Феликс-Антуан Савар
(1896-1982)
Феликс-Антуан
Савар родился 31 августа 1896 года в Квебек-сити. Очень скоро семья переехала в
Шикутими, где Феликс-Антуан закончил гимназию и получил степень бакалавра в
искусствах. В 1918 году он поступил в Большой Семинар и занялся теологией. Он
стал священником и, начиная с 1922 года, стал преподавать там же французский
язык и французскую литературу. Но это был только малый, промежуточный этап его
жизни. Большая перемена в его жизни произошла, когда он получил приход в
Сен-Филлип-де-Клермон в районе Шарлевуа, в Лорантидах. Это был район
колонизации, куда во время кризиса переселялись те, кто, не найдя работу,
соглашались осваивать новые земли, валить лес, расчищать землю под посевы,
выращивать хлеб. Савар полюбил эту землю, которую называл «метафизическим округом
провинции Квебек». Здесь же он познакомлся с Жозефом Буа, прототипом героя его самого
известного романа «Мено, сплавщик леса» (1937). Вот об этом романе мне и
хотелось бы поговорить особо. Это впрочем не совсем роман, это больше похоже на
героическую фреску, на роман-эпопею, на поэму в прозе, что позволяет ему иметь
всего одну интригу и ту, более чем простую и более чем традиционную.
Мено недавно
овдовел. Со своим сыном Жозоном и с дочерью Марией он живёт живёт в местечке
Мэнсаль. Он пашет землю, но в душе он – лесной бродяга, coureur des bois. Наступила весна и вот Мено со своим уже взрослым
сыном оправляет на север, что сплавлять лес по реке Чёрной. Он контр-мэтр,
мастер лесосплава, начальник бригады и руководитель работ. Он знает своё дело,
любит его, но он работает на английскую компанию, а это раздражает его. Настоящий патриот Квебека, французской
Канады, Мено чувствует унижение, работая на чужаков.
Начался
лесосплав. На повороте реки, на стремнине, где большие камни, возник затор.
Дело обычное. Лесосплавщики баграми направляют брёвна. Это требует бесстаршия и
ловкости. Бесстрашия хватает, а ловкости – не всегда. Затор разобрали, но сын
Мено не удержался на бревне и упал в воду. Упасть – всё равно, что умереть.
Мено бессилен что-либо сделать. Его друг Люкон нырял и нырял за Жозоном, но
спасти его так и не сумел. Мено, помня, что он – бригадир, заставил всех
продолжать работы, а сам высмотрел место, где утонул сын, и багром поднял тело
сына со дна.
Вот как это
описано у Савара:
И вдруг послышались крики!
Все люди и все багры замерли, застыли... так замирают высокие камыши под ледяным
дыханием осени. Это Жозон, который был позади, на последних брёвнах затора, не
удержался, его опрокинуло, снесло, унесло... там...
Он не успел перепрыгнуть с бревна на бревно.
Мено встал. Перед ним диким кровожадным зверем ревела,
бурлила река. Но что он мог сделать? Только проводить взглядом сына, которого
несло мощное течение, осадившее его, как голодные волки осаждают завязшего в
снегу оленя.
Течение несло, топило, выбрасывало, кружило его в
смертельных кульбитах...
А потом он исчез в глотке водоворота.
Мено сделал несколько шагов назад и, подобно быку,
которого на бойне оглушили молотом, повалился лицом в чёрный холодный мох.
Алекси, один только он, послушался веления сердца: он
бросился в пенную воду, под брёвна, где наверно ещё боролся за свою жизнь
Жозон.
Алекси шарил под вертящими, как жернова, брёвнами,
хватался за всё, что хоть как-то напоминало человеческую фигуру, сам вслепую
вырывался из круговерти воды, холодной, сжимающей его сердце в ледяных тисках.
Когда не хватало воздуха, он выныривал, выплёвывал воду и
тотчас нырял опять, остервенело, уже не понимая, что он делает, в ледяную
пучину, готовую и его накрыть своим чёрным саваном.
А прочие, молча ныряли взглядом в чёрную воду, между
гребнями пены, которые плели уже свои похоронные венки.
Нет, никто не последовал за Алекси, потому что знали: всё
это напрасно, всё это зря, ужасно и зря!
Под конец, обессилев, он схватился за протянутый ему
багор, выполз на бревна, на коленях, с перекошенным лицом, с побелевшими
губами, с обезумевшим взглядом, раздавленный случившимся, с пустыми руками...
