О поэзии в Квебеке (1830-1860)
После публикации первого поэтического сборника
Мишеля Бибо («Квебекские Тетради»№ 12), количество публикаций стихов и поэм в
появляющихся всё новых газетах и альманахах возросло, чему способствовала волна
романтизма, пришедшая из Франции (Гюго, Ламартин, Виньи). Тем не менее все эти
публикации ещё не означали, что появилась настоящая франко-канадская поэзия.
Предшественники Кремази
Мы уже говорили в
предыдущем выпуске «Квебекских Тетрадей» о патриотическом романтизме и культе
национального героизма после восстания Патриотов 1837 года. Как ни странно, но
фигура Наполеона Бонапарта стала в некотором смысле путеводной звездой для
поэтов Квебека.
Не следует
сбрасывась со счетов и духовную поэзию, которая с лёгкостью уживалась и с
патриотическим романтизмом, и с пастушеской пасторалью, а та в свою очередь с
воспеванием природы Канады в смене времён года и в сельскохозяйственных трудах.
Франсуа-Кзавье
Гарно добавил историческую тему в патриотический романтизм франко-канадских
поэтов.
Было бы
утомительно говорить обо всех поэтах той поры, некоторые из которых стали
известны благодаря одному единственному стихотворению, как, например,
Жорж-Этьен Картье, написавший «О, Канада! Моя страна! Моя любовь»,
стихотворение, ставшее песней. Эта песня была впервые исполнена 24 июня 1834 года на собрании квебекских Патриотов в
Монреале. День, когда была исполнена песня (ныне забытая), был провозглашён Национальным
праздником Квебека.
Кстати сказать, Жорж-Этьен Картье, подобно Пьеру-Жозефу Оливье Шово, был ещё одним премьер-министром и поэтом по
совместительству.
Романтизм
франко-канадских поэтов смешивается с экзотизмом, когда речь заходит об
индейцах и их судьбах. Жозеф Ленуар, например, пишет «Песнь на смерть Гурона»,
Жозеф-Гийом Барт – «Ирокезские фрагменты», а Ф.-Х. Гарно посвящает «Последнему
Гурону» целую поэму, в которой просвечивает беспокойство будущего историка об
исчезновении целых народов с лица американского континента:
«Ликуйте,
избранные! Что ж, настал ваш час,
А ты, народ мой,
сгинешь навсегда!
На этих берегах,
смирен и величав,
Лишь призрак твой
останется в веках.»
Всё это
замечательно, но настоящей поэзией пока, увы, не пахнет. Пусть даже Гарно
считается отцом квебекской литературы, пусть даже романтизм даёт свои ростки,
постепенно овладевая умами квебекских поэтов, будь он замешан на патриотизме
или на католической вере, но пока ещё он не дал ни одного настоящего поэта. Все
поэты Квебека до Октава Кремази были «калифами на час» и поэтами «по
совместительству».
Октав Кремази
(1827-1871)
Это имя известно
в Квебеке всем, даже тем, кто не интересуется поэзией и литературой. Первый
настоящий, стопроцентный поэт. Он был патриотом, но вместе с тем был до
странного привязан к загробной тематике, он
вдохновлял, даже подделывая подписи друзей, тосковал, будучи в ссылке, и
всегда привлекал к себе внимание уже тем, что был действительно поэтом, а
книготорговцем только «по совместительству». Он был поэтом и никем более!
Странно, что
всего им было написано 34 стихотворения и поэмы. Не слишком много для
настоящего поэта. Шедевров, как считал и сам автор, если судить по его письмам
к аббату Касгрэну, среди этих произведений не было. Можно было бы сказать,
используя довольно избитый оборот, что творчество Кремази было «свидетельством
эпохи», но проще сказать, что Поэтом с большой буквы его делала самобытная
личность, которую его современники воспринимали не иначе, как через призму
поэзии. Его личность доминировала на поэтическом небосклоне Нижней Канады или,
как теперь следует её называть, что мы и будем делать впредь, провинции Квебек.
