Антологии квебекской литературы - 37 - Монреальская литературная школа

Представители Монреальской литературной Школы

Монреальская литературная Школа вышла из студенческих таверн на улице Сен-Дени и старинного Латинского квартала. Молодые люди, энтузиасты и любители поэзии открывали для себя Верлена и Бодлера, Рембо и прочих французских символистов. Рэнге в своих «Откровениях» (1965) смачно рассказал об атмосфере той поры: «Жизнь была прекрасна в этом привилегированном обществе, но в воздухе уже чувствовался запах пороха. Бунт против стерильности классической поэзии, против навязываемых норм, против устоев. Бунт; ещё не революция. Надо было дождаться Марселя Дюга, чтобы верлибр, революционный «свободный стих», занял своё место в поэтическом граде». 

Начали меняться не только формы, но и темы поэзии. Семья, колыбель, старая кляча и стадо бизонов отошли далеко на второй план. А что же вышло на первый план? Сами поэты, их переживания, а ещё – экзотизм, иные страны и попытка убежать от... самих себя?

Мы станем говорить в ближайших выпусках «Квебекских Тетрадей» о тех, кто был рядом с Неллиганом, кто равнялся на него, не забывая при этом Фрешетта и прочих «маститых».

Шарлю Шарбоно было двадцать лет, когда он с группой студентов «богемы», устраивавших «сатурналии» в кафе Айот на улице Сент-Катрин, и со своим другом Лувиньи де Монтиньи выпестовали идею «литературной академии». 7 ноября 1895 года в одном из залов Дворца Правосудия в Монреале собрались они и ещё несколько более уважаемых членов монреальской элиты с тем, чтобы революционизировать литературу Квебека. Мы станем говорить о Жане Шарбоно, Альбере Лозо, Гонзальве Дезольнье, Люсьене Ренье и других, словом, о тех, кто пусть даже не получив мирового признания, действительно преобразили поэзию Квебека, кто подготовил почву для поэтов с мировым именем, таких как Анн Эбер, Сен-Дени Гарно или Гастон Мирон.

Жан Шарбоно

(1875-1960)

Странно, но ни одна современная антология квебекской литературы не предлагает вниманию читателей стихов Жана Шарбоно. В лучшем случае, упоминается его имя. Интересно, кто берётся судить о качестве стихов и решает включать или нет стихи того или иного поэта в антологию? Так или иначе, а удел Жана Шарбоно – быть упомянутым и только. Мне кажется, что это не вполне справедливо.

В отличие от других участников Монреальской литературной Школы (МлШ), Шарбоно не стал дожидаться конца жизни, чтобы опубликовать свой сборник стихов. В 1912 году появляется его первый сборник «Раны», в издательстве Лёмэр, в Париже. Можно было бы спросить, почему именно в Париже, но мне кажется, что мой читатель достаточно проницателен, чтобы самому ответить на это вопрос. Всего же Шарбоно опубликовал пять поэтических сборников и был самым плодовитым из всей плеяды МлШ.

Сборник «Раны» - такая толстенькая книжечка – 219 страниц, двенадцать разделов. Камиль Руа, мы помним этого литературного критика, на которого ссылались все и вся, отозвался об этом сборнике достаточно жёстко:

«Ему (Шарбоно) нравятся философские построения, он говорит о судьбе и предназначении человека. Его дух, однако, погружён в какой-то несостоятельный пантеизм, он тщится разрешить мировые вопросы, но так и не находит на них ответы. Он отважно берётся за темы, в которых растворяется его мысль, он сам тонет в них и теряет себя во внезапной пустоте. Сюжеты оказываются неподъёмными для крыл его музы.»

Руа несколько смягчает тон своего высказывания в приложении к своему учебнику «История канадской литературы» «Избранные произведения...»:

«Он метит высоко. Он – философ. Он порой поднимается настолько высоко, что перестаёт что-либо видеть. И всё-таки он – поэт; в его стихах – великое множество образов; они расцвечивают его идеи, уточняют их. Но случается, что читатель не видит уже ничего, кроме образов... и радуется, когда находит какую-то мысль.»