Через силу он прошептал что-то, никто не расслышал;
встал, шатаясь побрёл к палатками, кутаясь в холодную плащаницу своей печали.
Тогда появился Мено, он похож был на пьяного, когда,
поднимая высоко ноги, как человек, ступающий из света во тьму, он шёл, опустив
веки на видение исчезнувшего сына.
И люди расступались перед этой человеческой руиной,
спускающейся по тропинке, ударяясь о деревья по сторонам.
Он спросил: «Достали его?»; вглядываясь в рябь на воде,
он указал на место, где надо было искать, сказал : «Он – там!»
Взяв багор, он причалил барку к плоту и стал осторожно,
нежно, с бесконечной любовью водить крюком по дну...
Тоска поселилась
в сердце Мено, совсем грустно стало в его доме. Старик в одиночку переживает
своё горе. Его дочь Мария тоже совершенно раздавлена случившимся. В довершении
ко всему, через какое-то время Мено узнаёт, что Мария встречается с Делие, а
этому персонажу отведена роль соглашателя, прислужника иностранных компаний,
которые завладели севером Квебека. Этот предатель интересов франко-канадцев
пытается запретить охотникам из Мэнсаля ставить капканы и бить зверя на
территориях, купленных иностранцами. Это стало той искрой, от которой вспыхнуло
патриотическое сердце Мено. Мено решает поднять среди своих мятеж. Вместе с Алекси
Люконом, они обходят всех и каждого, пытаясь поднять их на восстание, но без
успеха. Зато Мария, осознав какую неблаговидную роль играет Делие, отдаляется
от него и сходится с Люконом. Многие исследователи творчества Савара проводят
параллель с романом «Жерминаль» Эмиля Золя. Смело! Но отчасти оправданно,
особенно в любовной интриге Марии. Катрин тоже сперва очарована Шавалем, но
потом понимает его сущность, отдаляется от него и сходится с Этьеном.
Наплевав на
предупреждения Делие и даже мечтая о встрече с ним, «чтоб посчитаться», Мено и
Люкон идут охотиться туда, где они всегда охотились. Мено, которого подкосила
смерть жены и сына, а также отказ его соплеменников восстать разом против
«засилия иностранного капитала» (у-у!, проклятые фразы из советских
учебников!), постепенно сходит с ума. Однажды, не сказав Люкону, он решает в
пургу идти дальше на север, по тропе «прежних звероловов».
Дни и недели точил он в серце ту великую ярость против
подлого труса, против всех ему подобных!
И никого! Нигде никого!
Он собирался, как на праздник; он торопился, напряжён,
как полярный гусь, который возвращается на север на ветре, которым полнятся его
крылья. Но вместо весёлой, свободной схватки, в которой он защитил бы свою
гору, увы!, он нашёл только заброшенную стоянку, а там воспоминания о Жозе так
и вцепились ему в горло.
... Если бы он только мог, тогда, на вольной воле
исполнить то, зачем он пришёл сюда: встретить предателя, раз навсегда
разобраться с ним, чтоб он понял, что в этой стране есть право, которое никакие
законы не могут запретить, отомстить, да!, отомстить за землю, за вольные эти
тропы, за прошлое, за тех великих, что умерли...
Но нет, никого! Нигде никого!
А он-то надеялся, что Делие объявится.
Он сто раз пережил эту сцену: вот он предупреждает,
требует, потом в ответ, прямой, честный и гордый ответ его, Мено. А потом он
будет гнать его до самого подножия горы. Это было, как затор на реке, когда
скапливается столько гнева в сердце за страну, за столько лет её подневольной
жизни.
Это было бы его триумфом, он тогда вернулся бы к местам
охоты, к святилищу в глубине его владений, к сверкающим его озёрам; он
насладился бы вкусом свободы, свежим девственным воздухом его гор.
А вечером он мог бы отдохнуть наедине с предками, которые
нашли бы в нём своё утешение.
Люкон находит его
полумёртвым; с превеликим трудом Люкону удаётся дотащит Мено до дома. Но Мено
уже окончательно свихнулся. Конец романа всё же сколько-нибудь оптимистичен,
потому что Люкон и Мария понимают, что им надо продолжить дело Мено.
