Аджютор Ривар
(1868-1945)
Мы продолжаем наш
разговор о рассказах почвеннической школы в Квебеке начала двадцатого века.
Честно говоря, мне больше нравятся рассказы Мари-Викторэна. Аджютор Ривар стал
заметен после публикации двух сборников рассказов: «У нас» (1914) и «У наших
людей» (1918). Оба эти сборника предшествовали публикации «Лорантидских
рассказов» Мари-Викторэна и надо полагать, что Мари-Викторэн был знаком с ними,
а равно с рассказами Лионеля Гру «С миру по нитке» (1916), ещё одного известного
в Квебеке критика и теоретика почвенничества. В рассказах Мари-Викторэна, на
мой взгляд, чуть больше плоти на костяке, другими словами – действие
развивается живее и персонажи очерчены подробней, особенно в ставшем
хрестоматийным рассказе «Тягота семьи Амель». Но, с точки зрения идеологии
почвенничества, они ещё более консервативны: семья, прошлое, религия,
патриотизм, идеализация деревни, короче, классика... Ностальгия по прошлому.
Вот де были люди!
Но теперь мы
станем говорить об Аджюторе Риваре, который считается самым лучшим мастером
рассказа на региональные темы, лучшим стилистом, ещё и потому, что был он
лингвистом и автором «Очерков о французском разговорном языке в Канаде» (1914).
Вместе с аббатом Альфредом Лорти он был основателем Общества Французского Языка
(1902). Слова, которые он коллекционировал и классифицировал, ассоциировались с
реальными предметами, а те, самым естественным образом, привели его к
литературным изыскам, потому что пробуждали в нём воспоминания, а воспоминания
волновали и требовали, чтобы ими поделились. Большинство рассказов, которые
потом составили сборники «У нас» и «У наших людей», были опубликованы в
«Бюллютене» - журнале Общества Французского Языка. Кстати сказать, в 1919 году
оба сборника были переизданы одной книгой «У нас, у наших людей».
Сборник «У нас», при всех
его литературных достоинствах, чрезвычайно интересен с точки зрения
этнографической. Действий в его рассказах мало, в основном – это зарисовки,
картинки реальной жизни деревни того времени. Я вкратце перескажу каждый из
этих рассказов. Это не займёт много времени и места.
Колыбель
Этот предмет представляет
собой воплощение памяти предков. Обычно мать давала колыбель в наследство
старшей из замужних дочерей. Предок смастерил её из самого лучшего дерева,
клёна, которое он только мог найти. Поэтому колыбель нельзя считать только
предметом обстановки, мебелью, нет... колыбель эта – начало семей из поколения
в поколение. Она воплощает в себе и «славу Церкви и память об Отечестве».
Печь
«Это – душа дома.»
В отличие от очага,
открытого огня, «печь не располагает ко всякого рода бесполезным мечтаниям».
Вокруг печи сидели с трубкой, обсуждая сделанное и то, что ещё предстоит
сделать. Возле печи, когда дети уже спят, отец и мать «разговаривают друг с
другом, не торопясь, и говорят о том, что любо им сказать наедине».
Коровий час
Экзотисты вволю
посмеялись над этим рассказом в своём «Нигоге», но на самом деле речь не
столько о пяти часах пополудни, когда доят коров, сколько о дороге на верхнее
пастбище, о том, что увиделось молодому автору, пока он шёл с
мальчишками-пастушками напрямки,
через лес, чтобы пригнать коров в деревню.
В большой телеге
Просторный
рассказ ни о чём; ну, сравнивает автор современные машины с былыми телегам
(сравнение, разумеется, не в пользу машин, ну, рассказывает как удобно и
«экзотично» ездить на телеге, ну, впечатления мальчишки – не более того.
Заколоченный дом[1]
Этот рассказ мы
приводим ниже целиком.
Нищие-побирушки
Похоже, надо
уметь различать «своих» нищих, нищих из соседних приходов и тех, что идут
издалека, а куда и зачем – не нам знать. Но, когда не было радио, они приносили
новости, пусть и не самые свежие, письма и всякое разное по мелочам. Это были
вежливые, тихие и, если не были шарлатанами, вполне безобидные люди...
