Родольф Жирар
(1879-1956)
Бывает так, что
прочитаешь книгу, которую тебе посоветуют коллеги[1],
и сейчас же захочешь её перевести на русский, так она тебе понравится. Что я и
сделал: интегрально (красивое словечко) перевёл роман «Мари Калюме» (1904) Родольфа
Жирара. Жаль, что пока никак не получается его издать, ну, да спешить некуда.
Кстати сказать, переводить было довольно трудно, как всегда бывает трудно
работать с произведением настолько оригинальным и ярким, написанным таким
сочным, таким красочным языком. Так трудно переводить квебекское просторечье,
тем более что роман написан с юморком, с налётом натурализма. Совершенно раблезианское
произведение! Просто пальчики оближешь.
Альбер Лаберж, о
котором мы говорили в предыдущем номере
«Квебекских Тетрадей» так пишет о романа Родольфе Жираре в предисловии
переиздания 1946 года в несколько обрезанном в угоду цензуре[2]
виде: «В момент публикации эта книга была лучшим романом, написанным в Канаде.
И это верно ещё и сегодня». Конечно, Лаберж имеет в виду только близкую ему
литературу: подрывную, жёсткую, насмешливую, дерзкую.
Я голосую за
Родольфа Жирара. Чтобы рассказать об авторе, мне приходится перелопатить немало
литературы. Первым делом я знакомлюсь с тем, что есть в антологиях, что уже
выбрали из целого текста местные литературоведы. И вот: антология Эрмана (1992)
обошла творчество Жирара молчанием. Что ж, бывает... Антология Вайнмана (1996)
предлагает кратчайшую биография писателя: «Родольф Жирар родился в Труа-Ривьер.
Когда ему было 12 лет, семья Жирара переехала в Монреаль. Здесь он учился в
католической коммерческой Академии. Журналист, сперва в «Отечестве», затем в
«Прессе». Первый его роман «Флоранс» вышел в 1900 году. Четыре года спустя
увидел свет роман «Мари Калюме», который архиеписком Монреаля монсеньор Брючези
подверг остракизму. Жирар потерял своё место журналиста в газете «Время». С
1905 года он – переводчик в Палате Общин. Он опубликует ещё два романа, напишет
сотни сказок, десяток театральных пьес и книгу воспоминаний. Во время Первой Мировой
войны он – офицер армии, окончит войну в чине капитана лейтенанта. Умер в
Оттаве 29 марта 1956.»
Лучшим романом
Жирара заслуженно считают «Мари Калюме». Прежде чем предлагать нашим читателям
отрывки из романа, расскажем его фабулу.
Кюре Флавель
живёт в Сент-Ильдефонсе (придуманная деревня в районе Лотбиньер). Как было
принято в то время, у кюре тоже был земельный участок, своя ферма. У него в
услужении было три человека: Сюзон, племянница и озорница, которая худо-бедно
вела хозяйство, сорокалетний холостяк Нарцисс заботился о посевах и Зефирэн,
церковный служка, звонарь и дьякон по совместительству, тоже холотой, но
малость помоложе Нарцисса.
Богатый и
развратный кюре Лёфран из соседнего прихода Сент-Апполинэр посоветовал кюре
Флавелю взять другую экономку, чтобы та навела порядок в доме. Вот тут и
появляется сорокалетняя старая дева Мари Калюме, которая до последнего времени
ухаживала за своими родителями, но после их смерти оказалась не у дел. Мари –
бой-баба, которая за месяц прибирает к рукам дом, а заодно... и дела всего
прихода.
Жирар живописует
так сказать «быт и нравы», ряд сцен более или менее связанных между собой
забавны, это гротеск и бурлеск и всё, что хотите. Это и любовный треугольник:
холостяки встрепенулись и оба стали, каждый по своему, приударять за Мари
Калюме. Но прежде всего – роман Родольфа Жирара – это сатира, направленная
против церкви. И именно этот аспект подчёркивает большинство антологий.
Например, десятая глава, которую часто истользуют создатели антологий (в том
числе и Вайнман) называется «Куды ж девать святые мочи Монсеньёра?»
Мари Калюме млела от счастья при мысли, что потом она
будет спать в той же святой постели, на которой изволил почивать господин кюре.
Из ста, например, тысяч, сколько людей могут похвастать такой удачей и такой
благосклонностью судьбы? Для неё это была возможность приобщиться к святости...
Наутро наша набожная дщерь стелила постель, в которой
спал архиепископ, и странное оцепенение овладело ею.