Весь роман
построен на осмыслении знаменитых фраз из «голосов», которые были услышены
Марией в романе Луи Эмона «Мария Шапделэн». Книгу Эмона герой романа Савара
величает «большой книгой». Фразы, «услышанные» Марией Шапделэн, даже вынесены в
эпиграф романа:
Мы пришли сюда триста лет назад, и мы остались... Те, кто
привёл нас сюда, могут взглянуть на нас без горечи и без печали: если и верно,
что мы ничему не научились, то верно и то, что мы ничего не забыли.
(...)
Вокруг нас другие, пришлые, которые нас называют
варварами: они захватили власть, у них прорва денег. Но в стране Квебек ничто
не переменилось, ничто не переменится, потому что мы – тому залог. Мы сами и
наши судьбы. Мы поняли наше предназначение и наш долг – устоять... выдюжить...
и мы выстояли. Для того, чтобы в будущих веках люди оглядывались на нас и
говорили: эта порода не подвластна смерти. И мы – тому живое свидетельство.
Вот почему надо хранить верность стране наших отцов,
жить, как жили они, подчинять себя неписанному закону, который направлял сердца
отцов наших и даден нам ими. И мы должны передать его нашим детям и внукам
нашим: в стране Квебек ничто не должно умереть, ничто не должно перемениться.
(...)
Основная мысль
романа Феликса-Антуана Савара «Мено – сплавщик леса» в том, что наследие, полученное
от предков, постепенно теряется, что им овладевают «чужие».
Известно, что
после Завоевания (1759), французская Канада многожды пыталась вернуть себе
независимость, а после объединения «Канад» в федерацию – выйти из федерации и
стать самостоятельным государством. Последнее время квебекская критика ставит
вопрос о месте романа в истории квебекской литературы. Так ли велико было и
есть значение этого романа. Думается, что патриотические речи Савара раздражают
современных критиков-«ревизионистов». Разумеется, беглый взгляд на роман
покажет известную ксенофобию главного героя, патриотизм, который ничего вокруг
себя не видит, не признаёт и совершенно закрыт по отношению ко всему. Вокруг
нас другие, пришлые, которые нас называют варварами...
Но если читать внимательно,
то становится понятно, что не «чужость» других раздражает Мено и даже не само присутствие
чужаков на земле «страны Квебек», а то, что они захватили богатства страны, что
они сделали франко-канадцев батраками на их собственной земле[1].
Это может нравиться или не нравиться, но это – исторический факт. Именно так
обстояли дела в 1937 году, когда был опубликован роман. История народа, которой
был порабощён более сильной нацией, лучше вооружённой, экономически более
развитой, более организованной и т.д., составляет львиную часть человеческой
Истории. Сколько африканских народов могли бы повторить слова Мено!
Историческую реальность невозможно спрятать, как бы она не мешала иным критикам
литературы, как бы не хотелось им замолчать её под предлогом восстановления
согласия между народами. Кто возражает против согласия, но и истории следует
воздать должное!
Мне довелось прочитать
первую версию романа. Савар изменял роман пять раз, всякий раз, когда он
переиздавался (в 1938, 1944, 1960, 1964 и 1967 годах). Всякий раз менялся не
смысл, но оттенки языка, его метафоричность. И надо сказать, что язык романа –
по сути – такой же герой, как сам Мено. В этом романе настоящий праздник языка,
и речь, конечно, идёт о языке квебекской глубинки. Савар использует столько
архаичных, региональных слов, что порой это даже мешает, затрудняя чтение.
Савар мастерски владеет ритмом повествования, его язык чрезвычайно метафоричен,
он выдумывает слова, он пишет, следуя фонетике речи крестьян. И не столько
жесты, действия Мено, сколько его язык – вот что является проявлением истинного
патриотизма, а одно это уже может сильно раздражать всех
ревизионистов-соглашателей.
Роман трогает и после
второго, и после третьего прочтения. Старый ворчун Мено то заряжен яростью, то впадает
в меланхолию. И к месту будет повторить, что именно язык, стиль Савара даёт
этому персонажу его величину, его «высоту», делая его привлекательным. Сражение
волка-одиночки, который согласен, чтоб его «прикончили», ради спасения своего
народа (ну чем не Христос на кресте?, чем не вожак стаи волков из песни Высоцкого?)
становится чем-то большим, чем только личное отношение к захватчикам и предателям.
