Камиль Руа
(1870- 1943)
В учебнике
истории литературы Квебека под редакцией Пьера де Гранпре 1968 года (пятьдесят
лет тому назад) сказано: «Литературная критика магистра Камиля Руа, на наш
взгляд, уже во многом устарела. Но о ней стоит упомянуть, потому что она – была
первой, методологически обоснованной и участливо-внимательной к изучаемым
авторам. Принципы этой методологии были созвучны мироощущениям той эпохи, когда
возносились на немыслимый пьедестал произведения, которые теперь мы считаем
слабыми и абсолютно невостребованными. Однако его классическое образование и
его начитанность позволили ему распознать несколько авторов, которых и мы
считаем первостатейными. Кроме того, не только сама его критика, но и
литературные качества её вне всякого сравнения – магистр Руа сочетал в своём
творчестве строгость научной мысли и экспрессивность истинного литератора».
Смело сказано, потому что последнее переиздание учебника Камиля Руа было в 1959
году. Разумеется, это был эффект «тихой революции», о которой мы будем говорить
подробно несколько позже.
На учебниках
Камиля Руа выросло не одно поколение квебекских литераторов, журналистов и
общественных деятелей. Он долгое время был ректором Лавальского университета.
Его жизнь, если взглянуть на его биографию, представляется чередой успехов и удач:
Малый Семинар, затем Большой Семинар в Квебек-сити – довольно престижные
учебные заведения. Он получает священнический сан в 1894 году, годом позже –
докторскую степень, отправляется во Францию, чтобы получить лицензию в Сорбоне
в 1900 году, что соответствовало ещё одной докторской степени. Он начинает
публиковаться в 1902 году. Вернувшись в Квебек, он изучает творчество Филиппа
Обера де Гаспе, отца. В 1907 году он добивается того, что канадская литература
была включена в программу обязательных экзаменов для получения степени
бакалавра (теперь об этом, увы, позабыли). Тогда же он начинает составлять
учебник франко-канадской литературы по заказу Лавальского университета. Его
«Историческая таблица франко-канадской литературы» встречена с большим
энтузиазмом, её переиздают практически сразу же, в 1911 году, а в 1918 эта
книга перерастёт в «Учебник истории франко-канадской литературы», который
превратится в «Историю франко-кандской литературы» (1930). Параллельно, в 1915
году он основывает журнал «Преподавание в старших классах в Канаде», а в 1918 –
«Французская Канада». Он курирует Малый Семинар, потом становится ректором
Лавальского университета, в 1924 году получает премию Давида за книгу «В тени
клёнов». Он – кавалер ордена Почётного Легиона, получает золотую медаль
Французской Академии, становится почетным профессором Оттавского и
Торонтовского университетов в 1927 году. Так посмотреть – путь его усыпан
розами, не иначе. Вся его жизнь прошла на подъёме, его мнение ценилось столь
высоко, что одного его слова было довольно, чтобы возвысить писателя или
совершенно уничтожить его. Он знал толк в цензуре и его позиция священника и
литературного критика была неуязвима. Камиль Руа заботился о продолжении
литературной традиции в Квебеке и был всецело на стороне почвенников. Он
написал множество предисловий к сборникам стихов таких поэтов-почвенников, как
Жорж Бушар («Первые посевы» 1917), Мари Сент-Эфрэм («Вечная любовь» 1929),
Памфиль ЛёМэй («Капельки» 1937). Был он озабочен и тем, на чём базируется
квебекская литература – особенностями французского языка в Канаде; тем, как
язык может определять национальную литературу. Вот, например, выдержка из его
книги «Этюды и наброски» (1928):
«Я далёк от мысли, что французский язык в Канаде, язык нашего народа хуже и
заслуживает презрения, как считают иные невежды, живущие по соседству. Я даже
сказал бы, что наш народ, в совокупности всех сельских приходов, изъясняется
лучше, чем крестьяне французских провинций. А развивать французское влияние
здесь, на американском континенте, мешает не сам язык нашего народа, а язык
нашей литературы, язык людей образованных; это их язык кажется тяжеловесным, не
гибким, ему не хватает вокабул, чтобы связать слова во фразе; вот почему
литература «от сохи» может ему помочь.