Именно благодаря своим личным качествам и особенно после публикации «Знамени
Карийон» (1858) Октав Кремази получил звание «национального поэта».
Наверно, стоит сказать пару слов о биографии
Кремази. Очень кратко.
Родился в городе
Квебек, одиннадцатый из двенадцати детей, восемь из которых умерли, не дожив и
до пяти лет. Остались только четверо братьев, Октав был самым младшим. В
квебекском Семинаре он не доучился, но был на очень хорошем счету у Джона
Холмса, выдающегося квебекского педагога и писателя «по совместительству» с
весьма необычной судьбой: американец-протестант, обратившийся в католицизм,
получивший образование в Монреале и преподававший в колледже Николе (том самом,
где учились Шово и Таше, о которых мы говорили в предыдущих «Тетрадях») и ставший
ведущим преподавателем квебекского Семинара. Именно Холмс привил Октаву любовь
к книгам и писательству. Он доверил молодому Кремази заботу о библиотеке
Семинара. А тем временем Кремази вошёл в долю, помогая старшим братьям Жаку и
Жозефу вести дела в их книжной лавке на улице Сен-Жан в Квебеке. В 1847 году их
торговый дом «J. & O. Crémazie» переезжает на
улицу де ля Фабрик, дом 12, в котором и будет собираться всё литературное
общество Квебека, практически все авторы, которые были упомянуты в последних номерах
«Квебекских Тетрадей», знаменитая «библиотека Кремази», куда были вхожи и
Гарно, и Таше, и Жерэн-Лажуа, и даже консул Франции Годри-Буало, но особенно –
молодые поэты – Фрешетт, Альфред Гарно, Леон-Памфиль Ле Мэй и другие, о которых
речь впереди.
В этой атмосфере
творчества и доверия Октав Кремази пишет свои поэмы, которые публикует сперва в
«Друге Религии и Родины», в «Пчеле» и в «Квебекской Газете», начиная с 1854
года. Он участвует в создании «Канадского Института», становится его
секретарём, а затем и президентом.
Закупка книг
позволяла Кремази совершать чуть ли не ежегодные поездки в Европу, чаще всего
во Францию, к которой он испытывал воистину сыновьи чувства. Увы, книги никогда
не были по-настоящему доходным делом, а тут ещё желание покрасоваться подвело
молодого коммивояжёра, он стал закупать совсем не то, что могло быть продано,
слишком много и слишком дорого. Их книжная лавка держалась, несмотря на
конкуренцию, до 1862 года, но в конце концов она прогорела. Октав,
подделывавший подписи на векселях, был объявлен в розыск. Он же спешно уехал в
Нью-Йорк, а затем скрывался во Франции, где жил под именем Жюля Фонтэна,
работая на своего друга и покровителя, книготорговца Гектора Бозанжа. 16 лет провёл Кремази во Франции, в Париже, в
Бордо, в Гавре, где он и скончался от болезней и тоски по родине.
Вместе с бегством
закончилась и поэтическая деятельность Кремази. В изгнании он ничего дельного
не написал, если не считать его «Журнал осады Парижа», который представляет
собой несомненный исторический интерес для изучения периода франко-прусской
войны; он состоял в переписке с аббатом Касгрэном, который из суждений Кремази
составил базис своей истории литературы Квебека и принципов её развития. В этом
смысле его переписка с первым настоящим литературным критиком и литературоведом
Квебека тоже очень ценна.
Почти все
антологии квебекской литературы предлагают поэму «Знамя Карийон» в качестве
главного произведения Кремази. Она довольно пространна, поэтому часто
публикуется только отрывок из неё.