Понятно, что Камиль Руа относился к Шарбоно настороженно, ведь сам он был священником, а Шарбоно не то, чтобы шибко верил в Бога. Кроме того, поэзия Шарбоно в целом весьма пессимистична, взять хотя бы стихотворение, открывающее сборник «Раны»:

Вас, бледных, носят по морям,

Предательски обманчивы и злы,

Любовь и Слава, Гений новизны,

В глазах у вас Надежда – это зря!

И Человечество всё предано страстям,

Меня от отвращения тошнит!

А уж Гордыня – бездна тех гордынь!

То – плач Вселенной, пляска на костях!

Вся первая часть сборника – полнейшее отчаяние, сплошное отрицание, чистой воды нигилизм. Ничто духовное не облегчит наши несчастья. Ни любовь, ни слава, ни даже поэтический гений не в силах сдержать поток несчастий : «Самая долгая, самая чёрная из агоний (...) – это знать, что нельзя ничего оставить после себя, ощущая в себе провал небытия: ты забудешь всех и все забудут тебя!» (подстрочник).

Понятно, что святой отец Камиль Руа должен был скрежетать зубами, читая это вопиющее выражение отчаяния и атеизма. Даже комната, в которой живёт поэт, представляется Шарбоно мрачным предзнаменованием: «Тоскливо здесь в застенках похоронных».

Но потом всё более или менее просветляется. Мы узнаём, что Красота, Природа и Мечта помогают выжить. Поэт замечает прелесть цветов и бабочек, сады пробуждают в нём былые радости и любови. Есть даже «цветущая заря» и даже:

Однажды выйдя на тропинку,

Заметишь – радостью цветут

Надежды, жить и жить в обнимку,

А сердце – жалкий шалапут!

Но даже те стихи, которые обещали что-то светлое, почти всегда оборачиваются теневой стороной и отчаяние возвращается и вторит поэту:

За один только день, за один только час

Светлой радости, смеха, без болей и плачей,

Всё, природа, возьми! Хочешь – жизнь, хоть тотчас,

Всё отдам, всё верну, ни песчинки не спрячу.

 Даже почвеннические темы у Шарбоно обретают оттенок мрачного предвестия, как, например, в стихотворении «Прядильщица» :

Вот оно, колесо. И прядильщица Жизнь

Точно мачеха нить твою тонкую тянет.

Как мне кажется, Шарбоно не теряет мысли, вопреки утверждению Камиля Руа. Я сказал бы, что поэзия Шарбоно, вдохновляясь французским символизмом и декадансом, течёт свободным потоком. Вот для примера ещё одно стихотворение, исполненное ощущением пантеизма, за что тогдашняя критика его всячески осуждала.

Звёздам

Светила, цветы бесконечных пространств,

Божественный свет, благодатный и грозный,

Зачем вам скрывать ваши тайны от нас,

Немых созерцателей россыпей звёздных?

Душа растревожена вашим огнём,

Когда по ночам я гляжу в ваши очи,

Как в пропасть, в сознании слыша своём

Биение сердца, оно – кровоточит.

Откуда явились – из давней весны?

Понять вас возможно ль, иль это – напрасно?

О, звёзды, залог перемен, новизны,

Блужданье во времени или в пространстве?

Кто высчитать может вселенной число,

От атомов к звёздам ведущее смертных,

Молчание звёзд, то – добро или зло

Разлито, как млечный поток во вселенной?

Молчание ваше для глаз – белизна,

Святое и благостное откровенье.

Неужто в эфирных пространствах весна?

Возможно ль нам верить в своё воскрешенье?