Надо сказать однако, отдавая ей должное, что в помыслах её
не было ничего нечистого и предвосхищение будущей благодати было целомудренным
и сугубо платоническим.
В каких словах описать волнение Мари Калюме, когда она
вошла в опочивальню архиепископа. Внутренне дрожа, она прибирала в этой
августейшей и ставшей святой комнате.
Со священным трепетом она взяла в руки ночную вазу, точно
это была бесценная амфора, и уже собралась вылить золотую с коричневатым
отливом жидкость в общую кадку, служившую вместилищем для подобных жидкостей,
как вдруг остановилась, потрясённая:
- Святые мочи архиепископа, - подумала она, - во где
святость-та!
Что же ей с ними делать?
Она поставила горшок на пол перед собой, сама села на
кровать и принялсь размышлять, уставя глаза в одну точку.
И так неподвижно она размышляла довольно долго.
Нет, не могла она выплеснуть их, как вульгарные
испражнения всех прочих.
О! Святотатство...
С другой стороны, не могла же она оставить их в спальне?
Это и не чисто, и не гигиенично...
Пришла ей в голову мысль запечатать их в бутылке.
Только имеет ли она на то право?
Терзаема сомнениями, Мари Калюме со всевозможными
предосторожностями взяла в руки ночную вазу и отправилась за советом к
господину кюре, который в этот момент крошил табак у себя в кабинете.
- Мсьё кюре, - сказала она, с загадочным видом поднося
ему ночной горшок, - Куды девать святые мочи Монсеньёра?
Кюре Флавель ошалело взглянул на хозяйку, думая, уж не
бредит ли она? Затем принялся хохотать во всю глотку.
Отсмеявшись, он готов был распорядиться предоставить
«святым мочам» общую для всего бренного судьбу, как тут услышал стремительно
приближавшийся голос Монсеньёра.
Ситуация приобретала трагический оборот. Нельзя было
терять ни секунды. Героический муж, подобно хватающему бобму, чей фитиль уже
наполовину сгорел, чтобы выбросить её подальше прочь, схватил горшок и выбросил
его в окно.
В тот самый миг служка кюре, понуро опустив голову,
проходил под окном,. Судьбе было угодно, чтобы на его голову пришлись и горшок,
и его содержимое.
Несчастный поднял глаза. Вокруг всё было тихо.
- Пошто? Пошто она так со мной? – сказал он со слезой в
голосе, - Разе ж я сделал што, а?
Клод Вайанкур для
своей антологии (2008) выбрал главу, в которой даётся описание Мари Калюме, её
внешности и её жизненных принципов:
Мари Калюме, пользуясь её собственным выражением, шла к
своим сорока. Когда ей исполнилось тридцать девять, она шла к своим сорока, и
теперь, когда прошло тридцать девять лет одиннадцать месяцев и двадцать девять
дней с момента её рождения она всё ещё шла к своим сорока. И всякий раз
повторялось сызнова – она всё шла, Мари Калюме, и только смерть могла
остановить её.
Нельзя сказать, что она была красавицей. Нет, но, как
говорят жители Сент-Женевьев, местечка, где увидела свет Мари Калюме, она была
статная женщина[3]. И
действительно, кто бы ни встречался с ней даже мельком, уже не мог забыть её.
Высокая, крепкая в талии и в груди, она дышала здоровьем и будто сочилась
маслом. Разделённые надо лбом безукоризненным пробором, её волосы эбенового
цвета были гладко уложены и уходили двумя блестящими полосами на затылок, где
собирались в грандиозную гулю, в которую была воткнута гребёнка за двадцать су[4].
Надо ли говорить, что кожа у неё была белейшая, щёки
налитые да красные, что твои яблочки, без морщинки, такой мирной и спокойной
была до последнего времени её жизнь? Ни облачка в небе, ни морщинки на лбу.
Некоторые завистники, это правда, считали, что нос у неё слишком вздёрнут, что
рот как будто слишком широк. В ямочке на подбородке пробивался пучок случайных
волосиков, который ни в коей мере не умалял первобытной красы Мари Калюме.
Такова её внешность.
А что сказать о духе? По природе решительная, новая
служанка кюре Флавеля имела золотое сердце. Когда её мать умерла, она, старшая
в семье, не захотела покинуть отца-вдовца и потому не вышла замуж. О малышах
она заботилась по-матерински: одевала, мыла, утирала, скоблила, чтоб всё было
чисто и блестело по возможности. Но вот её сётры повыскакивали замуж, братья
тоже встали на ноги, старик отец недавно помер, царство ему небесное, и
осталась она несколько не у дел. Вот о чём думал кюре Лёфран, предлагая эту
старую деву своему другу.
