Почвеннический роман и его антитеза
Мы теперь говорим
о довольно сложном периоде в истории квебекской литературы, периоде, который
охватывает тридцать пять лет (1895-1930), начинающийся с создания Монреальской
литературной Школы и заканчивающийся с её исчезновением. Об этом периоде можно
говорить, как о периоде становления современной квебекской литературы. В
начальном периоде (1534-1759) мы говорили в основном о записках
путешественников, о реляциях отцов церкви, об исторических и о философских
очерках, а также о фольклоре. В разговоре о периоде Завоевания и постепенной,
весьма условной, но все же эмансипации Квебека (1760- 1895) мы говорили о
первых настоящих литературных произведениях (замысел, выдуманные персонажи,
стилистические изыски), которых было ещё слишком мало, о поэзии патриотического
романтизма, о развитии журналистики и об исторических трудах Гарно, в которых
отразились национальные особенности квебекского общества.
Почвенническая
литература была логическим продолжением общей тенденции в литературе Квебека:
истоки её в народной поэзии, которую восприняли первые писатели, литературно
обработали сказки и легенды, бытовавшие в устном творчестве и пришедшие из
Франции, но претерпевшие изменения, связанные с условиями жизни первых
поселенцев. Влияние церкви на поэзию и прозу Квебека той поры не подлежит
сомнению, более того, многие писатели и литературные критики сами были
священниками. Политическая зависимость от Англии и врождённое свободолюбие
квебекского народа тоже наложили отпечаток на все литературные жанры, что
касалось в первую очередь поэзии и в последнюю – прозы. Удивительно, но
настоящие почвеннические романы, ставшие классикой Квебекской литературы, были
созданы после тридцатого года. Поэтому многие литературоведы предлагают
расширить период почвенничества вплоть до 1960 года, до начала «тихой
революции» в Квебеке. Об этом мы поговорит позже, а пока мне хотелось бы
обратить внимание читателей на удивительный парадокс квебекской литературы:
романы, пародирующие почвенническую литературу, высмеивающие идилическое
видение крестьян, были созданы прежде настоящих романов на темы сельской жизни.
Интересно и то, что «настоящие» почвеннические романы идеализмом уже не
страдали.
Завершая разговор
о периоде Монреальской литературной Школы, мы коснёмся творчества двух
замечательных авторов, которых можно смело назвать «анти-почвенниками»: Альбер
Лаберж и Родольф Жирар.
***
Альберт Лаберж
положил почти двадцать лет на написание этой довольно скромной, тоненькой
книжечки (140 страниц карманного формата в переиздании 1993 года; издательсто TYPO, Монреаль). Фрагменты романа «Сквин» стали
появляться в печати с 1903 года. Появление главы «Сено» в 1909 году в
еженедельнике «Неделя» вызвало громы и молнии со стороны тогдашнего
архиепископа магистра Брючези. Подробно об этом можно прочитать в книге
«Словарь цензуры в Квебеке. Литература и кино», издательство Fides 2006, Монреаль. В 1918 году роман был
завершён и издан, но очень осторожно, всего 60 экземпляров, которые автор
раздал друзьям. Этот роман прошёл совершенно незамеченным (Камль Руа даже не
упоминает его, говоря о Лаберже в своей «Истории франко-канадской литературы»
(1930)!). Только в 1962 году Жерар Бессет (о! Это величина. Мы будем говорить о
нём подробно в разделе, посвящённом «тихой революции») опубликует семь глав из
романа «Сквин» и несколько рассказов в «Антологии Альбера Лабержа». А полная
версия романа увидит свет только в 1973 году.
В этом романе нет
интриги, нет настоящей истории главного персонажа. Мы видим хронологически
выстроенные зарисовки с натуры, объединённые тем, что почти во всех рассказах
так или иначе говорится о Сквин. Глава четвёртая, самая короткая, объясняет,
почему роман так назван:
Полима писалась по ночам. Случалось это каждую ночь.
Наутро её ночная рубашка и её простыни были насквозь мокрые. Отправив близнецов
в школу, Масо, летом, сушила матрасик, набитый соломой, на солнце, на хлебной
печи; зимой – на двух стульях рядом с буржуйкой. В школе, потому что от неё
воняло, её прозвали Сквин. Слово это ровно ничего не значило, звучало чем-то
отдалённо напоминая то ли свинью, то ли скунса, что, возможно, восходило к
происхождению языка, к прасловам.