Речь не идёт о том, чтобы воспроизводить язык, которым
пользуются во Франции; было бы даже желательно, чтобы наш язык отличался в
своих оборотах от того языка, которым пользуются в Париже или Марселе. Наши
архаизмы очаровательны, о них забыли там, но нам следует их беречь, эти
старинные монеты, на которых ещё прочитываются девизы прежней Франции. Наши
неологизмы, созданные особенностями нашей жизни, выражают нашу
действительность. И совершенно уместно пользоваться ими при написании книг,
потому что они являются частью нашей повседневности, они были придуманы народом
и народ ими пользуется.
А какую услугу могли бы оказать писатели нашей
литературе! Без сомнения, те, что экспериментируют с языком со времён
Ренессанса, научились обращаться с ним осторожно. Но совершенно очевидно, что
язык народа и красочен, и сочен, когда надо передать именно то, что происходит
в его жизни, говоря о его нравах и обычаях, называя то, чем он пользуется. И
наша литература уже начала пользоваться языком народа и в этом её большая
заслуга.»
Кончено, наших
читателей больше интересуют не критические статьи Камиля Руа, хотя и они очень
и очень достойны внимания, но его литературные произведения. Поговорим о них.
В 1912 году
Камиль Руа выпустил сборник рассказов «Рассуждения о Канаде». В нём было пять
разделов «Рассуждения о...»: Рассуждения о деревне, о морали, о патриотизме, о
школе и Литературные рассуждения. Годом позже «Рассуждения о деревне» вышли
отдельным сборником. Большинство текстов, собранных в сборнике «Рассуждения о
Канаде» были прежде опубликованы в газетах и журналах, написаны к определённым
датам и по поводу того или иного события. Интересны однако не сами по себе эти
события, но то общее направление мысли, которое характерно для всех текстов
Руа, те ценности, которые он защищает, его взгляд на франко-канадское общество
начала ХХ века.
Он был прежде
всего священником, но и эрудитом, мастером слова, на которого равнялось его
поколение. Нас всего более интересуют «Рассуждения о деревне», где он выступает
не только как критик и проповедник, но и как литератор. Один из текстов этого
сборника наиболее известен: «Старый
амбар». Он послужил образцом и для рассказов Аджютора Ривара, о котором мы
говорили в предыдущем номере «Квебекских Тетрадей», и для рассказов Лионеля
Гру, о котором разговор впереди, и для многих других писателей-почвенников.
Открывается
рассказ вопросом, которым задаётся... сам старый амбар:
«Почему же они не приходят?... Четыре месяца прошло уже с
тех пор, как они закрыли мою дверь. Четыре месяца никто не ступал на мой порог.
Неужели никогда больше не увижу я эти лица, не услышу их голоса, не стану
свидетелем ни их радостей, ни их жизни...»
Так думал под просевшей крышей старый амбар. И ему было
грустно думать об этом, а жидкий, белесый свет нашего октябрьского солнца,
омывавший широкие скаты его крыши и заставлявший блестеть его окна, придавал
его размышлениям тем бóльшую грусть и меланхолию. Он чувствовал приближение
смерти, как всё, что увядает осенью, как хрупкие стебли хмеля, льнущие к его
фасаду, как длинные пожелтевшие травы вокруг, пробивающиеся между камнями
дорожек. И потому, что он чувствовал своё умирание, вся грусть природы вызывала
в нём тоскливые мечтания и ощущение скорби.
Старый амбар,
мысли которого воспроизводит Камиль Руа, перестал играть роль летнего дома с
кухней, места, где по вечерам собиралась вся семья, после того, как пристроили
к основному дому добротную кухню с печью. Это можно воспринимать как перемену в
квебекском обществе конца 19 и начала 20 веков, как знак его модернизации. И
старый абмар – в прошлом бывший средоточием крестьянской жизни – превратился
сперва в складское помещение, а потом, всё больше ветшая, становясь опасен (не
ровён час обрушится), бывал снесён или заколочен. Ещё и теперь вдоль дорог
можно увидеть такие амбары с дырявыми крышами, с выбитыми окнами и сквозящими
стенами, потому что у хозяев нет времени или возможности снести его.
Такие амбары были
ешё одной отличительной чертой франко-канадцев, такой же, как язык, вера и
преданность земле. Но всё меняется и вот «впервые за последние пятьдесят лет он
(амбар) стоял пустой и одинокий».
