону, он решает в пургу идти дальше на север, по тропе «прежних звероловов».

Дни и недели точил он в серце ту великую ярость против подлого труса, против всех ему подобных!

И никого! Нигде никого!

Он собирался, как на праздник; он торопился, напряжён, как полярный гусь, который возвращается на север на ветре, которым полнятся его крылья. Но вместо весёлой, свободной схватки, в которой он защитил бы свою гору, увы!, он нашёл только заброшенную стоянку, а там воспоминания о Жозе так и вцепились ему в горло.

... Если бы он только мог, тогда, на вольной воле исполнить то, зачем он пришёл сюда: встретить предателя, раз навсегда разобраться с ним, чтоб он понял, что в этой стране есть право, которое никакие законы не могут запретить, отомстить, да!, отомстить за землю, за вольные эти тропы, за прошлое, за тех великих, что умерли...

Но нет, никого! Нигде никого!

А он-то надеялся, что Делие объявится.

Он сто раз пережил эту сцену: вот он предупреждает, требует, потом в ответ, прямой, честный и гордый ответ его, Мено. А потом он будет гнать его до самого подножия горы. Это было, как затор на реке, когда скапливается столько гнева в сердце за страну, за столько лет её подневольной жизни.

Это было бы его триумфом, он тогда вернулся бы к местам охоты, к святилищу в глубине его владений, к сверкающим его озёрам; он насладился бы вкусом свободы, свежим девственным воздухом его гор.

А вечером он мог бы отдохнуть наедине с предками, которые нашли бы в нём своё утешение.

Люкон находит его полумёртвым; с превеликим трудом Люкону удаётся дотащит Мено до дома. Но Мено уже окончательно свихнулся. Конец романа всё же сколько-нибудь оптимистичен, потому что Люкон и Мария понимают, что им надо продолжить дело Мено.

Весь роман построен на осмыслении знаменитых фраз из «голосов», которые были услышены Марией в романе Луи Эмона «Мария Шапделэн». Книгу Эмона герой романа Савара величает «большой книгой». Фразы, «услышанные» Марией Шапделэн, даже вынесены в эпиграф романа:

Мы пришли сюда триста лет назад, и мы остались... Те, кто привёл нас сюда, могут взглянуть на нас без горечи и без печали: если и верно, что мы ничему не научились, то верно и то, что мы ничего не забыли.

(...)

Вокруг нас другие, пришлые, которые нас называют варварами: они захватили власть, у них прорва денег. Но в стране Квебек ничто не переменилось, ничто не переменится, потому что мы – тому залог. Мы сами и наши судьбы. Мы поняли наше предназначение и наш долг – устоять... выдюжить... и мы выстояли. Для того, чтобы в будущих веках люди оглядывались на нас и говорили: эта порода не подвластна смерти. И мы – тому живое свидетельство.

Вот почему надо хранить верность стране наших отцов, жить, как жили они, подчинять себя неписанному закону, который направлял сердца отцов наших и даден нам ими. И мы должны передать его нашим детям и внукам нашим: в стране Квебек ничто не должно умереть, ничто не должно перемениться. (...)

Основная мысль романа Феликса-Антуана Савара «Мено – сплавщик леса» в том, что наследие, полученное от предков, постепенно теряется, что им овладевают «чужие».

Известно, что после Завоевания (1759), французская Канада многожды пыталась вернуть себе независимость, а после объединения «Канад» в федерацию – выйти из федерации и стать самостоятельным государством. Последнее время квебекская критика ставит вопрос о месте романа в истории квебекской литературы. Так ли велико было и есть значение этого романа. Думается, что патриотические речи Савара раздражают современных критиков-«ревизионистов». Разумеется, беглый взгляд на роман покажет известную ксенофобию главного героя, патриотизм, который ничего вокруг себя не видит, не признаёт и совершенно закрыт по отношению ко всему. Вокруг нас другие, пришлые, которые нас называют варварами...

Но если читать внимательно, то становится понятно, что не «чужость» других раздражает Мено и даже не само присутствие чужаков на земле «страны Квебек», а то, что они захватили богатства страны, что они сделали франко-канадцев батраками на их собственной земле[1]. Это может нравиться или не нравиться, но это – исторический факт. Именно так обстояли дела в 1937 году, когда был опубликован роман. История народа, которой был порабощён более сильной нацией, лучше вооружённой, экономически более развитой, более организованной и т.д., составляет львиную часть человеческой Истории. Сколько африканских народов могли бы повторить слова Мено! Историческую реальность невозможно спрятать, как бы она не мешала иным критикам литературы, как бы не хотелось им замолчать её под предлогом восстановления согласия между народами. Кто возражает против согласия, но и истории следует воздать должное!