Знамя Карийон
/старый солдат хранит, как
драгоценность, белое знамя с королевскими лилиями, под которым он храбро
сражался. Он изредка разворачивает его перед своими компатриотами, которые
помнят ещё былые победы. Солдат взволнован, он мечтает о Франции, в которую всё
ещё верит. И однажды он решает вместе со своей реликвией отправиться на корабле
во Францию, чтобы показать знамя королю и умолить его вступиться за своих
канадских подданных. Но он не может переступить порог Версаля, где среди
куртизан и куртизанок царит атмосфера угара и упадка. Королю, «слабому Бурбону»
наплевать на судьбу Канады. Старый солдат, чувствуя себя преданным в своих
лучших чувствах и намерениях, возвращается домой, замалчивая своё разочарование
и утверждая, что скоро вернутся французы. Но одним зимним утром он выходит со
своим знаменем.../
(...)
На мёрзлые поля
накинув белый плащ,
Пришёл декабрь.
Путник одинокий,
Дрожа всем телом,
шёл, удерживая плач,
Вдоль озера
Шамплэн по снегу, без дороги.
Он шёл сквозь вой
пурги, превозмогая боль,
К холмам, где
высились руины равелина,
Где Карийона
стены, серые, как соль
На скалах, там
передохнёт и обозрит равнину.
Там, в ледяную
твердь воткнул он древко и
По ветру
развернул столь памятное знамя,
Здесь он родился,
здесь прошли бои,
В которых он
мужал, и здесь же он был ранен.
Его печальный
взор летел за горизон,
Душа слезой
лилась по занемевшим скулам,
Как на могиле
матери, и не стыдился он
Своих горючих
слёз. Фигурою сутулой
Напоминая статую,
что выражает скорбь,
Надгробным
памятником он стоял угрюмый,
И крикнул он, как
будто бы в укор:
«О, Карийон, мои
ты слышишь думы!
Я снова здесь,
как в дни былых побед,
Трубы я слышу
звонкие призывы,
Чтоб защищать
тебя, чтобы служить тебе,
Все мертвецы сюда
на зов трубы явились.
Я – среди них, я
чувствую, душа
Слабеет, мужество
и воля умирают,
Могилу здесь
найду, нисколько не страшась,
Под знаменем
твоим, как на переднем крае.
Мои товарищи, во
тще пустых надежд
Ещё лелеят образ
Франции мятежный,
И говорят, что неприступна эта флешь,
И не сдаётся
гарнизон, как прежде.
Видения пьянят их
точно хмель,
Но я не слышу их
суждений пьяных,
Сюда пришёл я в
холод и метель,
Чтоб умереть под
этим стягом славным,
Который сам
Монкальм тогда доверил мне,
Который я принёс
к вратам дворца Версаля
Напрасно, да!
Греметь оставьте трубы, не
Взывайте к
мёртвым, им не встать под это знамя!
Его принёс сюда,
где славою горит
Штандарт
французов в памяти народной,
Ему отечество в
веках благоволит,
Я с ним умру, что
может быть почётней!?
Как счастливы
наверно были те,
Кто умерли с Леви
на поле брани,
Его солдаты, дух
чей отлетел
В восторге боя. Я
же – только ранен.
Вы, кто в земле,
в гробу, чей дух воскрес,
Явитесь мне в
последнее мгновенье,
Я знамя Карийона
до небес
Хочу вознесть,
спасти его от тленья!»
Прошло немного
дней, случайно проходил
Крестьянин бедный мимо бастиона
Заброшенного,
увидал штандарт, под ним –
Окоченевший труп.
В испуге он не понял,
Зачем полотнище и
почему его
К груди так
бережно и нежно
Прижал солдат,
как если бы невесту,
А это было знамя
Карийон.
Думается, следует
объяснить, что означали для жителей Нижней Канады, а потом и провинции Квебек
эти два слова «Знамя Карийон» и связанный с ними миф. Знамя действительно
уцелело после пожара в церкви, где было вывешено в одном из приходов, и было
сохранено последним из отцов-реколлетов, братом Луи, и найдено впоследствии
историком Байарже. Сомнения в том, что именно это знамя участвовало в битве при
форте Карийон, пришли позже. А сразу после восстания Патриотов и объединения
Канад оно было символом, напоминающем о героическом прошлом франко-канадцев.