Я скажу ещё, чтобы закончить это торопливое описание, что
Мари Калюме была не без причуд. И главной из них была её страсть к вычурным
одеждам и кричащим краскам. Но вместе с тем – трогательная детская наивность,
доверчивость без границ, восхищение и преданность без меры ко всему, что
связано со святой верой и церковью, которые она связала с личностью мсьё кюре.
Она любила командовать, но уж если говорить о её преданности, то это навсегда.
Мишель Лоран в
своей антологии (2000) предлагает отрывок из всё той же десятой главы,
рассказывающий о прибытии архиепископа в Сент-Ильдефонс. Та же глава
использована в антологии (1997), составленной преподавателями колледжа
Мари-Викторэна. Сатира на церковь у Жирара действительно бесподобна:
Кортеж величественно приближался. Во главе сельской
кавалькады катила коляска Монсеньёра. Она была запряжена двумя белыми кобылами,
в хвост и гриву которых были вплетены тонкие голубые и красные ленточки. По обе
стороны кортежа верховые без сёдел раздвигали толпу.
Вальяжно развалившись на бархатной подушке гранатового
цвета, прелат, сухой, босолицый, радостно и глуповато улыбался, и глаза его за
стёклами позолоченных очков благосклонно взирали на толпу.
Время от времени, отвечая на приветствия, он приподнимал
свою тиару, украшенную кистями[5]; на тиару
восхищённо пялились толпящиеся вдоль дороги прихожане.
То тут, то там, то добродетельная жена, то какой старик
бухались на колени, кланяясь земно, утыкая лоб в придорожный прах.
Тогда, поднимая руку, украшенную аметистом величиной с
грецкий орех, Монсеньёр чертил в небесной лазури большой крест.
В четырёхтомной
антологии под редакцией Жиля Маркотта приводится глава, часть которой была
изъята в переиздании 1946 года. Мы, к нашему сожалению, увы, не можем
воспроизвести здесь эту главу целиком по понятным соображениям, но ту часть,
которая была изъята цензурой, - почему бы и нет?
Сидя на корточках позади огромного дуба две жертвы мести
звонаря жалобно перешёптывались.
- Ах, Нарцисс! ...
- Что, Мари?
- Ах! Ах! Уй! Ох и плохо ж мине... ой, плохо... Эх-х-х!
- Мари, бененька!
И Нарцисс, которого самого терзали жуткие колики, забывая
о собственных страданиях ради страданий той, которую он вот только утром
поклялся у алтаря оберегать до последнего издыхания.
- Дык, ежли б я мог, моя бененькая жёнка, а тока шож ты
хошь, шоб я смог?
- О-о! Ищо! Ищо!... Да када ж енто кончица, свята
заступница Анна? О-ой, како пучить... и икры ужасть как сводит... Ой-ой-ой!
Зачем тока я ела енто рагу?
- Пачём ты знашь, што енто рагу, Мари?
- А! Знаю... Ой, Божижть, ищо!... Слышь, Нарцисс,
подыхаю!
- Дык, ежли рагу, то значь ты, Мари, густо его
приправила...
- Ой, уж не знаю... А! ... А!... От такое там у меня, как
рана... и спина болюча... Вот ей же Богу, если оправлюсь, вот клянуся, ни в
жись ни к чему не притронусь, ни-ни-ни! От же жжёт как! ... О! Брюхо, ты,
брюхо! ... Подыхаю! Подыхаю!... Нарцисс, можа тебе придёца бежать за мьсё
кюре...
Нарцисс не на шутку встревожился. Нешто и впрямь так худо
его жёнушке?
- Ох, глянь, и меня тожижть прихватыват, опяточки! –
прошептал Нарцисс, усаживаясь на корточки подле Мари Калюме.
Только уж слишком торопливо он присел. Мадам Буаверт
покачнулась, не удержалась на корточках и плюхнулась в зловонную дымящуюся
жижу.
- Вот тока ентого не хватало! ...Теперича полный
комплект... Енто мне наказание с Небес за грехи мои...
И Мари Калюме с горечью припомнила и свою забывчивость, и
злосчастный баллон.
- Я вся измазалась...
выше поясницы до самых подмышек.
Луна от отвращения и та спряталась за тучку. Нарцисс,
видя свою жену в таком измызганном состоянии, чуть не отчаялся. Он сказал ей:
- Как жишть тебе оставаться в таком-от виде. Надыть
иттить на реку, штоб смыть всю такую гадось.