Мне довелось прочитать первую версию романа. Савар изменял роман пять раз, всякий раз, когда он переиздавался (в 1938, 1944, 1960, 1964 и 1967 годах). Всякий раз менялся не смысл, но оттенки языка, его метафоричность. И надо сказать, что язык романа – по сути – такой же герой, как сам Мено. В этом романе настоящий праздник языка, и речь, конечно, идёт о языке квебекской глубинки. Савар использует столько архаичных, региональных слов, что порой это даже мешает, затрудняя чтение. Савар мастерски владеет ритмом повествования, его язык чрезвычайно метафоричен, он выдумывает слова, он пишет, следуя фонетике речи крестьян. И не столько жесты, действия Мено, сколько его язык – вот что является проявлением истинного патриотизма, а одно это уже может сильно раздражать всех ревизионистов-соглашателей.

Роман трогает и после второго, и после третьего прочтения. Старый ворчун Мено то заряжен яростью, то впадает в меланхолию. И к месту будет повторить, что именно язык, стиль Савара даёт этому персонажу его величину, его «высоту», делая его привлекательным. Сражение волка-одиночки, который согласен, чтоб его «прикончили», ради спасения своего народа (ну чем не Христос на кресте?, чем не вожак стаи волков из песни Высоцкого?) становится чем-то большим, чем только личное отношение к захватчикам и предателям. Как заметил его друг Жозим: «Эт-то безумие не чета прочим! Как по мне, так это надо понимать предупреждение!» Конечно, герой этот – неудачник, он обречён на поражение, но поражение его грандиозно и этим он отличается от героев других романов, о которых мы ещё будем говорить: Франсуа Паради или Евкарист Муазан.

Позиция Мено тем не менее двусмысленна: он согласен работать на иностранные компании, организуя сплавщиков в их трудной и опасной работе. Он и сына привёл на эту работу. Странно, что он не судит себя самого, с чего можно было бы начать.

Отметим отдельно описания природы и восхищение былыми первопроходцами, которые пересекали континет от океана до океана. И эти описания сделаны чудо как хорошо! Они придают шарм тому миру, в котором живёт семья Мено.

С позиции переводчика скажу, что работать над текстом Савара чрезвычайно трудно, если, конечно, не переводить только смысл, а стараться передать всю прелесть его языка. Столько слов, которые я, хоть и понимаю, а перевести «естественно» не могу. Чего стоят такие слова и выражения, как s'accouver (на корточках склониться над), adon (случай), arrêter la maison (в смысле «закрыть дом»), bretter (т.е. работать по принуждению), burgau d’écorce (что-то вроде рупора из бересты), caler (опускаться на дно, например, лёд по весне)... и таких слов и оборотов множество, на каждой странице. Читать – замечательно, переводить – каторжный труд.

«Мено – сплавщик леса» - не почвеннический роман, и сам Мено по духу не землепащец, он – лесной скиталец, он – искатель приключений, и этим он симпатичен автору:

То, что Мария предлагала ему, было тесно, узко, замкнуто, похоже на зимнюю спячку. Так медведи спят и сосут лапу в своей берлоге. Можно ли так жить человеку, можно ли жить для себя и в себе? Можно ли допускать, чтоб тебя так облапошивали, и не замечать этого? Нет, не такого хотели наши отцы.

Важно и то, что речь идёт не столько о материальном наследстве, сколько о чувстве сопричастности, принадлежности чему-то большему, почему не сказать прямо – о любви к родине. При этом нисколько не умаляется роль землепашцев. Савар почтительно, с большим уважением отностится и к соседу Мено Жозиме, и к жёнам крестьян.

Обычно роман «Мено – сплавщик леса» читают, как эпопею завоёванного народа, песнь поражения и, особенно, как призыв к пробуждению сознания, что несколько комично, потому что сознание главного героя в конце романа оказывается настолько затуманенным, что «пробудиться» уже не может.

Однако «безумие» Мено может быть прочитано иначе, как это продемонстрировал Андре Брошю из Монреальского университета, назвав Мено «странным посредником между «Марией Шапделэн» и «Тридцатью акрами» и подчеркнув трагический аспект чувства принадлежности народу страны Квебек: «... невозможно примирить (...) мир женщин и мир мужчин, дом и горы, ценности оседлой жизни и жизни бродяжей (...).  между (...) жизнью плоти и верности крови, и это расхождение радикально.»

