Жанр рассказа у почвенников
(1895-1930)
Короткий рассказ
в квебекской литературе всегда занимал почётное место и связано это с тем, что
его можно было опубликовать в газете, не думая об издании сборника рассказов,
ведь это было очень хлопотным делом. Рассказом баловались почти все
сколько-нибудь заметные литераторы Квебека и мы уже упоминали и Луи Фрешета, и
Оноре Бограна, Памфиля ЛёМея, Жозефа-Шарля Таше, Пьера-Жозефа-Оливье Шово
и многих других. Но то были рассказы романтические, или сентиментальные, или
экзотические, или на злобу дня; зачастую эти рассказы были ограничены
возможностями газеты или её направленностью; рассказ совмещал в себе
эссеистическое начало, очерковые зарисовки, порой походил на проповедь или на
заметки френолога.
Почвенническая
школа дала короткому рассказу не только сюжетную направленность, но и принципы
его построения. Оставаясь «романтическим» почвеннический рассказ был продуктом
интеллектуальной деятельности лингвистов и теоретиков литературы.
Священник,
магистр Камиль Руа был одним из таких лингвистов-теоретиков, своего рода
ювелиром короткого рассказа. Он умело инкрустировал в свои проповеднические и
морализаторские рассказы живые наблюдения этнографического толка. Его
«Канадские зарисовки» («Старый амбар», «Деревенское Рождество», «Старые
колокольни и старые церкви»), по его же словам, в его собственном учебнике
истории франко-канадской литературы, где его собственные тексты занимают
достойное место, «позволили в первый раз прозвучать в полный голос и дать общее
направление региональному движению уже в 1902 году.» Правда, уже в 1900 году
Луи Фрешет опубликовал свои живописные рассказы в сборнике «Рождество в
Канаде». Но, пожалуй, самым ярким представителем почвеннической школы в
рассказе стал Аджютор Ривар, о котором мы поговорим отдельно. Его сборник «У
нас» (1914) стал вехой в истории квебекской литературы прежде всего потому, что
отличался от прочих сборников той эпохи отточенностью стиля и блестящим
чувством ритма.
Упомянем ещё
сборники «С миру по нитке» (1916) Лионеля Гру, «Первые всходы» (1917) Жоржа
Бушара и другой его сборник «Былые вещи, былые люди» (1926), «Вещи, которые исчезают[1]»
(1918) Брата Жиля, псевдоним Ноэля Гослэна, и, наконец, ставшие знаменитыми
«Лорантийские рассказы» ( 1919) и «Лорантийские наброски» (1920) Брата
Мари-Викторэна (чьё светское имя было Конрад Кируак).
Два слова о Брате
Мари-Викторэне. Его все знают, как замечательного ботаника, основателя
Монреальского Ботанического Сада. Кое-кто знает, что он был одним из
зачинателей ACFAS. Некоторые знают, что обозначает эта аббревиатура и как престижно получить
стипендию от этой организации, но о Мари-Викторэне писателе знают совсем уже
единицы. А между тем он виртуозно владел искусством слова, воспевая природу
родного края. Я бы сравнил его с нашим
Пришвиным (любопытствующим советую обратиться к Википедии, они и жили
примерно в одно время, вот только революционное движение в России слегка
заморочило Пришвину голову).
«О, прелести природы поймы реки. Профаны не могут испытывать той дрожи
радости, которую испытывает ботаник, стоя на коленях на песке, насыщенном
водой, в орбите бесчисленных созвездий лужницы белой, взирая на цветок
горечавки в утреннем одеянии, окроплённом росой, даруя в своей фиолетовой
чашечке солнечный нектар. А щавель приморский, влюблённый в соль. А пьяная
лебеда, лениво развалившаяся на гальке! И солерос, держащий в утреннем воздухе
в своих красноватых мандибулах невидимых глазу насекомых.»
Этот отрывок взят
из его «Лорантийских набросков». Книга эта – записки путешественника, который
отправляется за новыми видами растений и проходит от Лонгёя до острова
Антикости и дальше, до Мадленских островов, чтобы завершить своё путешествие в
краю Темискаминг, уже совершенно необитаемом.
Когда читаешь
Мари-Викторэна оказываешься в прошлом, но не только в начале двадцатого века с
его урбанизацией, индустриализацией, ломкой устоев; Мари-Викторэн предлагает
видение мира, которого больше нет, и это – глазами гуманиста, который
игнорирует разделение знания на науки. Знание этого учёного поэтично, это уж
точно, но ещё и всеобъемлюще. Он в равной мере этнолог и этнограф, антрополог и
геолог, историк и географ. Его дивизом могло бы стать «жажда знаний» или «жажда
множественности бытия».
