Поль Морэн
(1889-1963)
В 1929 году
известный квебекский литературный критик, эссеист и интересный поэт, первый
верлибрист Квебека Марсель Дюга проживал во Франции, в Париже. В этом факте нет
ничего удивительного. Известно, что многие писатели и поэты иногда долгие годы
проживали во Франции, чувствуя себя, как дома. Почему бы не пожить на
исторической родине поэту и литературному критику. Почему бы ему, взглянув
издалека, не написать книгу о литературе своей страны, тем более, что десятью
годами раньше он уже сделал набросок к этой книге, издав «Апологии», в которых
(название говорит само за себя) защищал своих друзей от нападок критиков из
другого лагеря. Напомним, что в рассматриваемом нами периоде (1895-1930) в
литературе Квебека наметились две тенденции, представители которых не слишком
дружили и понимали друг друга: «регионалисты» или «почвенники», которые
продолжали дело начатое писателями-патриотами, и «модернисты» или «экзотисты»,
которые желали освободить литературу от набивших оскомину клише (родина, земля,
долг), выбирая темы либо отвлечённые, либо глубоко личные и перемещая действие
своих произведений за пределы Квебека.
В «Апологиях»
Дюга говорил об Альбере Лозо, о Поле Морэне, Ги Делайе, Робере Ла Рок де
Рокебрюн и Рене Шопэне. Тон «Апологий» был чрезвычайно агрессивный, оно и
понятно, когда приходится защищать то, что «не в фаворе», отстаивать права
писателей и поэтов, о которых неулыбчиво отзы валась «официальная критика».
Так вот, в 1929
году Марсель Дюга опубликовал книгу, чьё название было по меньшей мере
провокацией. Он назвал её «Канадская литература», но это не был учебник. Это
был скорее «анти-учебник». В книге кроме авторов «Апологий» фигурировали ещё Жан-Обер Лоранже, Жан Нолэн, Робер Шокетт и Пьер
Дюпюи. Почему эту книгу можно назвать «провокацией»? Да потому уже, что, если
верить Дюга, то литература Канады вся – модернизм и ничего более.
Предисловие,
однако, сразу даёт нам понять, что тон этой публикации будет гораздо мягче.
Дюга предлагает «сложить оружие». На этот раз никто не может обвинить его в
том, что у него нет преемственности между почвенниками и экзотистами, между
консерваторами и модернистами:
«...в отношении
литературы, которая сама духовность, продолжать повторять жесты наших
предшественников, тех, что возделывали целину, повторять слова и образы той
интеллигенции, без которой не было бы и нас нынешних, вряд ли продуктивно. Из
наших различий, которые сами – варианты жизни, возникнет, может быть уже
завтра, нечто цельное.»
Определив место
одних и других, Дюга даёт краткий обзор всего, что было сделано в «канадской»
литературе (речь, разумеется, идёт только о франкоязычной литературе Квебека)
от Кремази до Шарля Жиля, что касается поэзии, от Обер де Гаспе до Робера
Шокетта и Пьера Дюпюи, относительно прозы. Воздав должное прошлому, Дюга
заканчивает своё предисловие клятвой верности модернизму:
«Будущее за
поиском, за отважными попытками, за отрицанием того, что было сделано вчера.
Цветы лучше растут на перепаханном поле...»
Я не стану
пересказывать всю книгу Дюга; на этот раз нас интересует один только автор,
творчество которого Дюга «изучает» в специальной главе, посвященной
исключительно Полю Морэну. На самом деле Дюга знакомит нас со сборником Морэна
«Эмалевый павлин», успех которого был во многом определён скандалом: после
выхода сборника в 1911 году, критики консервативной газеты «Обязанность» братья
Руа громили сборник, будучи сторонниками регионализма, Дюга и Жюль Фурнье,
будущие сторонники «Нигога»[1]
яростно, с пеной у рта защищали экзотизм Морэна. Дюга в своей книге выступает
более, как провожатый, чем критик. Его отношение к Морэну чисто
имрессионистское. Он восхищён движением поэта на Восток, затем его
«завоеванием» Европы. Он не объясняет, а только перефразирует сказанное поэтом:
«Поль Морэн нам с
лёгкостью отдаёт настоящее, те сцены, что разворачиваются у него перед глазами.