Как заметил его друг Жозим: «Эт-то безумие не чета прочим! Как по мне, так это надо понимать
предупреждение!» Конечно, герой этот –
неудачник, он обречён на поражение, но поражение его грандиозно и этим он
отличается от героев других романов, о которых мы ещё будем говорить: Франсуа
Паради или Евкарист Муазан.
Позиция Мено тем не менее
двусмысленна: он согласен работать на иностранные компании, организуя сплавщиков
в их трудной и опасной работе. Он и сына привёл на эту работу. Странно, что он
не судит себя самого, с чего можно было бы начать.
Отметим отдельно описания
природы и восхищение былыми первопроходцами, которые пересекали континет от
океана до океана. И эти описания сделаны чудо как хорошо! Они придают шарм тому
миру, в котором живёт семья Мено.
С позиции переводчика
скажу, что работать над текстом Савара чрезвычайно трудно, если, конечно, не
переводить только смысл, а стараться передать всю прелесть его языка. Столько
слов, которые я, хоть и понимаю, а перевести «естественно» не могу. Чего стоят
такие слова и выражения, как s'accouver (на корточках склониться над), adon (случай),
arrêter la maison (в смысле «закрыть дом»), bretter (т.е. работать по принуждению), burgau d’écorce (что-то вроде
рупора из бересты), caler (опускаться на
дно, например, лёд по весне)... и таких слов и оборотов множество, на каждой
странице. Читать – замечательно, переводить – каторжный труд.
«Мено – сплавщик леса» - не
почвеннический роман, и сам Мено по духу не землепащец, он – лесной скиталец,
он – искатель приключений, и этим он симпатичен автору:
То, что Мария предлагала ему, было тесно, узко, замкнуто, похоже на зимнюю
спячку. Так медведи спят и сосут лапу в своей берлоге. Можно ли так жить
человеку, можно ли жить для себя и в себе? Можно ли допускать, чтоб тебя так
облапошивали, и не замечать этого? Нет, не такого хотели наши отцы.
Важно и то, что речь идёт
не столько о материальном наследстве, сколько о чувстве сопричастности,
принадлежности чему-то большему, почему не сказать прямо – о любви к родине.
При этом нисколько не умаляется роль землепашцев. Савар почтительно, с большим
уважением отностится и к соседу Мено Жозиме, и к жёнам крестьян.
Обычно роман
«Мено – сплавщик леса» читают, как эпопею завоёванного народа, песнь поражения
и, особенно, как призыв к пробуждению сознания, что несколько комично, потому
что сознание главного героя в конце романа оказывается настолько затуманенным,
что «пробудиться» уже не может.
Однако «безумие»
Мено может быть прочитано иначе, как это продемонстрировал Андре Брошю из
Монреальского университета, назвав Мено «странным посредником между «Марией
Шапделэн» и «Тридцатью акрами» и подчеркнув трагический аспект чувства
принадлежности народу страны Квебек: «... невозможно примирить (...) мир женщин
и мир мужчин, дом и горы, ценности оседлой жизни и жизни бродяжей (...). между (...) жизнью плоти и верности крови, и
это расхождение радикально.»
Мено оказывается
до странности пассивен. В начале он показан нам читателем романов. С первой
главы мы видим его слушающим, как читает вслух роман Луи Эмона «Мария Шапделэн»
его дочь, собственно говоря, Мария. Цитаты из романа вписаны без никаких
изменений в полотно повествования. Для Мено – роман Эмона – источник живой
воды, как отмечает Брошю. Монреальский литературовед замечает, что читающий
романы Мено похож на Дон-Кихота, который дочитался до того, что стал путать мир
книжный с миром реальным. Роман Эмона заменил старику Мено даже Библию, став для
него священной книгой (звучит кощунственно, если вспомнить, что автор романа
«Мено – сплавщик леса» был священником). Но из-за этого получилось, что роман
Савара стал гораздо менее реалистичен, чем роман Эмона. Брошю называет роман
Савара лирической драматизацией романа «Мария Шапделэн». Савар сделал
отчётливей персонажи и те ценности, которые они воплощают. Так, для Савара –
понимание земли, её ценности, необходимости возделывать её, да и сама
возможность уйти, бросить землю не столь наивны, как у Лоренцо Сюрпренана, одного
из героев романа «Мария Шапделэн», которого прельстили «огни большого города»,
и не столь циничны, меркантильны, как у Делие, готового служить тому, что
предложит больше. В той же мере, если в смерти Франсуа Паради было что-то от
загадочного, тайного исчезновения, то смерть Жозона в ревущей реке выражена с
поистине драматической силой.