Пожар
Гроза, ударом молнии,
подожгла сенник в Сент-Онж. Люди боялись, как бы огонь не перекинулся на дом. К
счастью, есть кюре со своей святой водой, чтобы остановить огонь. Но это,
конечно, Божья воля, когда ветер меняет направление. А иначе... всё бы сгорело
дочисто. Слава Богу. Слава Богу...
Поэт-недоучка
«Разве не скажешь
о поэте, что он не от мира сего? Есть в нём что-то странное. (...) Он среди
прочих – чужак чужаком: все люди смотрят, а он – созерцает; все думают, а он –
мечтает; все говорят и говорят, а он – воспевает. Он в некотором смысле болен,
но страдает он этим недугом с наслаждением...». Ривар рассказывает историю
Пьера-Поля Паради, крестьянина-поэта, для которого страсть к рифмам значит
больше, чем обязанность пахать землю. Думается, понятно, почему этот текст не вошёл
в позднейшие переиздания сборника.
Скобление бочек
«Каждое лето на
нашу пристань приходили суда из Барбадоса. Каждое лето сгружались с этих
кораблей огромные бочки, полные чёрноватым густым сиропом, побочный продукт
кристаллизации сахара. Эти бочки выстраивались рядами вдоль набережной. Но
меласса за время пути из-за качки разогревалась, начинала бродить,
просачивалась сквозь неплотно пригнанные планки бочек, пеной выходила через
затычки. И тогда из голодных мансард слетались к пристани тучи мальчишек «за
сиропом!», так кричали они (...) Наблюдать за ними было мукой жалости и
удовольствием, как бедные эти дети своими ложками соскабливали драгоценную
сладость и собирали её в бидончики. Кто больше наберёт? Они шныряли от бочки к
бочке, перекрикиваясь, торопливые, подгребали всё до капельки, по капельке этот
душистый сироп.»
В этих нескольких
фразах – весь рассказ. Остальное – подробности.
Крестное знамение
Малыш Пьер
научился креститься. Его жесты были размашисты, как у взрослого, что очень
развлекало и смешило кюре.
Старый капитан
Старому моряку
приходится проститься со своим судёнышком, которое он сам построил.
Сентиментальный и грустный рассказ.
Мёртый шиповник
История о том,
каким он был чахлым. Кончается она тем, что шиповник усыхает на корню. Рассказ
посвящён сестре Ривара. Наверно, в этом был какой-то смысл. И этот рассказ
замыкает сборник.
Сборник этот
неровный. Ривару удаются этнографические заметки, он оживляет старые, отжившие
слова и выражения, его взгляд находит старые вещи, старые одежды и мы,
благодаря ему, узнаём что-то новое, пусть малое, но из этого малого
составляется картина квебекского общества 18 и 19 веков. Этот сборник вдохновил
многих других, кроме уже упомянутых Лионеля Гру и Мари-Викторэна: Мишеля Лё
Нормана, Жоржа Бушара...
Многие иллюстраторы работали над переизданиями текстов
Ривара. Для англоязычного варианта сборника, включившего в себя рассказы из
обоих сборников: «У нас» и «У наших людей», иллюстрации выполнил А. Джексон в
своей излюбленной манере: строгие, скупые, чёрно-белые гравюры, вот две из них:
Аджютор Ривар был адвокатом,
но страстью его была лингвистика, в особенности же – французский язык в Канаде.
Мне, как преподавателю французского, это близко. Будучи адвокатом, он должен
был говорить, и не просто, а так, чтобы все в зале суда не только понимали его,
но следовали бы за его мыслью, были захвачены её, потрясены, ошеломлены так,
чтобы немедленно вынести оправдательный приговор, а потом ещё долго повторять
его фразы друзьям и знакомым, смакуя их глубину и прозрачность – Байкал да и
только.
