Антологии квебекской литературы - 41 - Рене Шопэн

Рене Шопэн

(1885-1953)

Не знаю, как остальные, но мне очень нравится читать старые учебники. Это и познавательно, и поучительно. В данном случае речь пойдёт об учебнике фрако-канадской литературы 1957 года, т.е. до «тихой революции», когда у власти был Дюплесси, а католическая церковь была сильна неимоверно и управляла всей духовной жизнью общества. Это хорошо знать, когда читаешь статью о Рене Шопэне в этом учебнике:

«Шопэн утверждал, что принадлежит той же группе, что и Морэн. Но, в противоположность своим друзьям (Дюга, Делайе), Шопэн отличался изысканной чувственностью и его поэзия не была столь новаторской.»

Это – вступление. Далее идёт рассказ о жизни Шопэна, говорится, что он родился в Со-о-Реколе, что был он десятым ребёнком в семье французского врача-натуралиста, что атмосфера в семье была самая сердечная, что мать души не чаяла в детях. Ребёнком Шопэн сопровождал отца, когда тот отправлялся за лечебными травами, и природа была ему близка и понятна у берегов реки Прери. Автор учебника, Самюэль Баяржон, заключает, что детство Рене было счастливым, исполненным сердечности и свободы (здесь и далее курсив Баяржона).

Затем автор говорит о годах учёбы в колледже Сент-Мари и о душевном кризисе, когда Шопэн потерял сердечность и свободу, и тот душевный климат, которые царили в их семье. В 1902 году, когда Шопэн заканчивал общеобразовательный курс, его отец умер, семья распалась, что усугубило душевный кризис. Шопэн остался при матери, сожалея о потерянном счастье.

Следующий абзац говорит о других фактах биографии Шопэна: он стал нотариусом, в 1910 году отправился в Париж, надеясь стать певцом, у него был приятный тенор. Париж очаровал Шопэна, но не мог заставить его забыть Канаду, где жила ещё его престарелая мать. Он вернулся, некоторое время без энтузиазма занимался журналистикой с Жюлем Фурнье, но в конце концов предпочёл мирное призвание нотариуса. В 1914 году умерла его мать, самая большая любовь в его жизни. Последующие годы были спокойными. Он продолжал работать нотариусом. Шопэн умер в 1953 году.

Это то, что касалось Жизни Шопэна. Вторая часть озаглавлена Сердце Шопэна.

В этой части говорится о чувствительности Шопэна, повторяется, что она была взращена в атмосфере счастливого детства. Что затем он замкнулся в своей сентиментальности. Что он всё потерял, но сохранил любовь к матери.

Баяржон говорит о том, что Шопэну нужны были симпатии и понимание, к которым он привык в детстве. Материальные заботы слишком занимали его окружение, чтобы он мог быть понят, поэтому он бежал из этого материального мира в мир поэтических мечтаний. Его «сердце было в ссылке», замечает Баяржон, намекая на название поэтического сборника Шопэна «Сердце в ссылке». Поэтому поэт ищет отклика своим чувствованиям в природе. Автор учебника говорит о сентиментальном пантеизме Шопэна. Баяржон перекидывает мосток от сентиментализма к теме любви и говорит, что и здесь Шопэн довольно чувственен, что от его творений исходит чувственный фимиам и потому стихи Шопэна «не рекомендуется советовать читать молодёжи».

1957 год в Квебеке. Чувственность под запретом. Замечательно, что Баяржон повторит трижды своё предостережение. А в заключении сравнит Шопэна с гоэланом, птицей слишком тяжёлой, чтобы круто взмывать вверх и долго держаться на воздушных потоках. Наряду с поэтическими взлётами у Шопэна, по мнению автора учебника, столько же, если не больше, падений или «нырков».

Понятно, что и повторения, и курсив были использованы в педагогических целях. Предостережения были адресованы скорее преподавателям и родителям, но, если бы дети вчитались в эти предостережения, то, несомненно, фигура Рена Шопэна со временем выросла бы в глазах любопытствующих подростков.