Он сам провозглашает себя агрессивно экзотичным и захватывает для нашей поэзии
Восток и Грецию. Он насаждает новый культ: культ осязаемого, зримого,
восхитетельно красивого, юношеского, он требует открыть наново всю фауну, всех
богов и богинь и, особенно, Пана. Он уже не сдерживается. Он ликует, он
усваивает, легко и свободно, повадки Бахуса. Дух, энтузиазм, ритм сливаются
воедино в новом, молодом прочтении греческих легенд. Не всё совершенно в этой
афинской реконструкции, он только примеряется к духу вещей и существ. В
основном – это декорации, внешние структуры, фризы, крылатые кони, кентавры,
населяющие его видения и поднимающие его на Олимп. Всё – золото, мрамор,
лазурь. Всё – ослепление блеском, горделиво и несколько чванно, мечта о мечте.
Но всё настолько хорошо, насколько может сказать поэзия, насколько можно
вдохнуть душу в прекрасные формы.»
В том же порыве
восторга Дюга только слегка журит Морэна за «слова ради слов». Критик скажет
несколько слов и о втором сборнике Морэна «Поэмы золота и пепла», подчёркивая,
что «виртуозность поэта стала легче», что она «стала человечней». Всё это для
того, чтобы, подводя итог, сказать, что к сожалению «экзотизм Морэна исчерпал
себя» и что поэту пора бы обратиться к чему-то большему:
«Великие надежды,
которые внушал автор «Эмалевого павлина», пойдут прахом, если только он не
избавится от всего искусственного, в чём он уже преуспел довольно, доказав нам
своё владение словом. И мы ему того желаем. Ему под силу большее, чем только
изысканность Эредиа, Ренье или маркизы де Ноай. Ему надо найти ту правду, что
присуща только ему, стряхнуть с себя наносной, но, увы, ставший таким привычным
экзотизм, чтобы одарить нас творением, которое станет выше лести момента, выше
моды. Только освободившись от экзотизма, от которого он взял уже всё, что было
в нём хорошего и плохого, только тогда у него появится возможность оставить по
себе значительный след в истории франко-канадской поэзии (...)
Экзотизм уже
сыграл с Полем Морэном злую шутку и теперь совершенно очевидно, что и экзотизм
и регионализм, воспринятые эксклюзивно, если они исключают любое другое
движение мысли, одинаково вредны. Слепое следование им рисковано тем, что можно
пройти мимо правды, не только поэтической, но и общечеловеческой.»
К чести Марселя
Дюга следует заметить, что он сумел перестроиться, почувствовал противостояние
сил и, не отказавшись от всего, что отстаивал двадцать лет прежде, нашёл способ
примирить враждующие стороны. Он приветствовал в 1930-х новый модернизм в лице
Сен-Дени Гарно и Алэна Гранбуа, о чём мы будем говорить позже.
Обратимся же к
поэзии Поля Морэна. Первый сборник стихов двадцатидвухлетнего поэта вызвал
скандал. Почему? Хороший вопрос, как если бы читающей публике было не всё
равно, что читать.
В этой связи мне припоминается фильм
Тарковского «Сталкер», в котором есть монолог Писателя. И вот этот Писатель
жалуется: «Им бы только жрать! Душу, сердце своё вложишь, сожрут и душу, и
сердце. Мерзость вынешь из души – жрут мерзость!»
Тут выясняется,
что в начале прошлого века читатели не только читали, вернее, не просто читали,
но и судили о прочитанном, о самом смысле написанного, гораздо чутче были они
ко второму и третьему смыслу, понимали иронию и не терпели издевательств над
собой. Ну, во всяком случае, мне так кажется. Из собственного опыта.
Представьте,
идёте вы в церковь (трудно, понимаю), а там священник вещает с амвона, и вы
серьёзно слушаете не только слова, но и их потаённый смысл. Открываете газету и
читаете, а, читая, ищете всё тот же потаённый смысл. Беседуете с коллегой, а
разговор всё время упирается то в проповедь священника, то в газетные суждения.
И вы, беседуя с коллегой, всё с тем же упорством ищете в словах собеседника
потаённый смысл.
А тут,
пожалуйста, сборник стихов с диким названием «Эмалированный павлин[2]»,
ладно. Открываем, читаем эпиграф за подписью Анны де Ноай (кто такая эта де
Ноай, не знаете? А-а! хозяйка литературного салона в Париже, поэтесса, дочь
румынского князя и греческой княгини... скажите на милость... первая женщина,
принятая в Королевскую академию... О-о!)
Павлин беспечный, гордый и чванливый,
Досуг свой бесконечный проводя со мною,
Порой приникнет к королевским лилиям
И гребешком трясёт, а сам – змея змеёю.