Однако, прозвище прилипло.
Мы наблюдаем
историю семьи Дешам на протяжении пятидесяти лет. Сквин присутствует не во всех
главах, некоторые главы вообще не имею прямого отношения к истории Сквин и её
семьи. Читая роман, невольно испытываешь ощущение наброска, никогда вся картина
не бывает прописана досконально, как если бы у автора не было чёткого плана, но
зато полным полно разного рода наблюдений, пускай случайных, но всё сгодится...
и вот, пожалуйста, роман!
Роман начинается
осенью 1853 года. У Дешам, Юржель и Масо, уже трое детей, Раклор, Тифа и Шарло,
когда появляются близняшки Каролин и Полима. Они ходят в школу, изучают
катехизис, в двенадцать лет – первое причасти, затем конфирмация следующей
весной. Всё – как заведено. Всякого рода неурядицы начинаются в школе. Сквин не
до уроков, из-за неё выдворяют из школы милую, добрую молодую учительницу.
«В шестнадцать лет Сквин была очень рослой девочкой, вернее – здоровенным
битюгом – рост, плечи, фигура, выражение лица, жесты, манеры и даже голос были
мужскими.»
В двадцать лет
Каролин выходит замуж. На Сквин претендентов, разумеется, не нашлось. Шарло и
Сквин будут жить с родителями. С годами Сквин становится всё хитрее и злее: вот
она утопила щенка в пруду, вот обворовала калика. В двадцать лет Каролин
выходит замуж. На Сквин претендентов, разумеется, не нашлось. Шарло и Сквин
будут жить с родителями. С годами Сквин становится всё хитрее и злее: вот она
утопила щенка в пруду, вот обворовала калика.
Родители решили
построить отдельный дом для Шарло, младшего из сыновей, который остался
холостяком. Шарло захотелось влезть на крышу, чтобы украсить букетом её конёк;
он упал с крыши и стал калекой. С тех пор его прозвали Сломанный. Он
действительно «сломался» окончательно.[1]
Пора сенокоса.
Проливные дожди грозят погубить урожай.
Дешам наняли работника и работницу, чтобы поскорее управиться с
сенокосом, когда дождь перестанет и трава слегка просохнет. В одну из дождливых
ночей Шарло переспал с работницей. Это, собственно говоря, и была та глава,
которая так потрясла магистра Брючези, что он запретил публикацию романа и
пригросил Лабержу отлучением от церкви. Конечно, мы не можем обойти стороной эту
главу. Вот отрывок из неё:
Старик Дешам нанял двух работников: Багон-Косца и
Ирландку, бродяжку, которая тем и подрабатывала. Это была рослая сорокалетняя
женщина, сухая и жёлтая, которая, когда не было работы, напивалась джином
вдупель. Но в работе она не уступала мужику, а получала за работу вдвое меньше[2].
(...) Дешам косил траву как одержимый. Сквин сгребала,
Багон метал снопы, а Шарло и Ирландка грузили снопы в телегу. Дело было в
пятницу.
Жара стояла такая, что и люди, и животные потели и от них
разило этим сильным звериным запахом. Он привлекал мух и они набрасывались и
грызли всех нестерпимо. Яростный полдень звенел кровью.
В полях со всех сторон высились стога сена на телегах.
Чёрная фигура метальщика стогов чётко
вырисовывалсь на фоне ясного неба. Багон, который уже несколько минут что-то
невнятно бормотал, воткнул вилы в землю и отошёл за стог. С высоты телеги
Ирландка заметила, что Багон дрочит, и стала сыпать пошлости. Но Багону было не
до неё, его трясло в сладком спазме.
Шарло и ирландкая смеялись, надрывая животики, и
рассуждали об увиденном словами, от которых им самим становилось неловко.
Наутро опять зарядил дождь. Ирландка, получив аванс, ушла
за бутылкой джина. Вернулась она уже ночью пьяная до полусмерти.
С начала сенокоса Шарло спал в амбаре на сене. Он спал
сном праведника и вдруг проснулся: ирландка вздыхая и постанывая лезла по
лестнице на сенник. Шарло не мог поверить, что у неё получится взобраться
наверх. Услышав, как она энергично чертыхнулась, он понял, что её нога
соскользнула с перекладины. Он даже подумал, что этак она может грохнуться на
молотилку. Но, ценой неимоверных усилий, они всё-таки вползла на верхние полати
и хриплым, пьяным голосом позвала:
- Шарло! Шарло!