Так говорит о Рене Шопэне учебник 1957 года. Но теперь, шестьдесят лет спустя, изменился ли взгляд квебекских литературоведов на творчество этого поэта-нотариуса? Вот, что говорит о двух его сборниках очень уважаемый мною автор Жан-Луи Лессар.

О первом сборнике «Сердце в ссылке» (1913):

«С первого, программного стихотворения Рене Шопэн раскрывает карты: он предполагает «укорениться на горделивых и мощных уступах/Идеального», подобно тому, как «тщедушная вишня нависает над пропастью,/ чьи края украшают редкие, хрупкие, /но такие достойные цветы.»»

Лессар замечает, что для того, кто причислял себя к «экзотистам», довольно удивительно было назвать первую часть сборника «Канадские зарисовки». И действительно, в этой части сборника – «озёра, жемчужины гор Лорантийских», вода и вечер – основная тематика этих стихов, но «смысла в этих зарисовках мало. Шопэн практиковал «искусство для искусства», столь милое сердцу парнасцев». В отличие от Морэна, Шопэн позволяет себе диковатые фантазии, например, «Свинья в маринаде» или «Эпитафия сверчку». В подтверждение этой мысли Лессар цитирует из «Эпитафии...»:

Уж сентябрь, стрекочут цикады вовсю,

И сверчки, и кузнечики скачут и падают пьяно,

Акробаты тяжёлые, сытые, не прекращают возню,

Не жалеют, прыгучие, лап, осаждают поляну,

Где цветут маргаритки, задумчиво, нежно цветут,

Шум у них вызывает мигрень, они зябнут и слабнут,

И горжетку свою теребят, говоря: «Что за шут!»,

Опасаясь, не зря!, за свою неувядшую славу. (...)

Название второй части «Экран из снега» предполагает, что снег изменяет видение наблюдающего. Это то, что мы читаем в первом стихотворении этой части «Морозные цветы». Шопэн описывает окно в инее, как это делал Лозо (см. «Квебекские тетради» № 38), видя в этой морозной живописи символ поэтического воображения:

Но все эти черты – мираж,

Что виден нам на стёклах на лазурных,

То – оттиск мысли, то – причуда, блажь,

То – эфемерность встала на котурны (...)

В следующих поэмах Шопэн показывает, как зима и её снега могут создать феерический мир, достойный кисти выдающегося художника; и эту же мысль продолжает третья часть «Эффект снега». Шопен в своих зарисовках зимы рассуждает о жизни и смерти, ему нравится со всей тщательностью описывать свои видения, как, например, в этом большом стихотворении, о погибших покорителях Северного полюса. Интересно, что это стихотворение посвящено Ги Делайе. Действительно интересно, какая связь между этими строками и фигурой поэта-футуриста хлебниковского толка?

Полярные пейзажи

Небо Арктики вызвездило свой купол,

Ветер льдистый стонет на сто голосов.

От его дыханья полярные звёзды скупо

Мерцают в созвездиях Лебедя, Овна, Гончих Псов.

Полотнище газа дрожит, колышется сполох неона,

Шлейфы цветного воздуха вслед за ветром плывут.

А выше, слева, диск луны серебрится; луны корона

В Океане полощет своё отражение. Нунавут.

Странная архитектура припая, айсбергов и торосов,

Снег и наросты льда громоздятся в причудливые дворцы,

Как на картинках – синесиреневые колоссы,

Как в иллюстрированных журналах – балки, колонны, торцы.

Величественные льды, могучие кафедралы,

Глубокие гроты, ведущие в слюдяную сень

Торжественных усыпальниц. А рядом - порталы

Храмов, обломки фриза, поверженная капитель.

К морю спускаются в рост человека ступени,

Как мрамор в прожилках  трещин светится лёд.

Кто вырубил лестницы эти, неведомо чьё уменье

Воздвигло стены так, чтоб никто одолеть их не мог.

Сооружение мощи невиданной, совершенство

Линий и перспектив, таинство внутренних зал,

Где алтари и жертвенники ждут, когда духовенство

Воскурит свои фимиамы, взойдёт на тройной пьедестал

(и так далее ещё двадцать строк...)