Мы встречаем в
его сборнике то рассказ исторический, то рассказ о каком-то удивительном
персонаже, проживающем в этом месте и в это время, и этот рассказ с его «здесь
и сейчас» навсегда остаётся в памяти читателя. Учёные записки оказываются
пронизаны особым ритмом, они отличаются точностью и поэтичностью языка:
«Мягкая маркетри мёртвых листьев покрывает и выдаёт все особенности
подлеска, выделяет мшистое основание деревьев и изъеденные мхами руины
старинных пней. На этом столь деликатно нюансированном буром фоне точно струя
фонтана взмывает ствол берёзы, а у него чёрные мозоли в подмышках.»
Три столпа
почвенничества незримо присутствуют в прозе Мари-Викторэна: вера, патриотизм и
близость к земле, возвышение крестьянского труда, но всё это – без нажима, без
выпячивания, только на уровне ощущения. О вере он, будучи священником, говорит
даже как будто слегка отстранённо:
«Погуляв, всё осмотрев в окрестностях Гавр-о-Мэзон, уже под вечер, мы
возвращаемся причудливыми извивами случайно протоптанных кем-то тропинок, то
поднимаясь на спины холмов, то пробираясь долиной между ними, изредка только
теряя из виду спокойное море. Теперь нам
видны и обрывистые откосы мыса, и, в далеке, как будто фиолетовые и
перламутровые треугольные лохмотья марли, которыми прикрывается море. Отдельно
стоящие домишки мирно засыпают в вечерней дрёме. Крики детей слышны реже и тише
по мере угасания дня. На вершине Круглого Холма, над морем, которого уже не
видно, возвышается большой крест. Тот крест, что изо дня в день наблюдает, как
трудятся на своих утлых челнах в подвижных бороздах моря отважные рыбаки,
высокий крест, к которому обращаются их взоры и к которому устремляются их
души, когда крепчает ветер и волны качают барки, точно пустые ракушки.»
И вера в великое
предназначение французского народа, и старинный франко-канадский патриотизм
воодушевляют Мари-Викторэна, как если бы самый факт называния растений на
французском языке уже был достаточен для поднятия национального духа, а
географические названия сами собой связываются с малой историей страны, ведь
они были названы так предками тех, кто живёт теперь в этих посёлках и городах,
а это утверждает автора и его читателя в том, что такая страна, Квебек,
действительно существует и существует не зависимо ни от чего:
«Я глубоко убеждён, что это наши матери отстояли страну; они, ногой нажимая
на педаль прялки, устремив глаза на колыбель, они помогли стране избегнуть
англо-саксонского обезличивания, они сохранили и бретонскую веру, и французские
песни, они сохранили и чистоту крови, что было их гордостью и честью, благодаря
чему выжила нация, не смешавшись, единственная на обширнейшем американском
континенте, глубоко индивидуальный этнос. И это чудо выживания по сей день –
наша гордая слава, которой мы обязаны именно ей, выпестованной, цельной,
возвышенной душе канадских женщин!»
«Зарисовки»
Мари-Викторэна заслуживают того, чтобы их перевели на русский. Они заставляют
вдумчивого переводчика семь раз перепроверить понимание и прислушаться к
звучанию этих классически написанных строк, чтобы и по русски они звучали столь
же поэтично, изысканно-благородно, просто и потому прекрасно:
«Возможно, ничто полнее не воспроизводит жизнь, ту сложную и бесконечно
разнообразную, ту, что течёт, льётся и переливается, ту, что бьёт, поёт и
оплакивает, что шепчет, вздуваясь и опадая, ту жизнь, что уходит и не
возвращается.»
Годом раньше, в
1919, были опубликованы «Лорантийские рассказы» Мари-Викторэна.
Под одной крышкой
собрано девять рассказов. Расскажу коротко о каждом из них.