- Чего тебе? – спросил он.
Она пошла на голос, ноги её вязли в сене, её шатало на
каждом шагу. Она рухнула рядом с ним, в грязных мокрых юбках, дыша перегаром.
Спирт разгорячил её, всё её нутро горело огнём. Шарло тоже вспыхнул, возбудился
так, что сам удивился. Его тридцать пять лет воздержания, его одинокие ночи на
старом жёлтом диване сгорели в эту ночь в безудержном огне сладострастия и
похоти. Ему было не удержать стонущего желания. Никогда прежде он не был с
бабой, желание его, вопия, повелительно требовало немедленного утоления. Целая
свора дурных видений, от которых его бросало в жар, проносилась перед его
глазами, сотрясая его. Безмерное одиночество и тени такие густые, каких не было
и до создания солнца и прочих звёздный миров, охватили их обоих. Дождь бил по
крыше амбара, пел свою монотонную жалобу, а заунывное и мрачное страдание
лягушек слышалось, как призыв отчаяния.
И Шарло навалился на неё.
И свершилось то, что было предписано его расе.
Это было его единственное любовное приключение.
Ничего особенно
порнографичного современный читатель в этой главе не усмотрел бы, но в начале
ХХ века в Квебеке такой натурализм казался немыслимым.
Вернёмся к
главному персонажу романа. У Сквин с годами характер стал совершенно
невозможным. Она только и делала, что подсматривала за всеми и обо всём
доносила священнику. Чтобы отомстить ей, Раклор и Тифа, её братья, сжигают
яблоневый сад семьи Дешам. Её старый дядюшка приезжает из Калифорнии, через две
недели он из-за неё повесится.
Проходит время.
Папаша Юржель впал в детство, умер.
Мать, Шарло и Сквин решают с хутора перебраться в деревню. Теперь Сквин
может осаждать священников, стоит им несмотрительно выйти за пределы церковного
двора. Мать Полимы терпеливо ждёт смерти.
Конец романа всё
же заставляет удивиться. Шарло в деревне оказывается ещё более обездоленным,
чем он был на хуторе. Его мысли полны раскаяния: «И так будет всегда, за годом
год. Он отказался от земли, думая отдохнуть, вкусить от радостей жизни, а нашёл
только тоску, смертельную тоску, которая грызла его изнутри. Он не живёт уже;
он только ждёт смерти. И, пока семья Буржи уписывает за обе щеки белый
воздушный хлеб, Шарло, чувствуя вечер своей жизни, когда мглистый вечер
наползает на деревню, Шарло с горечью вспоминает дни, когда, после выматывающей
работы, он валился на старый жёлтый диван и ужинал хлебом, тяжёлым, кислым и
горьким хлебом, который отец крестил ножом, прежде чем отрезать ломоть.»
Роман Альбера
Лабержа «Сквин» рисует довольно мрачную картину деревенской жизни. Нет ни
одного персонажа, который был бы хоть сколько-нибудь симпатичен. Перед нами галерея
портретов уродов и дебилов. Сама Сквин – воплощение уродства, не только
физического, но и морального: она туповата и вместе с тем мстительно хитра, она
разносит сплетни и клевещет на всех, подсматривает, подслушивает, а потом всё
перевирает. Создание злобное и отталкивающее. Её братья – пьяницы. Другие
персонажи не лучше. Калечные, недалёкие, подобные Шарло, они не вызывают
никаких добрых чувств. Все двуличны, все с изъяном; кюре любит приложиться к
стаканчику, кто побогаче – бесчестны, есть жестокие донельзя, есть ничтожества,
сироты, идиоты, которые мучают животных. Тупость, жестокость, страдания и
смерть – вот удел этих несчастных.
Лаберж не
описывает собственно труд на земле, возделывание полей и сбор урожая, но,
похоже, что это у них получается, если судить по тому, что отец Дешам сумал
купить землю каждому из своих сыновей и даже выстроить красивый дом для своего
младшего. Но одна фраза возращается, как лейтмотив, и она всё говорит о
«богатстве» этих людей: « Он ужинал кислым и горьким хлебом, помеченным
крестом». Церковь никак не помогает крестьянам, природа тоже против них...