Всё тот же Камиль Руа выбрал для своей антологии (1934) фрагмент довольно обширной поэмы «Сизиф». Шарбоно переиначивает миф о Сизифе, превращая этого хитреца, лжеца, насильника, но и основателя будущего Коринфа, в своего рода Прометея, гордого и не смирившегося, превратившего собственное наказание в достойный восхищения образец человеческого упорства.

Сизиф

(фрагмент)

Сизиф, созидатель бессмертных Химер!

Строитель дворцов из соломы и глины!

Ты смешивал кровь со слезами, гремел

Цепями, Титан, в преисподню низринут!

Терзала тебя вековечная мысль:

Как Жизнь удлинить, Смерть себе подчиняя!

Безумье великих – побег из тюрьмы –

Надежда, пусть зряшная, но и святая.

Да, Время свой труд бесконечный вершит,

С усмешкой зловещей Смерть косит народы,

Но те возрождаются верою в Жизнь,

Бросая зерно в чернозёмы Природы.

И ты своим помыслам не изменил,

Сизиф, ты стал символом вечных стремлений

Всего человечества, ты – средь светил

Ушедших во тьму, но святых поколений.

Твой труд, каждый миг утомительных дней,

Когда ты свой камень толкаешь на гору,

Пример для потомков – а это трудней,

Чем, к звёздам стремясь, мечтать о просторах.

Упорство твоё – это дар от богов,

И мысль твоя... Что есть смелей и нелепей,

Чем сбросить с плечей саван – смерти покров,

И Смерть подчинить, заковать её в цепи. (...)

Знакомство с Жаном Шарбоно хотелось бы закончить ещё одним стихотворением, которое я нашёл в антологии франко-канадской поэзии (1963) под редакцией Ги Сильвестра. Оно взято из четвёртого сборника поэта «Яркое пламя».

Бессмертные объятья

Ты говоришь, что Любовь проходит, что она живёт

Всего лишь миг, что она – крылья бабочки, что её объятья

Длятся не дольше мгновенья, что её полёт,

Чуть коснувшись тебя – сгорает и капает воском на платье.

Ты живёшь её памятью, сожаленьем, душистым цветком,

Опьяненьем, обжегшим вены, лучом смятенья,

На закате угасшем, словом случайным, и тем, что потом

Станет обманом, капризом, причудой и памятью сожаленья.

Но зачем обвинять, говорить, что она была и прошла,

Что всё кончилось скоро, едва ли не той же ночью;

Это ты постарел, осунулся, сник, как волна от весла,

На лице - морщины, седина - точно заморозки на почве.

Не говори ж, что Любовь обманчива и длится миг,

Её пламя горит и ему не дано погаснуть.

Это сердце твоё ненадёжное себе выносит вердикт,

Не заслуживая бессмертья, не умея звучать согласно.

Поговорим немного о писателе и журналисте, одном из основателей МлШ, чьё имя, увы, забыто, a это, как мне кажется, не справедливо. Вместе с Жаном Шарбоно он был одним из «Шести Губок». Их дружба пережила все перипетии МлШ и на фотографии 1930 года мы видим невысокого, щуплого человека в смешных очках, как у Гарри Поттера, что-то пишущего в блокнот по своей журналистской привычке.

Поль де Мартиньи

(1874-1951)

О Поле де Мартиньи мало что известно. Даже время и место рождения будущего журналиста и писателя в разных источниках даётся разное. Я был удивлён, когда обнаружил это расхождение. Ведь речь идёт не о далёком и полумифическом авторе, а практически о нашем современнике. Кому верить? Википедии? Она утверждает, что родился он в 1874 году в деревне Сен-Ромюальд в тридцати километрах от к югу от Квебек-сити, не далеко от Леви. Мне удалось узнать, что, если это именно тот человек, то у него было по крайней мере два брата или кузена, Адельстан, известный в Квебеке врач-популяризатор и франкмасон, и Франсуа-Кзавье, тоже медик и издатель ежемесячного журнала «Клиника». По социальной логике Квебека конца 19 века, Поль был brebis noir, изгоем, он не стал врачом или адвокатом, не стал священником или нотариусом, а стал поэтом и журналистом, т.е. никем!