Мено оказывается до странности пассивен. В начале он показан нам читателем романов. С первой главы мы видим его слушающим, как читает вслух роман Луи Эмона «Мария Шапделэн» его дочь, собственно говоря, Мария. Цитаты из романа вписаны без никаких изменений в полотно повествования. Для Мено – роман Эмона – источник живой воды, как отмечает Брошю. Монреальский литературовед замечает, что читающий романы Мено похож на Дон-Кихота, который дочитался до того, что стал путать мир книжный с миром реальным. Роман Эмона заменил старику Мено даже Библию, став для него священной книгой (звучит кощунственно, если вспомнить, что автор романа «Мено – сплавщик леса» был священником). Но из-за этого получилось, что роман Савара стал гораздо менее реалистичен, чем роман Эмона. Брошю называет роман Савара лирической драматизацией романа «Мария Шапделэн». Савар сделал отчётливей персонажи и те ценности, которые они воплощают. Так, для Савара – понимание земли, её ценности, необходимости возделывать её, да и сама возможность уйти, бросить землю не столь наивны, как у Лоренцо Сюрпренана, одного из героев романа «Мария Шапделэн», которого прельстили «огни большого города», и не столь циничны, меркантильны, как у Делие, готового служить тому, что предложит больше. В той же мере, если в смерти Франсуа Паради было что-то от загадочного, тайного исчезновения, то смерть Жозона в ревущей реке выражена с поистине драматической силой.

Многие литературоведы называют этот роман поэмой. И верно, в нём заложен сильнейший заряд лиризма, который и точка отсчёта, и ведущая сила, и цель всей книги. Вот пример этого лиризма: обращение Алекси к Марии, когда он преподносит ей в подарок, сделанную им деревянную кружку:

«Там, далеко, - сказал он, - когда мы поднялись очень высоко по склону горы, начался лес берёз, измученных безудержным ветром.

Как глотка ада – две отвесные скалы, и через эту щель воет ветер; как жгучие хлысты свитые жилы ветра сдирают красную кору с несчастных деревьев, как пытка или казнь.

То – страна, где воздух свеж, как холодный источник, чист и прозрачен. Там растут красная смородина и калина, а на берегах суровых рек сверкают крупные рубины клюквы. Чудесные сады, нетронутые места! Там, в молчанье мхов на вершинах холмов ведут неспешную жизнь олени карибу, не ведая страха.»

Это там, однажды, проходя через скрюченный ветром березняк, Жозон нашёл удивительный по форме ствол.

«Для тебя, для твоих губ вырезал я эту кружку, сидя у входа в шалаш, тем осенним днём, когда большой олень ревел от тоски, перекрикивая горное эхо.

Двадцать раз вымачивал я эту кружку в пахучем настое малины, двадцать раз я заново скоблил её, чтоб стала она, как блестящий рог, как слоновья кость, для тебя.»

Столь же поэтична и книга «Лесоповал» (1943). Её общее направление определено в первых же фразах: «Эта книга, в которой собраны воспоминания и стихи, посвящена моим годам, которые я, молодой священник, провёл в Абитиби». Савар напоминает об экономическом положении в 1934 году, о последствиях кризиса, о бедствиях рабочих и о том, что Церковь организовала «крестовый поход по освоению новых земель». Он сам стал миссионером этой программы и с 1936 по 1938 год увлёк многие семьи перспективой этой авантюры. Разумеется, переселение было для всех очень трудным, и для привыкших к своим полям и пастбищам крестьянам, которым стало тесно на их земле,  и для рыбаков с Орехового Острова (l’Isle-aux-Coudres), которым некому стало продавать пойманную ими рыбу, и для рабочих, потерявшим работу, но уже привыкших к городским условиям. Автор эпопеи о Мено и в этой книге пытается в каждом отдельном случае увидеть закономерность, узреть тот общий, глобальный план предназначенный провидением франко-канадцам, который должен сохранить и оберечь их в стране Квебек.

Начало книги оставляет ощущение, что Савар решил стать историком, но после этого введния в историю послекризисного периоде (о котором мы говорим в этом разделе нашей антологии) тон книги меняется. Савар даёт нам увидеть сцены из жизни крестьян-переселенцев. Эти сцены не связаны между собой. Они перемежаются с великолепными поэтическими описаниями дикой, нетронутой природы, как, например, описание белых полярных гусей.[2]

А в конце книга теряет направление и цель. Последние главы «Праздник всех святых», «О, какая долгая зима», «Метель», и т.д. вообще не имеют никакого отношения к первоначальному замыслу, который был в описании жизни переселенцев. Жаль, что книга эта стала собранием разрозненных наблюдений. Уже в предисловии Савар говорит, что его упросили написать эту книгу, и это заметно.