никакой сельской идилии нет в этом романе, а только дожди, болезни, насекомые,
пожирающие урожай. Стоит детям отдалиться от домашнего очага, как жизнь
становится невыносимо гнусна. Картинки романа совсем не буколические: «Год
выдался из рук вон поганый. Уголь продавали мелкий, как пыль. Хлеб уродился
такой, что только свиньям. Тридцать приходов вокруг ели тяжёлый, пресный хлеб,
который не выпекался и тянулся, как паутина, когда его ломали. Хуже всего было
то, что урожай не задался, и крестьяне, понурясь, думали о том, что близок
срок, когда надо будет платить по счетам.»
Религия, семья,
прославление старины, апология крестьянской жизни, возвеличивание предков,
передача и принятие наследства – ничего из рецепта почвеннического романа, зато
в романе Лабержа есть интересные этнологические наблюдения: выбор сельского
старосты, обмолот зерна, сельская ярмарка, кастрация быков, чтение газет...
Так что ж, Сквин
– совершенно антипочвеннический роман? Не стоит торопиться с выводами. Вот
семья Леконт, которая готова поделиться хлебом с Дешамами: «Сквин тогда
отправилась к Леконтам, чтобы поменять свои кисло-горькие буханки, тяжёлые, как
песок, на румяные, лёгкие караваи. Добрые Леконты согласились и, когда Сквин
ушла, скормили курам этот неудобоваримый продукт.»
Известно, что
финал романа может всё поменять. И вот Шарло, нытик и дурачок, которому стало
тошно в деревне, размечтался о прелестях прежней жизни. И этот поворот, похоже,
противоречит всем построениям Лабержа на протяжении всего романа. Шарло и не
замечает, как ноги сами ведут его на отцовский хутор, на родительскую землю. А
там новый хозяин чинит крышу амбара. Шарло решает помочь ему. Взобравшись на
крышу, он смотрит на поля вокруг и чуть не плачет: «С высоты амбара Бужи и
Шарло осматривают окресности. Они видят фермеров на полях. Одни развозят навоз,
другие пашут, те чинят забор, а эти сажают яблони. Вон один ставит сарай, а
другой подновляет мост через ручей. Всюду – работа, дела, жизнь.»
А потом готовят
ужин: «Хозяйка, живая, радушная, светлая сделала омлет на сале и поставила на
стол высокий белый хлеб, тёплый, пахучий, приготовленный утром, но который она
только что вынула из печи. Шарло жевал его с достоинством, тяжело». Это не тот
кисло-горький тяжёлый хлеб, которым всегда питались Дешамы.
Как объяснить
этот идилический финал? Получается, что новый хозяин добился того, чего не
могли добиться Дешамы? Надо ли думать, что Альбер Лаберж захотел как-то
высветлить написанный им мрачный портрет крестьянской жизни? Мне так не
кажется. Я думаю, что взгляд Лабержа устремлён дальше, чем только описание
крестьянского быта, что его видение шире, что ярлык чёрного рыцаря
антипочвенничества ему не подходит, что доказывают его многочисленные новеллы,
рассказы, заметки. Лаберж – пессимист, он не только против почвенничества, он и
против города, против модернизма, против всего на свете. Он не верит ни в
любовь, ни в сострадание, ни в счастье, ни в доброту... Шарло был несчастен на хуторе, и он несчастен
в деревне, он был бы таким же несчастливым и в городе.
«Городские»
рассказы Лабержа, зарисовки в духе Чехова, но мрачнее, доказывают это. Мне
хочется привести в пример только один короткий рассказ Лабержа о горожанине,
который...
Впрочем, вот он:
Мужчина не обратил бы на
неё внимания на этой плохо освещённой улице, если бы она, проходя мимо, не
улыбнулась ему. Если женщина вам улыбается, даже если вы не знакомы, особенно,
если вы не знакомы, то это как молчаливое приглашение. Неопределённость,
сомнение остановили его, сбили с шагу. Улыбка незнакомки в тёплый сентябрьский
вечер на этой тёмной улице подействовала на него, как тормоз. Он обернулся, она
тоже. И снова она улыбнулась ему. Он не мог решить, уступить ли соблазну, пойти
за ней, узнать, что прячет она под одеждой, какие плотские радости или
продолжить его ночную прогулку ? Денег в
кармане маловато, только до субботы и только на еду, а сейчас среда. Разум
советовал идти дальше, оттолкнуть эту слишком скорую и ненадёжную радость,
сохранить копеечку, которая ему, конечно, важнее. Но разве слушают доводы
разума в тёплый сентябрьский вечер, когда женщина улыбается вам на плохо
освещённой улице ? Скотина побеждает,
побеждает трепет плоти, и он вернулся, догнал женщину, которая шла очень медленно,
ожидая, решится ли он на знакомство с ней.