Тягота семьи Амель
Пожалуй, самый
известный рассказ брата Мари-Викторэна. Старый вяз, огромный, который «был
велик уже тогда, когда белый человек впервые появился на берегах Сен-Лорана»,
рос у дома, который был построен предками нынешних Амелей. Про это дерево
индейцы говорили, что в нём живёт великий Маниту». Ствол дерева «был столь
широк, что обхватить его могли шесть взрослых мужчин, взявшись за руки». Дерево
было такое древнее, что прогнило изнутри, и во время гроз или сильного ветра
ветки его падали на землю. И вот однажды соседского мальчика чуть не пришибло
веткой с этого дерева. Тогда было решено дерево срубить. Легко сказать! У
старика Амеля не лежала душа рубить дерево, да делать нечего. Собрал он своих
родичей, братьев, сыновей и внуков, стали они все вместе рубить дерево. Неделю
рубили, но повалили в конце концов этого гиганта. А через месяц старик Амель
скоропостижно умер. Должно быть Маниту отомстил...
Шиповник Богородицы
Шиповник вырос в
нише портала церкви в Ансьен-Лорет, в церкви Богородицы. Со временем этот
шиповник начал разрушать нишу и один человек вызвался этот куст вырвать с
корнем. Но так случилось, что лестница под ним сломалсь и, упав, он сильно
поранился. Суеверный страх охватил жителей деревни и на шиповник двадцать лет
никто не посягал. Новый священник не внял предупреждениям селян и решил
разделаться с кустом. Он влез на лестницу и сверху увидел, что один из домов
охвачен пламенем. С тех пор уже никто не пытался срубить «шиповник Богородицы».
В начале 20 века
старую церковь снесли, но прихожане, каждый, взял себе отросток шиповника,
чтобы посадить перед своим домом. Теперь в Ансьен-Лорет повсюду растёт
шиповник, чьим предком был тот самый куст.
Крест Сен-Норбера
Короткий рассказ,
перевод которого я привожу ниже.
О посадке
Мальчик Конрад
проводит лето в Сен-Норбере у своих бабушки с дедушкой. Многочисленная родня,
дядьки и кузены, все хотят подшутить над городским пареньком. Тем летом они
предложили ему вырастить на участке перед домом свою пшеницу, пересадив колосья
с поля. Конрад не увидел в этом предложении шутки и принялся за дело. К концу
лета у мальчика было своё маленькое поле и он готовился собрать урожай. Но тут
случилось несчастье. Сосед забыл привязать свою лошадь и та сожрала и вытоптала
всё, что Конрад вырастил с таким трудом.
Рыжий Шарль
Жители
Сен-Норбера говорили, что он сумасшедший. Но на самом деле он был просто не
таким, как все. Он читал день напролёт, а по вечерам пел церковные гимны. Он
жил на чердаке дома и, когда спускался во двор, дети, подстрекаемые взрослыми,
задирали его и смеялись над ним. Однажды Конрад и другие мальчики,
воспользовавшись тем, что Рыжий Шарль ушёл по своим делам в деревню, прокрались
в его логово. Но Рыжий вдруг вернулся и Конраду не удалось улизнуть. Вместо
того, чтобы отругать мальчика, Шарль стал разговаривать с ним, надеясь найти
понимание в этом горожанине, ведь он учился в школе и был грамотным. Конрад
привязался к Рыжему Шарлю. Прошло несколько лет. Конрад вырос, стал
образованным человеком. Когда он вернулся в Сен-Норбер, его с особенным
нетерпением ждал Рыжий Шарль. У него скопилось множество вопросов научного
свойства, которые он хотел обсудить с Конрадом.
Не продавай землю
Старый Феликс
Делаж владеет землёй у дороги в Шамбли. Всю жизнь он возделывал её. Более того
– для него это было свято. Но город наступает и один предприимчивый делец
предлагает старику продать ему землю. Феликс отказывает ему и сыну своего
говорит, чтобы тот не продавал земли.
Прошло три года. Сын Феликса умер. Старик остался один с двумя внуками.
Ему приходится продать свою землю. И вот, когда он собрался уже воткнуть в
землю афишу «Земля на продажу», его внук остановил его, сказав: «Не продавай
землю!». И старик тотчас убрал афишу с глаз долой.
Жак Майе
Сен-Жером, 1872.
Кюре Лабель[2], который
ратует за проведение на север железнодорожной ветки, организует крестьян совершить благотворительную поездку
в Монреаль (10 часов пути!), чтобы снабдить нуждающуюся бедноту дровами. Две
сотни дворов откликнулись на этот призыв; две сотни телег, гружёных дровами, прибыли
в город. Старику Майе выпало таким образом встретиться со своим сыном Артуром,
с которым он разругался, когда сын решил уехать на заработки в город. Отец
узнал, что сын женился, что у него ребёнок, но живут они в страшной нищете. Они
помирились и сын вернулся в деревню.