Многие
литературоведы называют этот роман поэмой. И верно, в нём заложен сильнейший
заряд лиризма, который и точка отсчёта, и ведущая сила, и цель всей книги. Вот
пример этого лиризма: обращение Алекси к Марии, когда он преподносит ей в
подарок, сделанную им деревянную кружку:
«Там, далеко, - сказал он, - когда мы поднялись очень
высоко по склону горы, начался лес берёз, измученных безудержным ветром.
Как глотка ада – две отвесные скалы, и через эту щель
воет ветер; как жгучие хлысты свитые жилы ветра сдирают красную кору с
несчастных деревьев, как пытка или казнь.
То – страна, где воздух свеж, как холодный источник, чист
и прозрачен. Там растут красная смородина и калина, а на берегах суровых рек
сверкают крупные рубины клюквы. Чудесные сады, нетронутые места! Там, в
молчанье мхов на вершинах холмов ведут неспешную жизнь олени карибу, не ведая
страха.»
Это там, однажды, проходя через скрюченный ветром
березняк, Жозон нашёл удивительный по форме ствол.
«Для тебя, для твоих губ вырезал я эту кружку, сидя у
входа в шалаш, тем осенним днём, когда большой олень ревел от тоски,
перекрикивая горное эхо.
Двадцать раз вымачивал я эту кружку в пахучем настое
малины, двадцать раз я заново скоблил её, чтоб стала она, как блестящий рог,
как слоновья кость, для тебя.»
Столь же поэтична
и книга «Лесоповал» (1943). Её общее направление определено в первых же фразах:
«Эта книга, в которой собраны воспоминания и стихи, посвящена моим годам,
которые я, молодой священник, провёл в Абитиби». Савар напоминает об
экономическом положении в 1934 году, о последствиях кризиса, о бедствиях
рабочих и о том, что Церковь организовала «крестовый поход по освоению новых
земель». Он сам стал миссионером этой программы и с 1936 по 1938 год увлёк
многие семьи перспективой этой авантюры. Разумеется, переселение было для всех
очень трудным, и для привыкших к своим полям и пастбищам крестьянам, которым
стало тесно на их земле, и для рыбаков с
Орехового Острова (l’Isle-aux-Coudres), которым некому
стало продавать пойманную ими рыбу, и для рабочих, потерявшим работу, но уже
привыкших к городским условиям. Автор эпопеи о Мено и в этой книге пытается в
каждом отдельном случае увидеть закономерность, узреть тот общий, глобальный
план предназначенный провидением франко-канадцам, который должен сохранить и
оберечь их в стране Квебек.
Начало книги
оставляет ощущение, что Савар решил стать историком, но после этого введния в
историю послекризисного периоде (о котором мы говорим в этом разделе нашей
антологии) тон книги меняется. Савар даёт нам увидеть сцены из жизни
крестьян-переселенцев. Эти сцены не связаны между собой. Они перемежаются с
великолепными поэтическими описаниями дикой, нетронутой природы, как, например,
описание белых полярных гусей.[2]
А в конце книга
теряет направление и цель. Последние главы «Праздник всех святых», «О, какая
долгая зима», «Метель», и т.д. вообще не имеют никакого отношения к
первоначальному замыслу, который был в описании жизни переселенцев. Жаль, что
книга эта стала собранием разрозненных наблюдений. Уже в предисловии Савар
говорит, что его упросили написать эту книгу, и это заметно.
Но это не
означает, что книга «Лесоповал» не интересна. Жаль только, что автор не удержал
основное направление: он мог бы рассказать о семье, которая подписала контракт
и уехала осваивать новые земли. Можно было бы нарисовать картину их жизни в
Шарлевуа, а затем в Абитиби, что сделала и весьма недурно французская
писательница Мари Лё Фран в своей книге «Одинокая река». Она прожила почти всю
свою жизнь в Квебеке[3],
хотя и часто возвращалась на родину. В 1933 году она сопровождала переселенцев
в Абитиби и написала книгу об этих людях, в основном о женщинах, жёнах
переселенцев. Успех её был столь велик, что министерство природных ресурсов
Квебека дало имя Мари Лё Фран одному из озёр в Абитиби.