-
Ты даже не представляешь, чего мог бы лишиться, - сказала
она, когда он оказался рядом с ней.
Эти слова подстегнули его воображение, которое тотчас
принялось рисовать нечто недозволенное, нечто необыкновеное. Ему хотелось
поскорее прийти на место. Они шли бок о бок по улице, потом свернули на другую,
потом ещё.
-
Мы пришли, - сказала она, указывая на старый каменный дом
с афишкой на фасаде : Комнаты на съём.
Уж конечно не миллионеры
снимали здесь комнаты. Все съёмщики стремились заработать на кусок хлеба, на
крышу над головой, на одежду, чтобы хоть как то прикрыть изъяны их анатомии.
Одежда хорошая штука не только потому, что хоть сколько-нибудь согревает, она
ещё прячет все уродства человеческого тела. Мужчина, впрочем, об этом не думал.
Он вообще в тот момент ни о чём не думал. Всё его существо занимал образ
девушки, выскальзывающей из платья. А ступени стёрты так, что краски вообще
почти не осталось. От входа чувствовалось,
что клетушки здесь разнесчастные в этом убогом доме. Из сумочки девушка достала
ключ, открыла дверь.
-
Заходи, - сказала она.
В глубине коридора оказалась лесенка вниз, в полуподвале
эта бедняжка предлагала свои лакомства. Чтобы рассеять тягостное впечатление
погреба и перейти поскорее к делу, она снова улыбнулась :
-
Знаешь, это легче, чем вырвать зуб.
Расплатившись заранее и уже раздеваясь, он сказал ей :
-
Завтра мне надо подняться в семь. Я-то работаю, мне надо
быть в конторе к восьми.
Она не стала возражать, что она, мол, тоже работает день
и ночь. Мужчины этого не понимают. Она сказала только :
-
Так рано. Я встаю в десять, завтракаю в одиннадцать.
-
Это твоё дело, - заметил он, - живи, как знаешь.
Когда они совсем уже легли в постель, постоялец в
соседней комнате принялся играть на аккордеоне. Это было совсем не кстати,
играл он занудно и это раздражало. Убивала всякое настроение такая музыка. Они
подождали полчаса, пока концерт не закончится. Конечно, он уже несколько
перегорел, настроение было уже не то.
Вожделенные мгновения проходят быстро. Он заснул глубоко,
точно провалился в сон. Среди ночи он вдруг проснулся и, чувствуя кого-то рядом
с собой, удивился, не сразу припомнив, где он. А вспомнив, он снова провалился
в забытье. Ещё через какое-то время он открыл глаза и посмотрел на часы,
которые оставил на стуле возле кровати. Семь часов. Надо было вставать, пора
идти на работу. Натягивая штаны, он смотрел на дремавшую партнёршу. Так
странно, но утром она ему совсем не глянулась. Честное слово, она показалась
ему неприглядной, антипатичной. Похоже, вчера вечером он не разглядел её как
следует. На улице было темно и ему в голову не пришло изучать черты её лица. Он
пошёл за ней не раздумывая, как если бы она была единственной женщиной на
земле. Он отдал ей деньги, которые нужны были ему самому, чтобы не голодать до
субботы. Разве разумный человек поступил бы так ? Очевидно, что теперь ему придётся занимать
деньги, а среди тех, к кому он мог обратиться, были такие скоты, что, нисколько
не смущаясь, могли и отказать. Он размышлял об этом всё так же тупо разглядывая
спящую девушку. "Да она и вправду просто уродина", - сказал он себе.
"Ослеп я, либо совсем свихнулся, вот так связаться с этой шлюшкой. А кроме
того, будет просто чудо, если я не заполучил от неё какой-нибудь дряни…"
От этой мысли он встревожился, почувствовал себя несчастным, предвидя множество
напастей. Да, такое случается даже чаще, чем можно предположить.