Скажите, что
должен был понять из этого эпиграфа читатель в 1911 году? На гравюрке под
эпиграфом – голый человек копает землю. Над ним прочитывается латинское
изречение: fac et spero («делай и верь», тогда грамотные люди ещё
понимали латынь). Под гравюрой – место издания – Париж, ниже – название издательства.
Современный читатель, привыкший ко всему, только пожал бы плечами и пролистнул
бы. Не то – читатели во французской Канаде. Эпиграф перечитывается, гравюра
рассматривается. Над тем и другим размышляется, и то и другое – повод для беседы. Не станем
забывать: книги всё ещё редки. Их, безусловно, больше, чем в 1837, когда
появился первый квебекский роман, но их всё ещё очень мало в сравнении с
Францией, например. Каждая книга на виду, каждая – событие. Каждая таит в себе
возможный скандал.
А вот и первое
стихотворение, открывающее сборник, самое значимое, программное. О, боже!
Сколько в нём вычурных, редких, необычных слов: « évangéliaire », « abbatiale », « historiait », « liliale », « tarasque », « fermail », « guivre », « oncial », семь
странных слов, многообещающее начало, которое, однако, не могло быть воспринято
иначе, чем насмешка над здравым смыслом.
Морэн говорит о
себе, как о мэтре-просветителе. И то... Аграф, гивр, унциал в шести последних
заковыристых строчках:
Для пера моего, на котором дрожит эта капля эмали,
Как аграф драгоценный для всех манускриптов моих,
Где по прихоти вольной химеры и гивры смешались
И во славу павлина, что сфинксом глядит средь шутих,
Переплёт запечатан смолы бальзамической смесью,
И хранит унциал золотой апокриф моих песен.
Переводить Морэна
чрезвычайно трудно. Понятно почему в книге «Поэты Квебека», на которую мы
ссылаемся, потому что она пока единственная, дающая обзор квебекской поэзии,
есть только шесть и не самых говорящих стихотворений Морэна в переводе В.
Петрова. Я предполагаю, что переводчику не удалось найти оригинальный сборник,
чтобы выбрать наиболее яркие стихи, поэтому он воспользовался стихами из
антологий, в частности из четырёхтомной антологии под редакцией Жиля Маркотта,
и теми стихами из антологии, что попроще, покороче. Увы, эти стихи не передают
всей «скандальности» поэзии Морэна.
Поговорим о самом
сборнике. Он состоит из шести разновеликих частей:
Мрамор и листва,
EΛΛAΣ,
Эпиграммы,
Французские сильвы[3]
Отблеск времени и отдельно, последнее стихотворение сборника
Моим современникам.
Интересно, что в
письме Жоржу Ванье[4] от 12
мая 1911 года Морэн так говорит о своём только что вышедшем сборнике:
«Что ж, тем хуже.
Я хотел только одного: дать канадской литературе импульс, который подтолкнул бы
её не в сторону экзотизма, «extranea», но позволил
бы литераторам экзотизировать литературу, говоря о Дамаске или Нюрнберге, не
отступая при этом от своих национальных, патриотических обязанностей, потому
что человек, гармонично высказывающийся о буколиках Виргилия столь же достоин
похвалы, сколь и тот, кто восхваляет ДезОрмо[5].»
В декабре 1912
года Поль Морэн выступает с конференцией «Экзотизм в современной поэзии» и
говорит в частности, что:
«Без сомнения
речь идёт о ностальгии, но и о безумном желании новизны, этом яростном желании
обновления, которое охватывает наших современников, которое толкает поэтов на
поиски не только в своём сердце, не только в своём городе, не только в идее
родной земли, но и за пределами всего этого, в новых ощущениях, свежих и
оригинальных. Даже писатели классического направления, а с ними и натуралисты,
символисты, все мечтают включить в свой арсенал богатства дальних стран,
увидеть нечто необычное, удивительное, или, по слову Рембо, страну «Нигде».»
Это желание
«обновить» эстетику поэзии прочитывается также во множестве эпиграфов из
Делайе, Шопэна и Дюга, его собратьев по перу. Более того, две серии по четыре
стихотворения (Восточные города) воспроизводят форму, довольно оригинальную,
которую использовал Делайе в сборнике «Фразы». Этот сборник вышел годом раньше
(1910) и в нём едва ли не большинство стихов написаны таком образом: три строфы
по три строчки, по девять слогов в каждой, связанные между собой тремя рифмами.