Что же касается
«Лесоповала» Феликса-Антуана Савара, то в ней есть своя мудрость и, когда автор
не проповедует с амвона, читать его рассказы очень даже интересно. Вот, почти
наудачу пара значимых фраз из его книги:
«Что
всего важнее – сделать так, чтобы человек сам захотел заглянуть себе в душу.
Всё, что не ставит во главу угла человеческую душу, - способствует анархии и
может стать самой разрушительной машиной.»
«Тем
вечером, когда они (крестьяне) вернулись, и палатка наполнилась крепким запахом
человеческого пота, я посмотрел на свои руки, такие белые, и на их руки,
грязные, мозолистые, все в ссадинах, и сказал себе, что благодаря их рукам у
меня есть хлеб и огонь, что мне было бы не выжить без этих рук.»
Думается, что сказанного
довольно. В дальнешем Феликс-Антуан Савар написал ещё ряд книг, стал членом
Королевского общества Канады, затем – членом франко-канадской Академии, получил
престижнейшую стипендию Гуггенхайма, но всё это – позже, за пределами
рассматриваемого нами периода и не столь значимо.
[1] Вспоминаются сильнейшие стихи Ф.
Леклерка о «сыне, который стал квартиросъёмщиком в своём собственном доме» - об
этом поэте-песеннике, драматурге и писателе мы ещё поговорим отдельно.
[2] из книги "Лесоповал"
Дикие гуси
Хорошо бы сочинить грандиозную поэму об этих
трансконтинентальных крыльях, об этом полёте начертанном пунктиром, об этом
обязательном путешествии, о верности родимым гнёздам.
СтÓит
размыслить об этом упорстве любви, которое вдохновляет на тяжкий труд эти
перья, которое ведёт их через ветры и туманы, упорно и настойчиво, подумать об
этой жёсткой плоти, невозмутимой, неукротимой, летящей, т.е. преодолевающей свою
собственную тяжесть и участвующей в движении желания, стÓит осознать, наконец, то чувство ориентировки, ясное и
непогрешимое, сквозь непогоду и непроглядную ночь.
Они прилетают к нам по весне, ночью, на южном ветре по
высоким воздушным путям.
По высоким воздушным путям, через всю воздушную ширь,
уступая усталости только в определённых местах, без никакой другой цели, как
только родное гнездо в тростниках тундры, в своём великолепии они инстинктивно
избегают города, поля, воды и леса, и всю остальную природу, и всё
человечество, всё то, что не связано напрямую с предметом их любви.
Они приближаются клином, связанные с ведущим незримыми
нитями. Неизбывно они поддерживают эту мистическую геометрию, независимые,
каждый устремлён к своей собственной цели, но вместе с тем единые, все по
касательной соединённые их социальным инстинктом, устремлённые к тому общему,
что ориентирует их, поддерживает, вдохновляет лететь, разрезая жёсткий воздух,
вдохновляет на рискованный перелёт.
Это демократия, которой нам стоило бы поучиться ради
права и коллективной общности, ради радостного подчинения себя дисциплине, ради
того достоинства, которое есть у ведущего гуся, который уступает место другому,
когда чувствует, что его время вести стаю прошло, а новый просто занимает его
место, не думая ни о чем, кроме своей почётной обязанности, без никакого
вознаграждения, кроме звука крыльев позади себя и победы над пространством.
Тогда, после долгих дней перелёта, в конце ночного ветра
начинает брезжить берег; когда близки уже
бурые холмы мыса Тревоги – последняя остановка перед великой землёй их
гнёздования – крылатый треугольник разбивается, гуси снижаются, падают,
смятенные, шумные, словно белый иней на апрельской заре.
Там они предаются любви в гармонии и равноправии, кружа,
расправляя крылья, когда каждое сердце отдаёт всё, что есть у него живого и
радостного крыльям, которым потом долгое время сидеть неподвижно, прячась в
высоких северных тростниках.
Эта свадьба начинается на взморье, после долгого
воздержания над морем, за которым последуют тёплые зелёные всходы на реке. Это
движение, эта любовь, эта радость, эта крылатая жизнь с постоянными хлопотами
над речными заливами, похожая на заклинание, оживляющее эту инертную массу,
которая к середине мая вылупляется из яйца настоящей весной.
[3] Что позволило составителям двухтомной
«Антологии квебекской литературы» (1994) под редакцией Жиля Маркотта включить
эту писательницу в список квебекских авторов
No comments:
Post a Comment