А вот Словарь канадских франкоязычных авторов, составленный уважаемыми литературоведами и профессорами литературы, говорит о совсем ином происхождении Поля де Мартиньи: он родился в 1872 году в бедной семье из Сен-Жерома, Тербонн. Когда Полю (а его полное имя было Поль-Эме Лёмуан де Мартиньи) пришла пора идти в школу, семья переехала в Варены, в двадцати километрах к юго-востоку от Монреаля. Почему? Этого я сказать не могу, не знаю. Известно только, что первые достоверные сведения о Мартиньи говорят, что в 1896 году он в Монреале, участвует в организации МлШ. В 1899 вместе с Лувиньи де Монтиньи создаёт свою газету «Дебаты». Поль работает в типографии, сотрудничает с газетой «Ла Пресс», иногда подписывая свои статьи псевдонимом «Пьер Лёфор», но чаще его хроники выходят за его обычной подписью.

С 1930 года Поль де Мартиньи работает корреспондентом «Ла Пресс» в Париже. Во время второй мировой войны он оказывается в германском плену. В 1945 году ему удаётся вернуться в Монреаль, где он сотрудничает с газетой «Отечество» до самой своей смерти.

К сожалению в литературном табеле о рангах он тоже не числится. Его произведений нет ни в ни в одной антологии, а он тем не менее – автор пяти книг[1] и, между прочим, лауреат премии Давида[2], одной из самых престижных литературных премий Квебека. Поль де Мартиньи был удостоен этой премии за сборник рассказов «Воспоминания репортёра» (1925).

Сборник этот включает в себя четыре новеллы, в трёх из которых фигурирует персонаж Жак Лабри, канадский репортёр, пьяница и любимец богемы, который постоянно вояжирует между Парижем и Монреалем. Автобиографическое начало его повестей очевидно, я бы даже сказал, что персонаж Лабри является подсознательной сублимацией автора. Тот же персонаж появляется в книге «Мятежная жизнь Жака Лабри» (1945), составленная из шести повестей. Годом позже выходит его развёрнутое эссе «Изнанка войны», в котором говорится об оккупации Парижа и его освобождении. В 1947 Поль де Мартиньи подписывает роман «Воспоминания сорванца», название которого говорит само за себя. Стиль Мартиньи живой и безукоризненный, всегда отвечает содержанию его произведений, будь то его личные воспоминания, рассказы о любовных похождениях, рассказы о страданиях отдельных людей или целых народов, публицистика или шутливые политические анекдоты.

Но вернёмся к первому сборнику рассказов, «Воспоминания репортёра», который относится к обозначенному нами периоду противостояния модернизма и консерватизма в Квебеке на переломе 19 и 20 веков. Первые две новеллы «Укротительница» и «Отец Марк» открываются длинными преамбулами, объясняющими, кто такой этот самый Лабри.

Укротительница

Миссис Тэймер, а на самом деле мадам Тауранше, показывается в ресторанах Парижа в роскошних канадских мехах. Репортёр Жак Лабри рассказывает своим коллегам историю этой прелестной англичанки. Она была служанкой у англиканского пастора-миссионера в Бетсиамитсе (теперь это местечно называется Пессами, оно находится в 50 километрах к юго-западу от Бэ-Комо, индейская резервация). В неё влюбился один индеец, которому она обещала свою руку и сердце, если он принесёт ей лучшие меха и... золото Унгавы.

«Так вот, - сказала она, - возвращайся в лес, иди на охоту. Иди ради меня. До твоего возвращения я не стану слушать никого из мужчин. И если ты принесёшь мне лучшие шкурки, самый лучший мех и много, тогда я стану твоей. Я буду твоей «скво». Я буду тебе наградой за твою великую охоту. Я буду твоей лучшей наградой. Мои белые, прелестный руки сомкнуться на твоей крепкой, мускулистой шее. Мои красные, горячие губы прильнут к твоим губам. Я покажу тебе ласки и поцелуи, о которых ты и слыхом не слыхивал. (...)