Поселенец Левек
«Надо, чтобы леса
расступились, давая дорогу народу». Жан-Батист Левек потерял право на отцовскую
землю, когда его старший брат вернулся из США. Пришлось ему с женои и семью
детьми переселиться в Темискамэнг, где давали свободные земли под расчистку.
Семья поселилась в Мон-Кармель. Спустя два года бывший их кюре посетил эти
места. У Левеков прибавилось трое детей. Они работают чрезвычайно тяжело (это
ещё мягко сказано), но сохраняют достоинство и верят, что настанут лучшие дни.
Кюре появился в доме Левека не просто так. Он сообщил, что брат-американец
умер, оставив после себя сына-сироту. Кюре попросил позаботиться от этом
ребёнке и Жан-Батист, разумеется, согласился.
Народ без истории...
Другой очень
известный рассказ Мари-Викторэна, который можно прочитать целиком на моём блоге
:
http://notesduquebec.blogspot.com/
№44
Мне хотелось
бы на этих страницах «Квебекских
Тетрадей» предложить вниманию читателей один только рассказ, но целиком, из
сборника «Лорантийские рассказы» Мари-Викторэна. Кстати, предисловие к этому
сборнику написал Альбер Ферлан, тот самый, председатель Монреальской
литературной Школы и глава почвенников. Примечательное предисловие, в котором
ещё раз повторены принципы почвенничества. Повторение – мать учения, особенно,
когда «повторяет» талантливый автор.
Вот один из
типичных рассказов почвеннического направления в исполнении священника, учёного
и писателя в одном лице.
Брат Мари-Викторэн
Крест Сен-Норбера
Это был большой деревянный крест, простой и древний.
Когда, вспоминая, я листаю самые первые страницы книги
моей жизни, я всегда вижу тот крест, там, у дороги, где лес расступается и
отходит вдаль. Должно быть у него есть своя душа, у этого креста, если
воспоминание о нём так глубоко врезалось в мою душу, как лишайник вцепляется в
камень!
Каждый год, когда солнце к июню набирало силу, когда
поспевала земляника, а это означало для меня свободу от школы и от города, меня
отправляли к деду в Сен-Норбер в Артабаске[3]. Как
только поезд, оставив позади луга, улыбающиеся белизной бузины в цвету, останавливался
на станции Стенфолд, я тотчас видел появлявшуюся на перроне знакомую фигуру
моего дяди Жана.
Старая кобыла Мышка стояла запряжённая в двухместную
коляску баруш, которая так ловко
плясала по ухабистой дороге. Мы шли в багажное отделение и, когда поезд
отходил, исчезал за поворотом, Мышка начинала свой спокойный бег по песчанной
дороге по направлению к Сен-Норберу.
Мой дядя Жан был престранным человеком. Ему едва
исполнилось сорок, а он утверждал, что ему много больше, потому что его
преждевременная лысина сочеталась с нервно дрожащими руками – стигматы нищей,
одинокой жизни на Северном Побережье[4]. Дядя
Жан не любил скорость, а почему? Да потому, что от этого вечно гасла его
трубка, а ему, его неверным рукам приходилось без конца раскуривать её. Мышка
это знала и не торопилась; и у меня потому было время натрудить глаза
открывавшимися видами и прелестными деталями знакомого мне пейзажа и в такой
великолепно солнечный день!
Через три мили колея приводила в дремучий лес и вскоре по
обе стороны песчанной дороги, а ведь это был самый сезон, появлялись красные
ягоды дёрена, которые можно было
загребать двумя руками. Затем простирались заболоченные пустыри с тоскливо
торчащими и точно обугленными деревьями, но где во влажных губчатых мхах во
множестве росла черника.
Внезапная прохлада и грациозные ивы, похожие на
прозрачный занавес, возвещали о близости воды. И вот уже дорогу пересекает
водный поток, в котором играют с солнечными бликами боязливые форели,
выплескиваются из воды и тотчас уходят на глубину в таинственную тень от густой
листвы прибрежных деревьев.
Когда Мышка, напившись вволю, снова влекла за собой баруш по песчанной скрипучей дороге, поднимаясь на
последний перед домом холм, моё сердце начинало учащённо биться: я знал, что до
Сен-Норбера уже рукой подать! И вдруг, действительно, лес расступался, горизон
удалялся во все стороны и прямо передо мной, на перепутье, вырастал наш
Дорожный Крест, волнующе чётко прорисованный на восхитительно голубом небе.