Оно и осталось этим символом по сей день. Поэт, столь вдохновенно воспевший
«Знамя Карийон», не мог не стать национальным поэтом.
Мы не стали
изменять традиции, публикуя здесь выдержку из этой поэмы, отдавая дань
патриотическому романтизму Кремази. Но была ещё одна тема в его творчестве –
тема смерти, о которой мы поговорим особо, потому что до Кремази её никто не
касался, она была под запретом, это был табуированный сюжет, да и с какой стати
рассуждать о том, что будет по ту сторону жизни? Кремази был первым в
квебекской поэзии, кто сказал, что для поэзии запретных тем нет и быть не
должно. Конечно, это влияние французского романтизма, конечно Кремази знал о
поэзии его современника Бодлера и даже американца Эдгара По.
По случаю
Праздника Мёртвых, который в католическом мире празднуется второго ноября,
сразу после языческого Хеллоуина, Кремази написал поэму «Мёртвые» (1836); эта
поэма прошла не замеченной в эпоху бурных политических событий в Нижней Канаде,
«но это одна из немногих вещей, которые были написаны сколько-нибудь сносно» -
как отозвался о ней автор. Поэма эта состоит из трёх частей и говорится в ней о
том, что мёртвые выходят из могил и блуждают по земле, а ищут они одного: наших
молитв о них. Кремази использовал в этой поэме гекзаметр и александрийский
стих, поминая древних, Гомера и Данте. Вообще о Кремази аббат Касгрэн
отзывался, как о человеке великой учёности. Ничего удивительного, что в Квебеке
эти стихи не нашли отклика, они шокировали и возмущали своим «натурализмом». В
своём письме к Касгрэну Кремази так объяснял эту поэму:
«Романтическая
школа не предпочитает красивому уродливое, но принимает природу (человека)
такой, какова она на самом деле; этой школе кажется, что она может и созерцать
и воспевать то, что Господь удосужился создать. Я мог бы сказать, что она
демократизировала поэзию, позволяя говорить не только о любви, об утехах, о
радости, о лопотании ручья, но и доверяя своей лире петь о том, что принято
называть «уродливым», которое возможно только иная форма «прекрасного» во
всеобщей гармонии творения. Я не говорю, подобно Гюго, что прекрасное уродливо, но я верю, что только зло может быть уродливо
в абсолютном смысле. Степь в цвету прекрасна, но и скала, в которую ударяет
молния, тоже по-своему великолепна, разве не так?... Мне лично кажется, что для
ума здоровее отправиться на поиски неведомого, опираясь на фантазию, иной раз
чудовищную, если угодно, но которая в то же время грандиозней бесконечного
теребления души повторами впечатлений и розовой водицей идей, которую льют со
своих кафедр профессора реторики.» (письмо от 29 января 1867)
Означает ли это,
что Кремази вдохновлялся мрачной фантазией французских романтиков в 60-х годах
девятнадцатого столетия. «Комедия Смерти» Теофиля Готье увидела свет до «Трёх
Мертвецов» Кремази, но всё же эти два произведения независимы друг от друга.
Кремази был страшно подавлен своим собственным бегством от долгов, он страшился
болезней и смерти, ужасался одиночеством вдали от родины. Поэма Кремази
«Мертвецы»поднимает всё тот же вопрос: страдают ли мёртвые в своих гробах? «Я
спрашивал себя, не так ли страдает душа, как нога старого солдата, у которого
оторвало ядром ступню, не так ли дрожит душа, переживая тление плоти во мраке
могилы, чувствуя естественное наказание за преступления, совершённые телом с её
попустительства.»