Искатели приключений, пленники скал высоких,

В этих сумрачных гротах вечный покой нашли,

Думали: мы сумеем, думали: мы из немногих!

Но Полюс остался сфинксом, Полюс неумолим.

На острове занесённом снегом по самую крышу,

Признав своё пораженье, без провизии, без надежд,

Они имена свои выцарапали, постарались – повыше,

И умерли все геройски, словно угас мятеж.

Северное сиянье магнетических парусов над ними

Взметнуло сполохи призрачные, свозь мириады призм

Над пропастью Хаоса чёрной – магические лимбы,

Через залив во льду – давно отшумевших тризн.

Кровь в их жилах замёрзла, не стало огней в палатках,

В мертвенном сне увидят ли герои снова свой брег,

Через моря, мимо айсбергов души летят обратно,

Вот уж родные селения, колокольни, как оберег,

Слышите, звон похоронный, но в тёмном царстве Эреба

Видится дом под солнцем, лозы виноградной плеть,

Лето и плодородье – лугов раздолье и вдоволь хлеба,

А в очаге семейном – огонь, на столе похлёбка.

Увидеть такое хотя б разочек, чтоб после – легко умереть.

В других стихотворениях прочитывается его философский страх пустоты : «Восхищение бездной», иной раз этот страх становится источником высокого лиризма:

Потому что нас ждёт разлука,

Ветер, ветер летит за снегом,

Нас в себе замыкает нега

Наслажденья близостью друга.

Следующая часть – «Невинное сердце» составлена из десяти стихотворений посвящённых девушкам и молодым женщинам «в цвету». Здесь мы встречаем девушку за пряжей, которая ждёт своего суженого, но тот не вернётся. Здесь же «задумчивые девы» пятнадцати лет «в белой фате», цыганочка из Италии «с точёной фигуркой, подвижной ножкой...», молодица Наис «дочка Евы, чувствительна к чарам любви», и «прекрасная, юная Ева», и «Ева в платье феи, чья нежная плоть обещает, пьянящие дух утехи». Завершает эту часть стихотворение в честь музы поэта, звезды Альсионы, его «ночей вдохновительницы».

«Ветвь кипариса» посвящена Марселю Дюга. Эта часть менее умозрительная, хотя встречаются четверостишья довольно абстрактные, но всё же понятные:

Золотые шары и лазурные, памятные шары

Детства счастливого, сада просторного,

В утренней белизне по горло я,

Розы пурпурные, розы в бутонах – девственные миры.

А вот совсем короткое стихотворение, в котором, несмотря на дистанцию, на отстранённость, чувствуется какая-то личная травма, какой-то надрыв:

Растратить юность на труды пустые,

Не ставя целью славу, героизм,

Но скептикам – слова твои – трюизм

Мечтателя и гордеца... Остынут

Любови юности, химеры отойдут,

Улягутся тревоги и волненья,

Прийдёт весна, но нет, не расцветут

В душе ни ландыши, ни сцилы, ни сирени!

Тут же стихи, в которых мы видим поэта разочарованным, ищущим любви и не находящим её, поэт – одиночка, поэт – бродяга. Поэт на склоне жизни (поза, разумеется, поэту в те годы было всего 28 лет), «взирающий на прежние думы свои»:

Я взираю на прежние думы свои, как глядят на руины,

Был когда-то дворец, а теперь по чуть-чуть разрушается он.

С каждым днём запустенье видней, вот ещё один камень низринут.

Как плющи оплетают мой дом, разум мой оплетается сном.

Дверь потрескалась, в щели протиснулись тени,

Штукатурку поддели крюком, и осыпалась с шумом стена,

Мрамор гордый когда-то высоких ступеней

Потемнел и крошится, прогнила фрамуга окна.

О, дворец моих снов, ты захвачен врагами,

В кулаках этих варваров факелы, пики, мечи,

К Красоте безразличны, по залам они пробегали,

Всё круша, просто так, без особых причин.