Современный автор
Робер Лалонд в 2012 году, через сто лет после выхода в свет рассказа Руа,
продолжил рассказ о старом амбаре в романе «Однажды старый амбар снесёт
половодьем»:
«Есть таинство
узнавания лиц и голосов. Первые лица, такие добрые, такие настоящие. Первые
голоса, уникальные, единственные. Эти первые лица и голоса вдруг возникают,
тревожат душу и так же внезапно исчезают. Приходят, чтобы вернуться
когда-нибудь. Они были первыми и без соменения станут последними.
Чтобы рассмотреть,
чтобы понять, у меня всегда не хватало времени. Но и сегодня ещё я могу вызвать
их в памяти, обрести их вновь, те лица, которые как бы накладываются на моё
собственное. Я вижу их то в дождевой луже, то ночью в стекле окна. Возвращаясь
возвращаются. И тогда над деревней встаёт зарево пожара, охватывает всё небо, и
я снова слышу те голоса, они зовут меня...».
Лалонд зовёт нас
услышать «те голоса», голос Дьявола, голос Индейца, французского Поселенца,
голос Церкви и голос Литературы, в частности, голос Камиля Руа, пытаясь
ответить на вопрос «Почему же они не приходят?».
В описании
старого амбара Камиль Руа говорит о литературе того времени, которая в деревнях
передавалась из уст в уста, когда долгими вечерами люди рассказывали детям
сказки, а друг другу всякую небывальщину, если не говорили о чём-то серьёзно.
Вот, как повествует об этом аббат Руа:
«Это был народ и все были братья, и все жили под одной крышей. И каждое лето
под крышей старого амбара пела и смеялась молодость. Сколько всего было
рассказано по вечерам под благосклонным взглядом матери, никогда не устававшей
слушать их, когда по углам таились прозрачные внимательные тени; сколько всего
было придумано для доверчивых душ, как всё это пугало и веселило!»
Исчезновение этого
«народа» из жизни старого амбара означает метафорическую «пустоту», на которую
указывает Камиль Руа:
«Так значит долгое время он был счастлив, этот старый амбар! Вот почему,
впервые почувствовав себя оставленым, брошенным, пустым, без жизни, вот почему теперь
старый амбар предавался таким горьким мыслям, такой горькой тоске.
Заброшенность, позабытость всегда предвещают разруху и близкий конец. Старые
дома, которые уже не могут служить пристанищем, вскоре проседают, обрушиваются
под тяжестью ветшания, их брёвна становятся дровами для новых очагов, которые
будут согревать и кормить. И, когда старый дом исчезнет синеватым дымком,
воспоминания о прежнем доме ещё долго будут бродить вокруг и будоражить
обитателей нового дома. Так вот оно что! Так, значит, это блуждание души и
утраченную радость предчувствовал уже тогда старый амбар!»
Все рассуждения Камиля Руа так или иначе
возвращают нас к изначальной его идее литературы на службе нации. Он совершенно
убеждён в необходимости создания такой франко-канадской литературы, которая
отражала бы духовные ценности страны и выражала бы её надежды и чаяния. Ничего
в том удивительного нет. Мне кажется даже, что это нормальный цикл развития
любой национальной литературы. Чтобы войти в содружество мировых литератур, национальной
литературе необходимо утвердить свою особенность, свою самобытность и, в
некоторой степени, свою независимость от прочих литератур.
Но продолжим наш
разговор о сборнике Камиля Руа «Рассуждения о деревне». В нём, кроме «Старого
амбара» есть ещё семь рассказов. «Газета
у очага» говорит о том, что чтение газеты в крестьянском быту было
событием, во всяком случае в конце 19 века. У того, кто мог себе позволить
подписаться на газету, собирались люди. Чтение газеты и посиделки с этим
связаные были продолжением устной народной традиции. Руа в своём рассказе
сетует на тот факт, что пресса становится всё более сенсационной и «желтеет»
всё больше от номера к номеру.
«Урок каникул» утверждает, что летом
школьники тоже получают знания, которые не менее важны для жизни. Они узнают
ценность труда, в том числе и своего собственного: если они хорошо учились весь
год, они могут отдыхать с лёгким сердцем. Но это ещё и возможность сблизиться с
природой, узнать поближе крестьянский труд и извлечь из своих каникул этот едва
ли не самый важный жизненный урок.
Ностальгичнейший
рассказ «Старые колокольни, старые
церкви» стал отправной точкой для многих писателей почвеннической школы.
Старая церковь на берегу реки обветшала и потому отстроили новую в самом центре
деревни. Это место культа, но и место встреч.