Другая его поэма
«Прогулка мёртвых» осталась, увы, незавершённой. Аббат Касгрэн в письмах умолял
Кремази продолжить работу над этой самой значимой в его творчестве поэмой. Но
случилось так, что у Кремази не было под рукой текста первой части поэмы, не
было черновиков, а сама поэма стёрлась в его памяти. Он несколько раз
принимался дописывать «Прогулку...», но всякий раз бросал и впадал в отчаяние
от мысли, что вдохновение навсегда покинуло его.
Прогулка мёртвых
/ Три мертвеца выходят из их
могил, старик отец, муж и сын (возможно сам автор). Отец думает о своём
ребёнке, муж – о своей жене, а сын – о своей матери; первый рассказывает
диалог, услышанный им накануне, между мертвецом, которого только что похоронили
и червем, который уже начал пожирать труп. Сюжет поэмы мрачен и реалистичен
донельзя. Но у Кремази нет ничего вульгарного и отталкивающего, его эмоции
понятны и близки всем. Поэма очень и очень пространная и касается буквально
всех аспектов человеческой жизни. Разумеется, она осталась незавершённой.../
Червь
Я, червь, рождён
твоим грехом, я зол и истов,
И древен я, почти
как ты;
Ты угрызеньем
звал меня[1]
и совестью нечистой.
Здесь я царю во
мраке пустоты.
Пока ты жив, я
для тебя – абстракция пустая,
Табу и вздор, что запрещён!
В твоих
страданьях плоти тешусь, возрастая,
И мучаю, чтоб
возрасти ещё.
В концерте
странном, где ты жизни песнопенья
Воображал то
счастьем, то судьбой,
Не слыша никогда,
что шепчет червь сомненья,
Его смиренный
разговор с тобой.
Но крики страсти,
мщенья, вопли клятвы,
Теперь под
саваном – как сон.
Ты голос мой
впервые слышишь внятно,
Здесь, в этом
мраке слышен только он.
Любовь – какое
звучное, напевное словечко!
И слава – образ
золотой,
А дружба меж
людьми, ведь эта ложь извечна!
Богатство –
тщетно, точно саван твой.
Все эти голоса
остались там, где их существованье
Так значимо для
мира суеты,
Они замолкли
здесь, мой голос – голос воздаянья
Один во тьме
услышал ты.
Скажи «прощай»
своим мечтам, своей тоске о «лучшем»,
Что, очаровывая,
лжёт.
Смерть делит
надвое : и к Богу отправляет души,
А Червю на
терзанье – плоть!
И плоть твоя –
престол для моего триумфа,
Возмездие моё в
веках...
Я царствую, хоть
я и не царю в умах
Тех, кто умрёт,
кто тлен и прах.
Мертвец
Я подчинён тебе,
как раб перед Всевышним,
За что терзать
меня, я наг и беззащитен,
Всего-то и могу, что изнывать,
страдая,
Но что тебе мог сделать я, чем заслужил я
И ненависть твою, и эти муки ада,
Когда и кровь уже остыла в жилах?
Червь
А чем тебе цветы не угодили или птицы,
Что пели радостно свой гимн?
За что ты их срывал, за что их в клетках тискал,
Себе на радость, на погибель им?
Ты их терзал, и мял, и мучал беспрестанно,
Бессмысленно, словно дитя,
Игрушку бьющее об пол, ужель тебе не странно,
Что они прокляли тебя?
А помнишь, как согбен ты был и беззащитен,
И в горе молчалив,
Как ты рыдал, молил, о, Небо!, пощадите,
О, как душа болит!
И что друзья твои, те, что клялись тебе до гроба
Быть верными всегда?
Во взглядах их нашёл ты отчуждение, их злоба
Страшней, чем клевета!
Не так ли презирал и ты меня, не мне ли
Всю жизнь ты был врагом?
Теперь – мой час! Теперь – я царствую, я смею!
О, смерть, с тобой я заодно!
Я терзаю плоть, я грызу твою плоть увядшую,
Плоть, оставленную душой,
Потому что боль – единственное, что свято,
Что связывает нас с тобой!
No comments:
Post a Comment