А там, дальше – дом, излюбленный мой амбар, чёрная пасть
печной трубы, колодец и его журавль, небольшая пристройка для хранения и
переработки молока, барьер с поднимающейся штангой, уравновешенной старым,
проржавевшим лемехом. А дальше, гораздо дальше – первые, округлые подножия
Аллеган – ведь это у Сен-Норбера заканчивается лорантийская равнина и открывает вид на мощные плечи холмов,
покрытые густолистыми клёнами... А там, на верхушке ближайшего холма –
крошечные белые домики деревеньки, сгрудившиеся вокруг маленькой розовой
церкви...
Но всё это было только фоном для того Дорожного Креста,
простого и древнего, вид которого заставлял трепетать мою душу. Конечно, в нём
не было ничего такого уж примечательного, но для всех нас он был вехой,
воспоминанием о наших предках, воспоминанием давним и столь же дорогим. Мой
пра-прадед, первый поселенец из Буа-Фран, пришёл из Жантиньи пешком, а
богатства у него было всего-то крепкий топор да крепкие руки. Как-то вечером он
остановился у родника. Земля, свежая и чёрная, питала могучие кедры. И предок,
так рассказывали мне, отложил в сторону свою котомку, перекрестился и срубил
два кедра, из которых он смастерил этот крест. Потом, когда к нему
присоединился его брат, у которого было больше инструментов, они вместе
поставили избу пятистенку, а между почерневших пней расчистили землю для
первого посева. И вот, когда первые зёрна были доверены земле, селяне завершили
начатое. Однажды погожим утром солнце высветило смолистые слёзы на белой
древесине чисто оструженного креста и традиционный деревянный петушок,
приблизительно вырезанный, был водружён на верхушку креста, готовый каждое утро
возвещать о восходе солнца!
Так и получилось, что Христос, друг простых людей,
поселился в Сен-Норбере, в самом низу ранга[5], идущего
от церкви. На других рангах, на седьмом,
на отёсаном, на поднимающемся, были красивые кресты, литые, крашеные белым и
золотым, с лучами, с горящим сердцем. Но здесь с благоговением относились к
кресту, поставленному предком, простому и древнему.
Когда в самый первый раз дядя Жан указал мне на него
мундштуком своей трубки, дожди уже давным-давно вычернили и слегка искривили
крест; мох покрыл его основание широкой плюшевой мантией и полз выше. Внутри
невысокой огородки вокруг креста росли сорные непривлекательные травы: осока
дернистая, маленький, совершенно белый подмаренник с зазубренными, мутовчатыми
листьями, изгои наших полей, которые нашли-таки приют у подножия креста, точно
парии во времена Христа!
Постепенно я узнавал о нём больше, и он стал тем дороже
для меня. Я уважительно приветствовал его, когда мы проезжали мимо в телеге,
свесив ноги и болтая ими, или держась за жердь огородки, когда телега мчалась
по срочному делу. Я приветствовал его, возвращаясь с пастбищ и когда шёл с
удочкой и куканом полном мелкопятнистыми форелями, выловленными из тайных
омутов на ручье.
В Сен-Норбере солнце иногда самым необыкновенным образом
скрывается за горизонтом. Сколько раз я видел его в ореоле из облачков, окрашенном
розовым и золотым, скользящим за гранитной облицовкой церкви, которая в тот миг
казалась гигантским очагом, пышушим жаром. И последний луч заходящего солнца
падал на наш Дорожный Крест. Под этим последним сполохом света крест оживал,
занимался обманчивым фиолетовым цветением, и тогда странное ощущение охватывало
меня всего; две протянутые руки – это было уже не творение человека, сама
канадская земля, дрожащая миллионами невидимых жизней, которые взмывали, яркие
в своей вечерней мольбе; то была сама христианская земля, которая умиротворённо
осеняла себя на ночь крестным знамением!
Иногда, возвращаясь вечером от Пакэнов, я шёл повиснув на
руке дяди Жана, потому что боялся наступить босой ногой на лягушку, скачущую
через дорогу, и... меня до сих пор передёргивает от одной мысли... раздавить
её! Облачённый в лунную тогу Дорожный Крест вдохновенно говорил мне о таинствах
ночи. Под мягким велюром небес прерывистая линия верхушек высоченных сосен была
видна отчётливой тенью. В ней виделись башни, купола и колокольни неведомого
воображаемого города, вход в который охранял наш Крест.