«Тот день 15 ноября был для прихода Сен-Валье днём скорби и днём радости.
Прихожане прощались со старой церковью, покосившейся и такой маленькой, и
освящали новый храм, основательный, просторный и светлый, сияющий новизной.
Старая церковь была оставлена там, на взгорке у реки, где она простояла больше
двухсот лет, охраняя воды и земли; новая церковь в самом сердце деревни,
монументальная, богатая, достойная щедрых прихожан, отстроивших её, высилась
колокольней и звала всех, готовая принять любого, кто войдёт в её широкий неф,
окружённый элегантными колоннами, под её позолоченные своды, всех, кто впредь
будет здесь молиться, становясь на колени.
Но старые вещи, те, что уходят, обладают очарованием,
перед которым трудно устоять, тайной притягательностью, тем большей, чем они
дороже для нашей памяти...»
Из четырёх
заключительных рассказов мы выделим один, «Деревенское
Рождество», который не столь проникнут церковным духом, как «Дух прихода», «В Буа-Фран» или «Мысли о 24
июня», в которых говорится о том, как праздновали 25 лет службы кюре в
приходе Сен-Дени-де Камураска, о другом кюре Шарле Трюделе, бывшем настоятеле
Плессивиля, или о праздновании 24 июня дня Святого Иоанна Крестителя,
покровителя Квебека. В этих рассказах Руа говорит об истоках нации, о том, что
они были истинно католическими.
Как можно
заключить из названия «Деревенское Рождество», этот рассказ тоже говорит о
католическом празднике, но он интересен этнографическими наблюдениями автора. В
приходе Бертье в первую ночную мессу на Рождество Христово решили шикануть и
заменить традиционные свечи на керосиновые лампы, которые не гаснут на
сквозняке и дают больше света. Кроме того в церкви появились клавикорды, чтобы
аккомпанировать рождественским песнопениям. Всё это замечательно, но (опять Руа
садится на своего ностальгического конька) как жаль, что теперь будет забыта
традиция сбора свечей по всему приходу, когда молодые люди шли от дома к дому,
пели песни в обмен на свечи и могли увидеть дочерей на выданье, которые должны
были поднести им угощение.
И всё-таки Камиль
Руа в гораздо большей степени критик, литературовед, чем писатель. Он – автор
множества книг, которые определили критический метод в литературоведении.
Ничего особенного нового, что было бы незнакомо нам, но всё же...
Вот пример его
критического видения квебекской литературы, статья из сборника «Наброски и этюды» (1928):
«(...) Надо содействовать нашей литературе. Надо задуматься над её развитием,
помогать нашим литераторам творить, здесь, у нас, чтобы наша литература
расцвела и принесла плоды нашей цивилизации.
Конечно, литература – это не вся жизнь народа, она даже
не среди первичных нужд его и, кажется, ничего ему не даёт. Для нас,
франко-канадцев, в самом начале нашей истории, до возникновения нашей
литературы, главными были материальные заботы, заботы о пропитании, а уж потом
всё остальное. После 1760 года появилась забота иного порядка, политическая
свобода, которая гарантировала бы наши исторические права, свобода, без которой
невозможно сущестование нации, её духа.
Применительно к нашему народу и нашей истории верна
фраза, произнесённая Луи Бертраном[1] в защиту
французского народа под куполом французской Академии искусств 25 ноября 1926
года, когда он занял место своего предшественника Мориса Барреса[2]:
«Какая в том польза, что мы будем первыми литераторами,
первыми художниками во всём мире, если мы не хозяева на своей земле[3]?»
И нам, франко-канадцам, надо начать с того, чтобы стать
«хозяевами на своей земле»; наша литература не может существовать иначе, как
самовыражение свободного народа, черпая его силы, говоря его голосом, посвятив
ему первые страницы своей прозы, первые строфы своих гимнов, в которых будут
звучать надежда и жажда свободы!
И уже это показывает нам, какой должна быть в нашей
истории роль нашей литературы.
Роль эта в первую очередь – служба национальным
интересам. Служить им – такова миссия писателя, миссия всей нашей литературы.
Поэтому писатель должен оставаться в непосредственном
контакте со своей страной и, если можно так выразиться, существовать как
представитель своей расы.