"Придурок, какой я несчастный придурок", - терзал он себя, - "
что если я заразился, тогда надо будет бегать по докторам, по аптекам,
принимать лекарства, которые стоят кучу денег, вот как оно может
обернуться". Он уже видел шприц и слышал вонь лекарств. Теперь он люто
ненавидел эту девку. "Взять с меня три доллара ! Сказать, что ночь с ней
стоит три доллара! Три поджопника ей она стоит!" Поправляя перед зеркалом
трюмо галстук, он заметил в стакане вставные челюсти, как если бы она поставила
с вечера в стакан розу. "Ах, сука! – взорвался он где-то глубоко в
желудке, - У неё даже зубов своих нет!" Он выложил три доллара, всё, что у
него было, чтобы провести ночь с женщиной, у которой даже нет зубов! Он напялил
шляпу на голову, бросил ненавидящий взгляд на лежащую в кровати женщину,
схватил её протезы вместе со стаканом, вышел, поднялся по лестнице, сделал
несколько шагов по улице и, заприметив бак с мусором, в бешенстве бросил туда,
в груду мусора и отбросов стакан со вставными челюстями.
Этот рассказ Альберта Лабержа восхитил меня своей лаконичностью, простотой
фабулы и приглашением к размышлению. Рассказ мог бы называться
"Месть", потому что речь ведь идёт именно об этом. Мужчина, имени
которого мы никогда не узнаем, отомстил и отомстил очень жестоко, но за что –
остаётся вопросом. За то, что у него не стало трёх долларов (по тем временам
сумма действительно достаточная, чтобы кормиться три дня), за то, что он не
получил того наслаждения, которое рисовало ему воображение, за то, что теперь
придётся просить в долг у людей, которые ему неприятны. Из всего этого
складывается безотрадная картина жизни не только двух героев рассказа, но и
всего мира, в котором жил Альбер Лаберж и который был довольно обширен. Этот
сосед, наяривающий на аккордеоне, этот дом, в котором живут отнюдь не
миллионеры, тёмные улицы, мусорные баки.
В завершении мне хотелось бы привести один параграф из «Антологии Альбера
Лабержа» (1963), Жерара Бессета, о которой мы уже упоминали:
«Даже если каждая сцена (в романе «Сквин»), взятая отдельно, кажется
приемлемой, в своей совокупности все сцены романа показывают такую массу
кретинов, невежд, злобных варваров, подонков, вместе эти сцены показывают
столько нищеты, несчастья, скудоумия, что читатель невольно настраивается
скептически по отношению ко всей книге. Он скептичен не потому, что не верит в
возможность существования такой семьи, такой совокупности людей; говорят же,
что реальность порой превосходит любую фантазию, читатель скептичен
эстетически, так сказать, литературно. Он говорит себе, что, если даже такое
собрание баранов и ослов возможно, то оно должно быть чем-то обусловлено:
исторически, социально, экономически, наследственно и т.д. В самом деле, не
достаточно только возражать всему, что было написано прежде нашими
почвенниками, чтобы произведение стало по-настоящему «правдивым». В большом
литературном произведении, чем более «особенны» персонажи, будь они написаны
исключительно розовыми или чёрными красками, всё равно, тем более они требуют
объяснений или иллюстраций, чтобы стать убедительными, достоверными. Пусть эти
объяснения будут внешними, определямые самим писателем, как, например, у
Бальзака, пусть они будут внутренними, психологическими, похожими на
самокопание персонажей Достоевского – это всё равно. Главное, чтобы они были.
Если бы Лаберж, подобно Золя в «Жерминале», показал нам экономические и
социальные условия, которые настолько изуродовали бы героев его романа, выявили
бы самые мерзкие их инстинкты, мы бы даже бровью не повели, приняли бы всё на
веру. Но он (Лаберж) этого не показывает. Его роман и слишком длинен и слишком
короток. Ему не хватает сильной идеологии, которая поддерживала бы его, давая
общую картину, позволяя понять суть и единство всех персонажей в исторической
перспективе. Вот почему, несмотря на интенсивность текста, несмотря на его
насыщенность в отдельных главах (...) «Сквин» остаётся романом, который нельзя
поставить в один ряд с такими шедеврами квебекской литературы как «Тридцать
акров», «Счастье по случаю», «Пыль над городом» или «Агагук»[3].
[1] Мне кажется, что роман «Сломанный» (1964)
Жака Рено, который теперь считается «классическим» в литературе Квебека,
происходит от персонажа Лабержа.
[2] В начале двадцатого века в Квебеке
женщина не имела никаких прав и была счастлива заработать хоть что-нибудь
(прим. переводчика, т.е. моё)
[3] Обо всех этих романах и их авторах мы
станем говорить в номерах «Квебекских Тетрадей», которые будут посвящены двум
следующим периодам в литературе Квебека.
No comments:
Post a Comment