Алтари осквернив, всё, что дорого мне, опрокинув,

Всё разбив, они скалили зубы, надменно смеясь,

Все реликвии мусором стали, осколками глины,

Под вонючими их сапогами, месившими грязь.

Пруд зарос камышом, превращаясь в болото,

А павлинов, свободно гулявших в саду,

В клетки заперли и забавлялись тупые уроды

В них стреляя из луков... мне видится всё, как в бреду.

Было время, когда под луной безмятежно гуляли,

Лодки плыли по пруду, и слышалось пенье в саду,

Менестрели в балладах прекраснейших Дам прославляли,

А теперь – запустенье. С главою поникшей иду...

Моя Муза, увы, от меня навсегда отвернулась,

Но порою я вижу во тьме сквозь туманы и хмарь.

Вот присела на камень во мху, на руины печально взглянула,

Дама в белом... и сердце забилось, как встарь.

По мнению современного критика и литературоведа Жана-Луи Лесара Рене Шопэн, не смотря на все уверения, если судить по его стихам, отнюдь не экзотист. Его муза универсальна. В противоположность Морэну, например, его сюжеты не в Европе и не на Востоке. В некоторых стихах есть упоминание о греческой мифологии, но природа Севера и личные переживания заслоняют всё, что могло бы назваться «экзотичным». И словарь Шопэна не столь изыскан, но в его стихах чувствуется работа над формой. Есть сонеты, есть десятистишья, есть тристишья, иные стихи написаны александрийским стихом. Он владеет метрикой стиха и умеет выбрать размер подходящий содержанию. Другими словами: мнение о квебекском поэте Шопэне практически не изменилось. Лесара назвал его «универсалистом», но что это значит – поди угадай!

Двадцать лет молчания после выхода первой книги стихов! Надо сказать, что и первую книгу Рене Шопэн издал под нажимом своих друзей. Это они заставили его «быть поэтом». Вторая книга «Доминанты» (1933) состоит из четырёх частей.  Она написана свободней, игривей, но во всё той же, присущей Шопэну манере.

В первой части определяется место поэта в обществе – поэма в духе бодлеровского «Альбатроса» или «Пеликана» Мюссе – и место это не завидное. Оно и понятно, когда «украден огонь» и «попраны идеалы». В первой части – сожаления, меланхолия, любовные разочарования, воспоминания о былом счастье, смерть, одиночество... короче, «потерянный рай». И где они, девственная природа и незабвенное детство поэта?

Вторая часть – эпиграммы. И это неожиданно для Шопэна: зубоскальство, дерзости, сарказм, щелочной юмор. Он смеётся над всем и в первую очередь – над поэзией, в том числе и над собственной поэзией. И советует поэту, как понравиться «честному читателю»: «Искусство нынче не замысловато, / Оно со здравым смыслом заодно...». А то ещё он рассказывает со смехом о том, как таможня пыталась задержать сотню с лишним экземпляров «Сердца в ссылке», а вместе с книгами и их автора. Или вдруг Шопэн начинает иронизировать над литературными школами: «Мне нравятся сраженья литературных цирков,/когда «о сокровенном», о главном «ни о чём»! / Я слушаю, как бряцает поэтов наших лирка,/ Поэты блеют, критики – мычат, маразм цветёт.» В этом угадывается интонация Саши Чёрного, не правда ли? Подобно Александру Гликбергу, о котором он, разумеется, знать не мог, Шопэн использует гротеск: «Коровы с нежными глазами, / безумное сердце моё жуют...» Не брезгует он и самоиронией: «Однажды вечером, пускай во время оно,/ почтенный книгоман, учёный рифмоплёт,/ устроит эксгумацию – меня – и, тошнотворно, / прочтёт мои стихи... но, задом-наперёд.»

Интересно и то, что Шопэн позволяет себе иронизировать и над своими друзьями, например, над Полем Морэном, которому он посвятил сонет, которому предшествует эпиграф из сборника Морэне «Золото и Пепел» (мы не забыли о нашем обещании рассказать об этом позднем сборнике Морэна, но как-то всё не получается): 

Лучезарные дни, когда мы об Ионии с Фракией говорили, /Где толкались рогами козлы, белый с чёрным, такие смешные!