На интернете легко найти его
«Искусство Говорения» (1898). В самом начале Ривар говорит об уникальности его
трактата, первого в своём роде в Квебеке, да и в мире, потому что этот трактат
представляет собой всю сумму знаний в этой области да к тому же в доступной
простому читателю форме. А вы почитайте. Может, убедитесь.
Тогда Ривар был ещё простым
адвокатом. А восемь лет спустя он, вместе с Джеймсом Геддесом,
профессором-лингвистом Бостонского университета, выпускает «Библиографию Говорения
на французском языке в Канаде». Это довольно объёмное издание содержит в себе
исторические справки о всех книгах, изданных до 1906 года, в которых так или
иначе трактуется вопрос французского языка в Канаде. Открывается эта книга
выдержками из книги священника-иезуита Леклерка 1691 года «Начало привития
христианской веры в Новой Франции» - прелюбопытно. Всего же 585 справочных
статей. Опять же – доступно в сети.
А вот в 1923 году Ривар, уже
апелляционный судья, профессор юридического факультета, действительный член
Королевского Общества в Канаде издаёт трактат о свободе печати в Канаде,
исторический аспект, социальный и правовой, законы связанные с административной ответственностью и те,
которые могут упечь за решётку на десяток лет, а то и пожизненно (такое тоже
возможно – свобода печати, оно, конечно, дело хорошее, а и небезопасное).
И вот уже 1930 год. Ривар
возвращается к своей магистральной теме «говорения на французском» и, уже в
качестве бывшего генерального секретаря в паре с действующим генеральным
секретарём Общества Французского Языка в Канаде, издаёт обширный глоссарий (700
с лишним страниц). Кладезь удовольствия для такого маразматика, как я. У
Высоцкого было «открою кодекс на любой странице, и – не могу – читаю до конца».
Рекомендую. У Ривара вы найдёте массу весьма примечательных слов, которые до
сих пор в ходу в квебекской глубинке.
Эти слова мы находим и в
текстах Ривара. Признаюсь, переводить иные его тексты немыслимо трудно. Порой
мне хочется оставить эти словечки и выражения tel-quel, ничего не изменяя и не
пытаясь найти даже приблизительные их эквиваленты. Потому что как-будто всё и
так понятно, а сказать, такая собачья должность, никак не могу. Вот, посудите
сами, начало рассказа «Коровий час»:
Пять часов вечера.
- Э! Детишки! Это ж коровий час!
И мы отправлялись. Знаете вы «clos d’en haut», тот, что
было никак не выкорчевать?
Вот там они и паслись...
Или другое начало, рассказ
«В большой телеге»:
Не говорите мне ничего о ваших современных тачках, с их
движками, передний ход, задний ход, стрелки всякие, дышло, двойной
бампер-швампер, крючья, цепи и прочая железякость...
Мы предлагаем нашим
читателям перевод двух коротких рассказов Аджюдора Ривара.
Заколоченный дом
(из сборника «У нас»)
Когда мы были детьми, этот дом пугал нас; мы боялись
подойти к нему близко.
А калитка между тем была не заперта. Да что там не
заперта, её вовсе сорвало с петель и она валялась на земле. И никого, кто мог
бы остановить нас! Возвращаясь из школы или из церкви (в которой мы бывали чуть
ли не ежедневно, готовясь к нашему первому причастию), мы проходили мимо этого
дома, находившегося как раз на полдороги к дому, а ведь можно было бы присесть
у крылечка. Тем более что и сад, хоть и запущенный, а был полон слив, черёмухи
и яблок, а то ещё и крыжовника, и всё это зрело под солнышком, и было полно
цветов, всё росло, впитывая росу и солнечное тепло, всё расползалось по аллеям
вперемешку с сорняками и всем этим можно было бы наслаждаться. Ни хозяина, ни
сторожа – брошеный дом! Но мы проходили мимо, мы никогда не останавливались,
это был заколоченный, проклятый дом и мы его боялись.