И Мари Калюме, ослабев от непосильных трудов, кряхтя,
поднялась и оперлась на руку мужа.
Чета прошла межой, потом исчезла за опушкой леса и вновь
объявилась уже на берегу. Оба шли поминутно оборачиваясь, не следит ли за ними
кто. Никого. Миновав дегтярную тучку, широкое шафранное блюдо, болтающееся без
дела в небесных чернилах, вновь появилось во всём блеске, превращая в хрусталь волну,
которая ласкалась к прибрежной гальке.
Нарцисс спросил:
- Иде мы спустимся, Мари. Надыть, шоб незаметно?
- Сама справлюся. Чё выдумал, а...
- А што тут... Раз уж женаты... Так я ж могу... Вота, в
тени берёзок, здеся нихто не товоть...
- Не, ну ты глянь... ты чё свинячить удумал?
- Ты слушь, Мари, рази ж ты не жена мне, а я те рази не
муж? Как жишть я не могу?
- Да кабы я ищо была чиста... так ищо б...
- Вот потому-то... потому что не чиста... потому-то...
Короче говоря, Мари Калюме решилась и Нарцисс приступил к
деликатному делу. Это была его первая жертва, принесённая на алтарь семейной
жизни: служка кюре изорвал свою парадную рубаху на тряпки. Его жена легла
ничком, спиной к звёздам, которые ехидно перемигивались. Осенний морозец так и
впился в загаженную плоть новобрачной.
- И холодат ужо! – обронила она, клацая зубами.
Эта жалоба ранила Нарцисса в самое сердце. И он тёр и
тёр, пока кожа его возлюбленной не приобрела свой подвенечный блеск. Вся
рубашка на то пошла.
И когда Мари Калюме поднялась, стыдясь, точно после
первородного греха, Нарцисс сказал ей: «Подём ужо ляжем» и смачно поцеловал её
в сахарные уста.
Остальное
творчество Родольфа Жирара основательно забыто. Об этом любопытном авторе лишь
кратко упоминают в историях квебекской литературы в контексте разговора о
цензуре в Квебеке и о том, какое влияние на культуру в стране оказывала
церковь. И действительно, всё, что Родольф Жирар написал после «Мари Калюме»
носит характер покаяния и говорит о желании автора вернуть себе благоволение
церкви. Вот, например, его роман «Искупление» (1906).
Монреаль, 1892
год. Режиналь Оливье видел, как ссорились его родители; это настолько
травмировало его, что он решил, что никогда не женится. Родители умерли,
оставив ему солидное состояние. Разумеется, претенденток на его руку и сердце
было довольно, но он всем отказал самым деликатным образом. Но вот однажды на
одном балу он повстречался с прелестной девушкой Клэрой Дюмон. Он ей
чрезвычайно понравился и она этого не скрывала. Режиналь тоже почувствовал
какое-то томление души и решил бежать. На корабле он отправился в Гаспези;
места ему понравились и он решил остаться в Паспебиаке на несколько дней. Но
его планы поменялись, когда он услышал в маленькой церкви, как девушка играла
на фисгармонии, когда он увидел её в ореоле солнечного света. Это было как
видение святости. Профиль её был настолько гармоничен, линия носа, губ,
подбородка настолько изящна, что Режиналь совершенно потерял голову. Ему
страстно захотелось повидаться с ней и случай их свёл, как всегда бывает в
романах. Он встретил её на берегу моря. Она оказалась внучкой старого рыбака,
её звали Ромэной и её родители тоже умерли. Она получила образование в
монастыре, где расцвёл её музыкальный талант. Режиналь боготворит её и не
допускает мысли как-то запятнать её репутацию. Но ситуация требует, чтобы он
признался ей в любви.
Но его страх
перед женитьбой всё испортил. Однажды, всё там же, на взморье, он узнаёт, что
Ромэна тоже его любит:
«Она была по прежнему чиста, не из-за гордыни или чтобы выставить напоказ
свою невинность, не для пустого бахвальства, но потому только, что скромность
её была инстинктивной, что воспитывалась на примерах высшей добродетели.
Она была проста и прямолинейна, она не прятала ни своих
достоинств, ни своих недостатков. Но главным в ней была её непорочность. Она не
помнила себя иной, вся белизна и золото, в вуали первого причастия она
исполняла все предписания Тайной Вечери.
Она была честна по самой своей природе: она не могла и
представить себе, что обманет того, кто попросит у неё руку и сердце, надев на
её палец обручальное кольцо. Верно, что часто брак – всего лишь коммерческое
предприятие, но и в этом случае она хотела, чтобы её товар был первостатейным.»