«Мрамор и листва»
нас приглашает в путешествие. Названия большинства стихотворений связано с
географией разных стран. Мы оказываемся в Италии, во Франции, в Голландии,
Турции, Иране, Сирии, Японии, Китае, Испании. Места выбраны исходя из их
культурного значения (мрамор) или потому, что они сами по себе красивы
(листва). Морэну нравится описывать сады, крепости, замки, церкви, места
богатые историей. «Я» поэта практически отсутствует, оно подспудно, стихи
исключительно описательные. Зачастую чрезмерное использование редких слов
затрудняет задачу читателя. Стиль произведений исключительно классический.
Обычно из этого раздела составители антологий выбирают коротенькое
стихотворение «Токио», в котором использовано построение стиха, описанное выше.
Читаем в переводе
В Петрова:
Вот он – из золота и лака,
Усталой гейшею прилёг
Средь дышащего полумрака.
И горечь опийного мака,
И свежесть лотоса – у ног
Величественной Фудзиямы.
О чайный домик Хиротамы,
Дай мне ступить на твой порог:
Ты изо всех уютный самый...
И мы прощаем
переводчику его «вольности» за то, что он практически выдержал форму
стихотворения, уступив только самую малость в пользу гораздо более привычного
ямба. На самом деле стихотворение Морэна совсем не такое глянцевое. В нём все
«экзотические» японские слова выстроены иначе и настроение несколько иное:
Токио
Горячий, из злата и лака,
Спит усталой гейшею город.
Прозрачна лунная прохлада.
Жгучий запах: опий и ладан,
Волнами запах: смерть и лотос.
Холодная ночь над Хокайдо.
Синий сполох от звёзд над водой.
Тайную низкую дверь открой
Для меня, чайный дом Хирудо
Раздел «EΛΛAΣ», как подсказывает название, посвящён
Греции и мифологическим образам, он находится под эгидой Геры. Мифология служит
поводом для всего. Любовь, чувственность, образы природы, всё основывается на
мифилогических персонажах и этот культурный пласт для Морэна важнее даже, чем
собственно говоря «экзотизм» его поэзии.
Вот стихотворение
из этого раздела, которое посвящено Жоржу Ванье, упомянутому выше:
Кто ведал гордость от ажурных строф,
От ритма и от поступи их внятной,
Ваятелем бесценных ваз стократно
Испытывал эмаль и злато слов,
Кто только Музам отдавал любовь,
Моля их о трудах благоприятных,
И никогда не думал о попятном,
Им следуя в движении стихов.
Лишь тот один постигнет сокровенный
Смысл поэтических страданий и молений
В глубокой тишине ночных уединений.
И только тот, кто служит Красоте
Поймёт секрет её, поймёт законы те,
Что недоступны без небесных откровений.
Раздел
«Эпиграммы» посвящён Ги Делайе и составлен из коротких стихов. Это уже не
поэзия географии. Морэн говорит о судьбах семи «типов» личности: моряк,
садовник, пастух, воитель, горшечник, раб и поэт. В этих «эпиграммах» нет
ничего сатирического: все стихи заканчиваются последней волей того, кому
посвящены стихи. Так садовник говорит:
«Тело моё, покойся, прошу,
Ребёнком заснувшим в руках материнских,
В саду, там где розы в цвету.»
«Французские сильвы» - это путешествие в
историю Франции, в древнюю, в средневековую. Имена Марии Антуанетты, Жозефины,
Руссо, Верлена, Оффенбаха, Картье образуют своего рода картинную галерею. В
последнем стихотворении Морэн трубит о своей любви ко Франции:
«Возлюбленная страна, тебя,
как отечество своё воспою,
Ты не станешь одной из сотен втреченных мною химер,
От которых мрут сыновья, проданные, преданные в бою,
Тебе, как матери, простится всё. Я первый подам пример.»
Пятая часть, «Отблеск времени», посвящена
Марселю Дюга, тому самому, с которого мы начали рассказ о Поле Морэне. В этой
части поэт выступает скорее как романтик, чем представитель Парнаса. Здесь есть
стихи о непонятом поэте, об успокаивающей природе, о прохожей, в духе Бодлера,
о юношеской любви... Здесь же мы видим предварительный итог его поэтической
деятельности:
«Стихи мои, вам я искренность дал и звучность,
Воспел сады под росами, кентавров, дриад и богов
Античных, напевность Греции, Азии тучность,
А вы пробудили в языческом сердце любовь,
И я бегу, восхищён, удивлён и вами научен
Идти вперёд, от чудес к чудесам, по мостикам строф.»