Стоял он на краю дороги точно могила. Доски, грубо
приколоченные к окнам и двери, перекрывали доступ в это унылое жилище. Никогда
больше не вился дымок над его кирпичной трубой. Никогда солнечный луч на играл
на его пороге. Ни огонька в его закрытых глазах. Слепой и глухой стоял
оставленный дом, безучастный к игре света на полях и стрекотанию насекомых на
лугах; холодный и немой стоял он и ничто не могло вывести его из беспамятства,
ни человеческий голос не пробуждал эхо в его душе. Но по ночам, разве не
приносил ветер со стороны этого мёртвого дома жалобные долгие стоны? Многие
слышали.
Кто-то из мальчишек предложил однажды отодрать одну из
досок и заглянуть внутрь. Да только кто ж отважится? Может быть под той крышей
творилось нечто невообразимое; за заколоченными окнами наверняка таились
неведомые тени; что если по ту сторону окна мы увидим чей-то гроб, мертвеца в
тёмной комнате, свечи вокруг! Вечером мы переходили на противоположную сторону
дороги, старались не смотреть на этот дом, боясь вдруг увидеть что-то такое.
Действительно ли заброшенный дом населяли привидения, как
рисовалось нашему детскому воображению? Нет, конечно, но память овевала эти
стены, и души предков стенали в глубине пустых комнат.
Когда-то дом этот не был проклят, когда-то в нём жили и
радовались, смеялось множество детей и их веселье передавалось дедам. Этот дом
жил трудом, и труд давал смысл проходившим дням и укреплял души. Из века в век
сыновья наследовали дело отцов и всегда земля давала им всё необходимое. Люди
рождались, жили и умирали под этим кровом, теперь заколоченным. И если кто
уезжал, то всегда взгляд его ждал увидеть через открытое окно то же поле, ту же
родную рощицу.
Но однажды устои рухнули, в душе сына не нашлось места
душам его предков. Он прельстился поиском менее тяжкого труда, не захотел более
возделывать землю в поте лица своего. И земля отвернулась от него. Не стало в
доме хлеба. И сын, уже лишённый корней, проклял землю, которой и самой было
тягостно её тогдашнее бесплодие. А сын, ослеплённый миражом лёгкой жизни, решил
покинуть родные места; он продал скот, продал мебель, продал обиход фермы;
затем, как заколачивают гроб, заколотил двери и окна отцовского дома. И ушёл...
И с тех пор дом стоял пустой, заколоченный, почти
проклятый, стоял, пугая детей, вселяя тоску в соседей, как бельмо на глазу
всего прихода.
Те, кто уезжают, бросая всё, понимают ли они, что творят?
Понимают ли, что оставляют свой пост и становятся дезертирами, отступниками, не
желая продолжить святое дело отцов? Думают, что оставляют позади только четыре
стены и крышу над ними? На деле же то, что они оставляют, от чего отрекаются –
гораздо больше: это их родная сторона, для одного – холм, для другого – долина,
и тоже – люди, приход, церковь, где молятся, преклонив колена, земля, которая
хранит останки их предков, пашня, поднятая дедами, ставшая плодородной
благодаря их тяжелейшему труду. Это кладезь семейных традиций, привычный ход
домашней жизни, память о прошлом, вера в настоящее, родные речения, как
знать... то, что они бросают – это всё отцовское наследие, это их родина!
И всё-таки, о Мать-земля, я прошу тебя, не проклинай
отступившихся от тебя. Не все они без стыда. Если кто-то и отрёкся от тебя,
забыл тебя в дыму городов, то для многих разлука с тобой мучительна, для многих
отъезд их был вынужденным и они в душе своей остаются верны тебе, помнят и
любят тебя тем сильней, чем горестней их изгнание. Жалей их, о Земля, где бы
они не страдали – они всё ещё твои сыновья. И на чужбине они живут твоей душой,
не могут жить иначе, как научили их в детстве.