Слушая стариков, когда они говорили о былых временах, я в
своём воображении видел мать, когда она была ещё молода, и, благодаря ей, тот
Дорожный Крест стал мне ещё дороже. Я набожно трогал планку над большим сучком,
куда, как мне рассказывали, моя мама втыкала букет простых полевых цветов. Я
догадывался, что передо мной слепок её души, что к этому Кресту устремлялась её
столь же простая, сколь и истинно-христианская душа. Я понял, почему её слова
звучали столь убедительно, а взгляд был столь отстранённым, когда она говорила
на все мои детские жалобы: «Положи их все у подножья Креста...»
Двадцать лет я не был в этих краях и вот я снова увидел
Дорожный Крест. Он почти не изменился. Стал ещё темнее, мох поднялся уже до
того большого сучка, а вокруг росли всё те же травы: : осока дернистая,
маленький, белый подмаренник с навсегда пятнистыми листьями зеленели всё так
же. Прежние дети стали отцами и работали на полях, они косили траву и в ярком
полуденном свете ритмичные движения их плечей гармонировали с блеском косы и
падением срезанных луговых трав...
У подножия Креста другие дети с изумлением открывали для
себя тайны природы и жизни.
И потому, что наши сердца – это лиры, которые сладостно
вибрируют под ветром, несущимся от дальних холмов наших пятнадцати лет, я долго
стоял в пыли у дороги, глядя на Дорожный Крест, такой простой, такой древний.
[1] Очень интересно предисловие к этому
сборнику. Вот оно, написанное в виде диалога:
- Так что,
ваши «Вещи...» всё никак не появятся?
- Логично,
потому что они «исчезают»...
- Но всё
же...
- Я
передумал.
- Почему
вдруг?
- Когда я
начинал «Вещи...» в 1915 году, после того, как прочитал «Старый амбар» аббата
магистра К. Руа, ещё не было двух замечательных книг, которые выше всяких
похвал и у всех на слуху.
- «У нас»
Ривара и «С миру по нитке» аббата Гру?
- Вот
именно. После этих рассказов, в равной степени красочных и элегантных, в
которых дух земли выражен так, как если бы цветы бросали под ноги классической
и такой гармоничной прозы, мои рассказы показались мне настолько бесцветными и
написанными с такой натугой, столь же беспомощными, сколь и простецкими. Вот
поэтому я и не стал продолжать.
- И очень
зря. Потому что произведения маститых авторов, хорошо написанные и проникнутые
настоящим канадским духом, должны воодушевлять тех, кто работает в том же
направлении и понимает то, что следует делать. Но если вам кажется, что создать
шедевр стиля вам не под силу, что ж, пишите так, чтоб чувствовался канадский
дух, и этого будет довольно!
- Так что
ж? Писать, как бог на душу положит, не смысля в синтаксисе ни рожна, и будет
довольно?
- Пусть
так. По крайней мере, ваши рассказы можно будет послать в Комитет Французской
Речи, который как раз составляет глоссарий канадианизмов. Вы читали «канадские
сказки» в американском журнале фольклористики?
- И вы
хотите, чтобы я писал таким вот образом?
- Почему бы
и нет?
- Потому,
что это означало бы не следовать примеру наших мэтров, а двигаться в
направлении прямо противоположном. Ведь и у меня есть несколько интересных
слов, подслушанных у наших поселян, слов, подобных цветам на вспаханном поле.
- Тем
лучше!
- Вы это
серьёзно?
- А то как
же?
- Ну, что
ж. Я именно так их и сочинял, понимая, что пишу я безо всякого изыска, как
настоящий поселянин. И я предлагаю их вам, уж, какие есть, но что совершенно
точно, так это то, что они избавляют от приступов неврастении. Pax et Bonum ! Мир и Красота!
- Вот и
ладно.
[2] Мы уже упоминали этого человека, который
был одержим идеей освоения севера Квебека. Это был по-своему великий утопист и
прекрасный организатор.
[3] На языке индейцев кри это слово обозначет
место, где растёт камыш.
[5] В Квебеке, полоса возделываемой земли в
системе помещечьего землевладения. Слово «ранг» в Квебеке используется и по сей
день во многих географических названиях мест, в основном улиц и дорог.
No comments:
Post a Comment