Наконец в заключительной поэме, хорошо
известной в Квебеке, Поль Морэн как бы извиняется за свой «экзотизм», ведь до
сих пор ни одна строфа не сказала читателю, что автор родом из Квебека:
«И если я ни слова не сказал
О родине своей(..)
Не потому, что сердце безразлично
К своей стране (...)
Я жду, что сердце закалится
Страданьем дивным,
Тогда смогу я, вспыхнув, как зарница,
Пролиться ливнем,
В котором наш глагол суровый
Со слогом утончённым,
Соединится, как венец лавровый
С канадским клёном.»
К сожалению и в Квебеке Поля Морэна знают
больше по антологиям. Можно сказать, что поэзия Морэна несколько устарела по
современным меркам, современная поэзия далеко ушла и от романтиков, и от
парнасцев. Но самый факт, что сборник этот, такой крепкий, такой основательный,
весомый, был выпущен совсем молодым, двадцатидвухлетним поэтом, не может не
восхищать. Понятно, почему он вызвал такую бурную реакцию. Особенно со стороны
почвенников. Вообще же денди, зазнайки-интеллектуалы никогда не были в чести у
жителей Квебека. Но кроме экзотизма, заслуга Морэна в начале 20 века была в
том, что он издал сборник в пику церковникам и регионалистам, что он громко
заявил:
«Я так люблю тебя, Павлин,
богов любимец,
Что под эгидою твоей пишу свои стихи...»
То-то церковники скрежетали зубами.
Мы заканчиваем наш разговор о Поле Морэне
стихотворением «Хиос» из эллинской части «Эмалевого павлина».
Хиос[7]
О, томительные, жаркие вечера Анатолии!
На горизонте Азия распласталась золотым берегом,
Архипелаг, охвачен эмали аметистовыми потоками,
Засыпает в их объятиях гладких, протяжных, бережных.
Цитрусовые сады, тяжелые своей меланхолией,
От террасы к террасе тянут, от дерева к дереву
Узор в сочетании с крупнолистой магнолией,
В обрамлении моря, в кружеве пены сиреневой.
Рыбаки, левантийцы и греки, выплетают сусак из сетей,
И поют, оживляя напевом простым, без затей
Весь залив, усыпающий в злато-оранжевом свете,
Я взволнован их пением, мне слышится голос Гомера,
Метродора я слышу сужденья, мне в сумраке чудится Гера,
Она тенью проходит, как ветер проходит сквозь сети.
Мы ничего не сказали о втором сборнике
поэта «Поэмы золота и пепла», который не так уж плох, если получил премию
Давида (см. «Квебекские Тетради № 37), сборнике из четырёх частей, их которых
каждая могла бы стать отдельной книгой стихов.
Мы поговорим об этой книге в одном из следующих номеров «Квебекских Тетрадей».
[1] Журнал экзотистов
[2] Павлин, азиатская птица, олицетворяет
солнце, символ, соединяющий смерть и возрождение. Овидий в своих «Метаморфозах»
рассказывает легенду об Аргусе, которую Морэн пересказывает в сборнике
«Эмалевый павлин» своими стихами. Аргус, стоглазый великан, из ста – пятьдесят
глаз всегда были открыты; он был поставлен Герой сторожить Ио, превращённую в
тёлочку за то, что она стала возлюбленной Зевса. Но Аргус был усыплён флейтой
Гермеса, который затем отрубил ему голову. Морэн рассказывает:
Юнона
(Гера) тогда улыбнулась павлину, своими перстами
Его
приласкала; тотчас на хвосте у него заблистали,
Неусыпные
Аргуса очи, на радужных, искристых перьях,
В жемчугах,
изумрудах, в лазурных огнях ожерелья,
Искр
каскадом... С тех пор полубог, Принц эмалевый парков
Ходит
гордо, своим похваляясь подарком,
На хвосте
он трагичное носит героя наследство,
Взгляды
мечет и, хвост расправляя, вершит он балет свой...
[3] (Старофр.) Стихи, написанные в порыве
вдохновения, свидетели глубоких размышлений. Другое значение: разрозненные, не
связанные между собой стихотворения
[4] Канадский дипломат, литератор, позднее –
генерал-губернатор Канады.
[6] (греч.) чувствительный
[7] Остров в Эгейском море
No comments:
Post a Comment