Верь в них, благодатная наша Земля! Если станет им
невмоготу и однажды Провидение возвратит их в родные края, прими их, будь к ним
снисходительней. Чтобы отпраздновать их возвращение, взрасти свежих цветов по
обочинам дорог, овей поля твои тёплым светом, сделайся зеленей и тем ещё
прекрасней. А затем откройся им, позволь лемехам легче взрыть твою почву, прими
посев и верни его сторицей, наполни их радостью и признательностью, блудных
сыновей твоих. Пусть колос будет высок и тяжёл, пусть рощи наполнятся
приветственным шумом, пусть распахнутся окна, пусть проветрится дом и
наполнится запахом хлеба и свежего сена!
===
Вот тебе, бабушка, и весь
сказ. Надо сказать, что в начале 20 века исход из деревень был таким, что даже
хуже, чем в России. Здесь индустриализации велась капиталистическими т.е.
ударными темпами. А Ривар, что ж, был он истинным католиком, церковь призывала
людей не рыпаться, вот он и исполнил наказ церкви. По ощущению – не адвокат, а
священник сообразил этот текст.
Вообще же тема брошеного,
оставленного, заколоченного дома – одна из ведущих тем той эпохи.
Аджютор Ривар ещё раз
вернулся к теме дома в своём втором сборнике рассказов «У наших людей».
Дом[2]
Бывают дома побольше, но не бывает более гостеприимных. С
самого раннего утра открытая настежь дверь позволяет войти в дом и запаху
клевера, и первым солнечным лучам. До самого вечера он дарит прохожим свои
улыбчивые окна в цветах, приглашает их взойти на простое крыльцо – дверь
открыта. Вы замечаете его издалека и он уже вам нравится. А подойдя ближе, вы
чувствуете его привет столь сильно, что устоять перед соблазном заглянуть в
него просто невозможно. Всё настежь, нараспах. И вы захóдите. И
вот вы уже как дома. «Присаживайтесь, дружище, отдохните. Даже если заняты, а
заняты всегда, - оставят дела, чтобы приветить вас. Если хотите пить –
колодезное ведро на скамье, чистая кружка всегда под рукой. Если стол уже
накрыт, присаживайтесь к столу. На лучшей тарелке с голубенькими цветами лучший
кусок будет для вас. Если пришли под
вечер и путь ещё не близок, то оставайтесь, гостевая, самая большая и с самой
удобной кроватью, будет для вас. Кто же не соблазнится зайти, хотя бы уж затем,
чтобы узнать у стариков, какая завтра будет погода. Только никуда не годный
человек торопливо пройдёт мимо такого гостеприимного дома.
***
Бывают дома видные, но не бывает более приятных глазу.
Четыре крепкие стены, плотно пригнанные брёвна внушают доверие. Каменная
облицовка каждый год освежается известью. Таких белых домов поискать по
приходам. И взгляните, как на этом тёплом матово-белом фоне выделяются зелёные
ставни, как радуют они глаз. Скромная, канадская виноградная лоза цепляется
своими извивами за неровности стен, ползёт от подошвы к крыше, пробирается под
водостоками к треугольному фасаду крыши, где, ближе к солнцу, она даёт свои
самые крупные листья. На крышу тоже любо-дорого взглянуть, на её осмоленную
дранку, на белое обрамление свесов, на её люкарны с крышой домиком, на конёк крыши,
на трубу дымохода из плоских камней. На углах сруба, под водоскатом большая
бочка собирает дождевую воду, пресную, ценную. Перед крыльцом, на мелком песке
– скамья между двух кустов сирени, несколько валунов, крашеных белой
известью...
Всё это светло, чисто, разумно устроено. Всё одно к
одному притёрто. Я закрываю глаза и снова вижу его, дом наших людей, белый, на
свету, у королевской дороги.[3]
***
Бывают дома, где веселье брызжет шумно, но нет таких, где
оно проникновенней. Здесь помнят все гимны, все песни. И как здесь поют
задушевно. А жизнь здесь не легче, чем где бы то ни было; приходится трудится
не покладая рук, чтоб добыть хлеб наш насущный. И испытания идут одно за
другим, и морщин прибавляется от года к году. Но душа их крепка; никакое горе
не может поколебать её глубинного спокойствия. Наши люди знают, что горести
жизни – ничто, если истинно веришь, если в мире с землёй и небом, если дни твои
текут к Великой Надежде. Утром, в
полдень и вечером наши люди молятся вместе. И потому их мольба облегчает им
любую ношу, делает проще любые трудности, и в горе они утешаются скорее. И
радость возвращается к ним после всякой скорби. И потому жить в этом доме, всё
равно, что птицам возвращаться в своё гнездо.