Дух твой тонок не слишком, (там рвётся, где тонко)

И беспечен, но братски приятен он мне,

В нём и Злато и Пепел в звучании гонга,

И пейзажи, каких нет в родной стороне.

Ты припомни, поэт! Как мы пили портвейны,

Как в родных кабаках пропивали талант,

Мы, студенты, служили благоговейно

Музам, Бахусу... Я был немного педант.

Об Ионии с Фракией мы говорили,

Жаль, что в памяти стёрлись рассказы твои,

Но я помню – и это до самой могилы –

Черепаховый суп я хлебал и хвалил,

А ты, пальцы в перстнях и с губою не дурой,

Смачно кушал омара и, жуя, балагурил.

Третья часть сборника «Доминанты» посвящена Марселю Дюга, который защищал первый сборник Шопэна от нападок почвенников-регионалистов. В этой части – самые разные стихотворения, смешные, но без сатиры, вообще и ни о чём, в духе парнасцев, эмоциональные и разнообразные по строю. Чувствуется, что в этих стихах Шопэн жонглирует словами ради самого процесса сочинительства, что было бы близко к графомании, если бы не врождённый такт и чувство меры. Шопэн пускает пыль в глаза. Первое же стихотворение этой части озаглавлено «Удовольствие слушать лягушек на лоне природы» и начинается так:

«Над водой висит туман,

Вода плещет,

Носит свежую стружку...»

В стихотворении «Дымы» около двадцати очень коротких строк, ритмичных и мастерски зарифмованных:

«Как Борей

Дикий ветр,

Падает

Сверху до

В горизонт

Дует в рог

В лёгких мощь

Округлив

Рот до «О»

Глаз шары

Ду-ду-ду

Вот порыв

И дымы

Жгут глаза...»

Вот ещё чуть-чуть и получилось бы «дыр бул щыл», но до этого не дошло.

И, наконец, в четвёртой части – две поэмы, посвящённые матери. В одной говорится о рождении, в другой – о смерти.

В общем и целом – интересный поэт, в стихах которого много намёков, часть из которых остаются для меня загадочными и неразрешимыми. Можно предположить, что многие из этих стихов были написаны ещё до 1920 года и свидетельствуют о сваре между экзотистами и регионалистами.

Признаться, я несколько увлёкся экзотистами. Что ж, мои симпатии отданы тем, кто хотел нового, необычного, всё равно какой ценой.  Но надо же сказать и о другом течении в квебекской литературе конца 19 – начала 20 веков. Если критик Луи Дантэн говорил о «свободе духа» применительно к экзотистам, то Камиль Руа ратовал за «литературу на службе нации». Именно эти два критика были особенно активны и заметны в рассматриваемый нами период.

В 1907 году Жюль Фурнье вообще отрицал существование канадской литературы:

«Дюжина более или менее крепких романов второй руки создают литературу не более, чем ласточка делает весну.»

Но даже это отрицание показывает нетерпение самого Фурнье увидеть «настоящую» литературу, которая поставила бы под сомнение те, упомянутые им, второстепенный романы.

Говоря о молодой литературе 1895 года, Жан Шарбоно писал: «Мир наблюдает эволюцию беспрецендентную в истории французской литературы. Множество школ рождает и умирает. На которую стоит посмотреть? Какую избрать? Пусть наша молодёжь отстала от парнасцев, которые уже в конце прошлого (19) века достигли своего пика, зато она воодушевлена мыслью превзойти их, отринув все прежние ценности, перевернув все устои.»

Мы продолжим наш разговор о квебекской литературе на стыке девятнадцатого и двадцатого веков в следующих номерах «Квебекских Тетрадей». На этот раз речь пойдёт о почвенниках. И говорить о них мы будем с уважением, потому что в конечном счёте не модернисты, а именно консерваторы создали то, что квебекские литературоведы называют «классической квебекской литературой», хотя и модернисты безусловно внесли свою лепту уже тем, что ставили под сомнение литературные приёмы почвенников.