Но это не означает, что книга «Лесоповал» не интересна. Жаль только, что автор не удержал основное направление: он мог бы рассказать о семье, которая подписала контракт и уехала осваивать новые земли. Можно было бы нарисовать картину их жизни в Шарлевуа, а затем в Абитиби, что сделала и весьма недурно французская писательница Мари Лё Фран в своей книге «Одинокая река». Она прожила почти всю свою жизнь в Квебеке[3], хотя и часто возвращалась на родину. В 1933 году она сопровождала переселенцев в Абитиби и написала книгу об этих людях, в основном о женщинах, жёнах переселенцев. Успех её был столь велик, что министерство природных ресурсов Квебека дало имя Мари Лё Фран одному из озёр в Абитиби.

Что же касается «Лесоповала» Феликса-Антуана Савара, то в ней есть своя мудрость и, когда автор не проповедует с амвона, читать его рассказы очень даже интересно. Вот, почти наудачу пара значимых фраз из его книги:

«Что всего важнее – сделать так, чтобы человек сам захотел заглянуть себе в душу. Всё, что не ставит во главу угла человеческую душу, - способствует анархии и может стать самой разрушительной машиной.»

«Тем вечером, когда они (крестьяне) вернулись, и палатка наполнилась крепким запахом человеческого пота, я посмотрел на свои руки, такие белые, и на их руки, грязные, мозолистые, все в ссадинах, и сказал себе, что благодаря их рукам у меня есть хлеб и огонь, что мне было бы не выжить без этих рук.»

Думается, что сказанного довольно. В дальнешем Феликс-Антуан Савар написал ещё ряд книг, стал членом Королевского общества Канады, затем – членом франко-канадской Академии, получил престижнейшую стипендию Гуггенхайма, но всё это – позже, за пределами рассматриваемого нами периода и не столь значимо.

---

[1] Вспоминаются сильнейшие стихи Ф. Леклерка о «сыне, который стал квартиросъёмщиком в своём собственном доме» - об этом поэте-песеннике, драматурге и писателе мы ещё поговорим отдельно.

[2]  из книги "Лесоповал"

Дикие гуси

Хорошо бы сочинить грандиозную поэму об этих трансконтинентальных крыльях, об этом полёте начертанном пунктиром, об этом обязательном путешествии, о верности родимым гнёздам.

СтÓит размыслить об этом упорстве любви, которое вдохновляет на тяжкий труд эти перья, которое ведёт их через ветры и туманы, упорно и настойчиво, подумать об этой жёсткой плоти, невозмутимой, неукротимой, летящей, т.е. преодолевающей свою собственную тяжесть и участвующей в движении желания, стÓит осознать, наконец, то чувство ориентировки, ясное и непогрешимое, сквозь непогоду и непроглядную ночь.

Они прилетают к нам по весне, ночью, на южном ветре по высоким воздушным путям.

По высоким воздушным путям, через всю воздушную ширь, уступая усталости только в определённых местах, без никакой другой цели, как только родное гнездо в тростниках тундры, в своём великолепии они инстинктивно избегают города, поля, воды и леса, и всю остальную природу, и всё человечество, всё то, что не связано напрямую с предметом их любви.

Они приближаются клином, связанные с ведущим незримыми нитями. Неизбывно они поддерживают эту мистическую геометрию, независимые, каждый устремлён к своей собственной цели, но вместе с тем единые, все по касательной соединённые их социальным инстинктом, устремлённые к тому общему, что ориентирует их, поддерживает, вдохновляет лететь, разрезая жёсткий воздух, вдохновляет на рискованный перелёт.

Это демократия, которой нам стоило бы поучиться ради права и коллективной общности, ради радостного подчинения себя дисциплине, ради того достоинства, которое есть у ведущего гуся, который уступает место другому, когда чувствует, что его время вести стаю прошло, а новый просто занимает его место, не думая ни о чем, кроме своей почётной обязанности, без никакого вознаграждения, кроме звука крыльев позади себя и победы над пространством.

Тогда, после долгих дней перелёта, в конце ночного ветра начинает брезжить берег; когда близки  уже бурые холмы мыса Тревоги – последняя остановка перед великой землёй их гнёздования – крылатый треугольник разбивается, гуси снижаются, падают, смятенные, шумные, словно белый иней на апрельской заре.

Там они предаются любви в гармонии и равноправии, кружа, расправляя крылья, когда каждое сердце отдаёт всё, что есть у него живого и радостного крыльям, которым потом долгое время сидеть неподвижно, прячась в высоких северных тростниках.

Эта свадьба начинается на взморье, после долгого воздержания над морем, за которым последуют тёплые зелёные всходы на реке. Это движение, эта любовь, эта радость, эта крылатая жизнь с постоянными хлопотами над речными заливами, похожая на заклинание, оживляющее эту инертную массу, которая к середине мая вылупляется из яйца настоящей весной.

[3] Что позволило составителям двухтомной «Антологии квебекской литературы» (1994) под редакцией Жиля Маркотта включить эту писательницу в список квебекских авторов