Писатель, который не укоренился на почве своей страны или
в истории её, может достичь определённых высот в искусстве, может подняться до
самых звёзд... но при этом рискует прослыть пустым мечтателем, строителем
воздушных замков, изящным, но бесполезным для своей страны. Разумеется, я не
имею в виду, что только патриотическая литература, региональная или
почвенническая могут служить нации, которой принадлежит поэт или прозаик. Нет!
Литература может избрать сюжет далёкий от рубежей страны, где родился писатель,
говорить о вещах ещё более монументальных, чем история той страны: литература
может говорить хоть о звёздах, но в любом случае она должна быть человечной, и
в этом смысле может и должна преодолеть всяческие границы, стать достойной
величия человеческой мысли и его судьбы. Служить человечеству это то же, только
порядком выше, что служить своей стране, разве не так?
И ещё, тогда только писатель, даже если он мыслит о вещах
более высоких, чем только интересы его народа, или о том, что находится за
пределами его страны, тогда только он будет действительно оригинальным
писателем, верным самому себе, когда продукт его мысли будет проникнут духом
его нации и будет нести на себе печать гения своей расы. «Сид» Корнеля – уж на
что экзотичный сюжет для трагедии, несомненный шедевр и шедевр именно
французский. «Мысли» Паскаля – высочайший образец всемирной философии, но
выражены они так, что не остаётся сомнения в том, что это творение гения
Франции.
Корнель и Паскаль были один из Руана, другой из
Клермон-Феррана, один из Нормандии, другой из Оверня. Оба они корнями своими
были связаны с землёй Франции, питались её соками, впитывая в себя традицию,
они не могли не быть одновременно людьми мира и прежде всего французами. Их
произведения принадлежат миру и восславляют французский народ, сыновьями
которого они были в полной мере.
Так значит верно, что литература изначально пускает корни
в родную землю, в духовную жизнь народа, и что, какой бы цветок она не дала,
цветок человечества или регионализма, этот цветок с необходимостью вбирает в
себя сияние духа, поднявшего его к свету.
Я хорошо знаю, что у нас многим писателям ставят в упрёк
их вторичность, их зависимость от литературы Франции, и, на мой взгляд, в этом
упрёке много правды, и это прежде всего касается нашей художественной
литературы. Правда и то, что у нас ещё нет достаточно средств, что нет ещё той
интеллектуальной дисциплины, которая позволила бы нашим писателям стать
самобытными и неповторимыми.
Но я знаю так же, что, не смотря на нашу чрезмерную
книжную подражательность, от которой мы постепенно избавляемся, наша литература
в большой степени и в степени всё большей – канадская. Она с неизбежностью
подчиняется закону, согласно которому всякая литература в своей совокупности
выражает в своих произведениях и в искусстве построения их эволюцию жизни
народа, что её роль тем самым обретает необходимую историческую ценность.
Со времён Этьена Парэна, отца нашей журналистики, со
времён Гарно, создавшего первую полную историю Канады, и со времён Кремази,
написавшего поэму «Старый Солдат», со времён Фрешета, воспевшего нашу
героическую «Легенду», и со времён Памфиля ЛёМэя, чьи строфы исполнены чувством
близости к родной земле, со времён де Гаспе и его «Былых Канадцев», со времён
Артюра Бюи, чьи «Хроники» были подобны живому огню, со времён всех наших
литературных первопроходцев наша тепершняя литература, будь то история или
поэзия, философия или ораторское искусство, наша литература совершенствуется,
присматриваясь к тому, что происходит здесь, у нас, питаясь в основном
канадской реальностью. Пусть есть ещё наивные заимствования, раболепные
имитации, наша литература в целом, в своей сущности – литература канадская.
И она, наша франко-канадская литература, с самого начала
была и остаётся литературой национальной, служащей своему народу.»
Камиль Руа
остался верен своей позиции до самой смерти. В своей позднейшей книге «Наши
романисты» (1935) он представляет серию этюдов о квебекских писателях в двух
частях. В первой – всего два автора, но именно они представляют с точки зрения
Руа особый интерес. Это Филипп Обер де Гаспе, отец, и его «Былые Канадцы» и
двухтомный роман Антуана Жерэн Лажуа «Жан Ривар». Во второй части Руа говорит о
Лоре (Лауре) Конан, Адольфе Рутье, Гекторе Бернье, Пьере Дюпьи, Арри
Бернаре, Антонэне Пру и Лео-Поле
Дерозье. Внушительный список, но мне хотелось бы остановиться на критических
суждениях Руа относительно «Былых Канадцев»; об этом романе мы говорили
подробно в 13 и 14 номерах «Квебекских Тетрадей».