Дальше
разыгрывается трагедия в духе мелодрамы. Она «правит в открытое море, где с
бурей не справиться...» ей, и Режиналь
узнаёт, что её лодка разбилась о скалы, а её саму, уже мёртвую, волна вынесла
на берег. Душа Режиналя разбита. После похорон он сейчас же отправляется
обратно в Монреаль.
Он чувствует себя
в ответе за смерть Ромэны и решает искупить свою вину, о чём говорит и название
романа. В Монреале Режиналь узнаёт, что Клэра Дюмон совершенно опустилась, что
после его отъезда у неё было множество любовников, что теперь она живёт на
иждивении редактора одной газеты, бесчестного щелкопёра. Режиналь действует во
имя светлой памяти Ромэны. Ему хочется спасти «падшее создание». Он вырывает её
из когтей газетчика, который помыкал ею. Режиналь ради её спасения, не взирая
на её прошлое готов даже жениться на ней. К несчастью (или к счастью), но Клэра
тоже умирает. Вот он, писательский произвол. Что же делать? Режиналь устал от
лицемерного светского общества. Он решает вернуться в Паспебиак. Дед Ромэны
умер, его дом покупает Режиналь...
Остаётся
совершенно непонятным, как писатель, который в предыдущем романе выказал
необыкновенный талант, искромётный юмор и лёгкость стиля, мог создать такое плачевное произведение
сплошь напичканное клише вроде «женщины живут ради побрякушек» или «человек умирает,
но добродетель остаётся» , морализаторское, исполненное церковным духом, увы,
не самым свежим.
В том же приподнято-морализаторском духе, с той же подобострастной
церковностью написаны и другие его книги. И даже книга сказок (1912) –
последнее из того, что было опубликовно Жираром. Самую наглядную из сказок –
«Дочь пьянчужки» - можно пересказать очень кратко:
«Мариус Дюшарм шёл пешком к министру, куда он был приглашён на ужин». По
пути ему встретился попрошайка-пьянчужка, который уговорил его заглянуть в его
жилище. А там – трое сирот, прелестная девушка заботится о своих двух братьях.
Дело было в Сочельник. Мариус отправился за провиантом, за углем, за подарками
детям... не забыл он и об обручальном колечке. Ну, сказка, одним словом.
Мне
представляется со всей очевидностью, что, после того, как церковь запретила
роман «Мари Калюме» и изъяла тираж, который ещё не был полностью распродан,
Родольф Жирар стремился «замолить свой грех». Ещё бы, ведь из-за этого романа
он лишился работы и другую найти не мог. Приходится повторить, что у церкви в
Квебеке были очень длинные руки.
Жирар – человек
образованный, с головой, он уехал из Квебека, но не очень далеко, в Оттаву, где
какое-то время был редактором газеты «Время», потом служил клерком в
федеральном правительстве, потом работал переводчиком, но это всё было не то,
чего желала его душа.
В отчаянии Жирар
отправляется на фронт во время Первой Мировой, сражается во Франции, думая, что
это сможет помочь ему. Но нет! Нет ему прощения. Делать нечего, пришлось ему
выехать за пределы Квебека, чтобы получить работу. Он работает на федеральное
правительство, в середине тридцатых становится президентом франко-канадского
института в Оттаве, открывает филиал «Французского альянса» в столице Канады.
Его заслуги перед Францией и в деле пропаганды французского языка отмечены
орденом «Почётного Легиона»
[1] Я работаю преподавателем французского от
министерства иммиграции Квебека.
[2] Надо сказать, что Альбер Лаберж сам
пострадал от цензуры, что они с Родольфом Жираром вместе работали в газете
«Пресса», что их обоих уволили по распоряжению архиепиского Монреаля монсеньора
Брючези за их произведения. Надо полагать, что они были не просто коллеги, что
их сближало общее мировоззрение и, так сказать, общее умонастроение...
[4] В то время двадцать су были большие
деньги, тратить их на гребёнку! Но красота превыше всего!
[5] Мне надо признаться в мошенничестве. В
тексте сказано: il daignait soulever son chapeau épiscopal orné de beaux glands… Во-первых, епископскую шапочку я заменил тиарой,
во-вторых, епископа произвёл в архиепископы, не знаю, чем он заслужил? И,
наконец, в-третьих, я обозвал glands – кистями, хотя
это головки вроде как у желудей, но и другие ассоциации, даже непристойные,
тоже возможны. В предыдущей главе я съёрничал и назвал glands – цацками. Простите меня.
No comments:
Post a Comment