***
Как благостно жить у наших людей!
Вдруг, каким-то чудом освобождаешься от всех забот,
оказываешься в стороне от всех злопыхательств. Никакое злодейство не может быть
замышлено под этой благословенной кровлей. Здесь дни счастливей и радостней,
здесь лучше...
***
Здесь даже умирать благостней, у наших людей!
===
Аджютор Ривар был
заметной фигурой на литературном небосклоне Квебека начала 20 века.
Естественно, что о нём, вернее, о его творчестве высказывались многие.
Естественно, что регионалисты-почвенники возносили его на пьедестал, их
противники, экзотисты, как могли низвергали его. Но нам интересно третье
мнение, человека, имя которого ещё появится на страницах «Квебекских Тетрадей»,
потому что он был не столько литературным критиком, сколько журналистом и
писателем, автором сборника рассказов «Человек идущий...» (1927), за который он
был удостоен премии Давида, и знаменитого романа «Наполовину цивилизованные»
(1934). Добавим ещё перчинку: Жан-Шарль Харвей в 1947 году написал книжку эссе:
«СССР, рай обманутых». Короче, об этом человеке мы поговорим отдельно, но
теперь нас интересует его мнение о двойном сборнике рассказов Аджютора Ривара
«У нас, у наших людей». Вот, что он пишет в своём сборнике критических статей
«Критические страницы»(1926):
«... этот
сборник, в своём роде, один из немногих в нашей литературе (...) слава которого
вполне заслужена. (...) Он насыщен поэзией, в нём есть спонтанность, живость
языка и необычная для произведений почвеннической школы свежесть».
Это то, что
Харвей отметил позитивного. Но вместе с тем, «длинный ряд зарисовок из
крестьянской жизни и, особенно, слова, набранные курсивом, в какой-то момент
начинают утомлять...» Отдельно он говорит о глуповатом оптимизме автора «У нас,
у наших людей», о его идеализации культурной традиции прошлого, что было
явлением более чем распространённым во франко-кандской и позднее в квебекской
литературе. «Всякий раз, когда мы начинаем «канонизировать» «наших людей», мы
допускаем злостное преувеличение, которое вполовину уменьшает интерес к этого
рода литературе».
Скажем в
заключении, что его именем названы улицы в городах Квебек и Леви,
лексикографическия лаборатория в Лавальском университете и даже одно озеро в
национальном парке Дозуа в районе Абитиби-Темискамэнг. Забавно, что вокруг
этого озера никто не живёт, т.е. вообще никто.
[1] Тема покинутого, оставленного, брошенного
дома, дома предков, дома-символа у почвенников была весьма популярна. Мы
предложим нашим читателям подборку стихов поэтов-почвенников о брошенных домах
в одном из ближайших выпусков «Квебекских Тетрадей».
[2] Я убрал из текста весь курсив, чтобы не
искать попусту соответствующие регионализмы, слова, которым нет и не может быть
эквивалента в русском. Мне представляется надуманной и искусственной попытка
найти в словаре Даля, например, какие-то забытые, вычурные слова из
каких-нибудь среднеполесских или поморских говоров. Кто знает, что такое «охлупень»?
Я заменил это слово на более привычное «конёк». «Обло», «присек», все эти слова
только сбивают с толку. Редкий читатель полезет в словарь, чтобы представить
себе, как действительно выглядел старинный канадский дом в сравнении с русской
избой.
[3] Дорога из Квебек-сити в Монреаль,
проложенная ещё во временя французского правления до 1759 года. Она шла вдоль
Сен-Лорана и от неё на север шли так называемые ранги, наделы земли. На каждом
ранге стоял дом, которых для удобства строился ближе к дороге.
No comments:
Post a Comment