Принцип изучения
произведения у Руа абсолютно классический: он говорит о композиции романа, о
его персонажах, о его тематике, об автобиографичности «Былых Канадцев» и о
стиле романа.
«Описать различные примечательные сцены из канадской жизни, несколькими
линиями обозначить основные политические и военные события времён Завоевания,
вместе с читателем проникнуться верованиями, наиболее распространёнными в
народе, вот коротко замысел автора «Былых Канадцев», именно это находим мы в
его произведении.»
Если
присмотреться к этому определению романа, то видно, что Руа выделяет три
основные особенности романа: малая история (история поместья, его
владельцев...кораблекрушение и судьба Огустюса...), большая история (сражение
на поле Абраама...) и народные легенды (верования, например, легенда о Корриво,
сказания о колдунах и ведьмах острова
Орлеан...). Руа хочется видеть в этом романе эпопею и одновременно народную
песню в прозе.
Что всего более
удивляет Руа, так это отсутствие какого-либо психологизма в анализе персонажей:
«Де Гаспе очевидно знает (не зря же он читал столько классиков в своём
поместье Сен-Жан-Пор-Жоли), что существует искусство создания персонажей, их
живых сложных характеров, когда исследуется душа человека в её многочисленных
проявлениях, которых с жадностью ждёт любой читатель; но де Гаспе остаётся
равнодушен к такого рода построениям или рассуждениям. Он, похоже, сознательно
отказывается быть психологом и не желает прислушиваться к колебаниям души своих
персонажей, исследуя перемены в их сознании; он просто заставляет их
действовать, он заставляет их переживать и высказывать свои мысли и эмоции
максимально естественно в каждом эпизоде романа...»
Что касается
тематики, то Руа считает основным мотором романа патриотизм. Две другие темы
опираются на эту основную: дружба (диллема в духе Корнеля у Арчибальда) и
любовь (такая же корнелевская диллема у Бланш). Руа совершенно резонно
замечает, что тема любви в романе едва намечена.
Пожалуй самая
интересная часть этого исследования – автобиографическое начало в произведении
де Гаспе. Руа находит два аспекта: Ибервили – это предки де Гаспе, но ещё более
любопытно – образ «благородного господина», который, собственно, является
двойником самого де Гаспе. Этот двойник служит своего рода оправданием автора,
который в своё время спутал свой карман с карманом казначейства. Руа настроен
весьма критично, когда он говорит о том, что де Гаспе женился на англичанке:
«Надо думать, что англомания, которой заразилась большая часть нашей
буржуазии 19 века, сказалась и на патриотических настроениях де Гаспе. Он
никогда открыто не выступал за слияние двух рас, французской и английской, на
этом материке, но всё же сделал так, что Жюль, подобно ему самому, смешал свою
кровь с английской; так поступили многие в то время, пожертвовав традициями и
языком предков. Автор «Былых Канадцев», который с младых ногтей был в
непосредственном контакте с английской аристократией, не мог сделать худший
выбор, дав в жёны англичанку именно Жюлю, предоставив ему в эпилоге преподать
нам урок англомании. Это он, герой сражения на поле Абраама, повесит над
камином шпагу и прочие трофеи в доме англичанки! Возможно, а нам кажется, что
наверняка, месьё де Гаспе в романе после Завоевания зашёл слишком далеко в
своём примирении с победителями, заставив смириться главного персонажа, того,
кто столько времени воплощал Сопротивление.»
И, наконец, о
стиле романа. Камиль Руа справедливо отдаёт должное простоте, естественности
языка де Гаспе. Он отмечает точность воспроизведения языка крестьян. С другой
стороны, Руа сожалеет, что де Гаспе, будучи сам непревзойдённым оратором,
слишком увлекается монологами:
«Надо сказать, что диалоги де Гаспе не всегда подвижны, в них зачастую нет
живости, свойственной диалогам, и тогда они превращаются в монологи, что
задерживает и утяжеляет повествование.»
Можно было бы ещё
долго говорить о творчестве этого квебекского мыслителя, но, надеюсь, что
сказанного довольно, чтобы составить определённое мнение о Камиле Руа, писателе
и критике.
[3] Лозунг «Maîtres chez nous» был подхвачен
либеральной партией Жана Лесажа в начале квебекской «тихой революции» в 1960-х.
No comments:
Post a Comment