Подойдя к индейцу, прелестная англичанка обвила своими прекрасными, белыми и крепкими руками шею индейца. Она поцеловала его, и её поцелуй длился долго и был страстным, какого он прежде никогда не знал...»

Что было дальше, думается, понятно. Другая повесть

История ножа

говорит о странной страсти рассказчика к ножу. Он предвосхищает высшее сладострастие, когда нож послужит своему предназначению.

«Подавшись вперёд, бледный, ссутулившийся, держал я финку в слегка согнутой руке на уровне бедра, готовый ударить так, чтоб сверкнуло лезвие. Я понял, отчего такая сумасшедшая радость охватила меня, я понял её чудовищный секрет – то была радость убийства...»

Он любил свою жену, но только нож был настолько хорош, так настойчиво манил воспользоваться им по-настоящему... странная история, вполне в духе фантастических видений Мопассана.

«Между отблеском стали в лунном свете и отсветом шеи в свете лампы есть мистическая связь. Меня потрясло, точно громом поразило это открытие, сулившее невыразимую, сверхъестественную радость, которую даст мне жест, соединяющий эти два мерцания, если вонзить голубоватые флюиды лезвия ножа в золотое свечение шеи. Я понял, что эта радость увеличится стократ от трусливой низости этого движения моей руки, поднимающейся, чтобы упасть, вонзая холодную жёсткую сталь в тёплую, трепетную плоть.»

Святой отец Марк

Отец Марк – старик израильтянин. Но он ещё и ростовщик, которого разорила война. Он предлагает Жаку Лабри выслушать все его секреты, но умирает, так и не успев рассказать всего. Что ж, это скорее портретная зарисовка, а не рассказ или повесть. В ней практически нет действия, нет завязки или, скажем, кульминации; но ведь автор и не обязан всегда следовать привычной схеме рассказа.

В начале ночи

Жак Лабри состарился. Он выдохся, он чувствует близкую кончину. Его любовница покинула его, а он не может смириться со своим положением Дон Жуана в отставке. Как это здорово сказано в поэме Давида Самойлова «Старый Дон Жуан»:

          

(...)Вовремя сойти со сцены
         Не желаем, не умеем.
         Все Венеры и Елены
         Изменяют нам с лакеем.
         Видимость важнее сути,
         Ибо нет другой приманки
         Для великосветской суки
         И для нищей оборванки.
         Старость хуже, чем увечье.
         Довело меня до точки
         Страшное противоречье
         Существа и оболочки...
         Жить на этом свете стоит
         Только в молодости. Даже
         Если беден, глуп, нестоек,
         Старость – ничего нет гаже! (...)

Вот примерно так же чувствует себя любимый персонаж Поля де Мартиньи. И Жак Лабри решает покончить с собой : «Уйти из жизни – значит, избежать позора». Но прежде он вспоминает свою жизнь, всех женщин, которых он любил... И вот, когда настаёт решительный момент, Жаку Лабри вдруг мерещится та, которую он любил больше всех прочих. Ему кажется, что она рядом, что она с ним вместе... Концовка двусмыслена, решительно невозможно сказать, удалось ли герою сквитаться с жизнью.

«Очнувшись, оглядевшись по сторонам,  он подумал о Милой Подружке, которая не пришла, а значит он её больше не увидит. Её прелестная детскость, её изящная ножка теперь казались ему чем-то бесконечно далёким. Он улыбнулся, вспоминая её безудержный смех, совершенно подростковый, её внезапные порывы, когда она бросалась ему на шею.

Он пробормотал: «Милая Подружка, спасибо тебе за те счастливые часы, проведённые с тобой. Спасибо тебе за то, что ты дала мне своё сердце, а потому я прощаю тебе и то, что ты его у меня забрала...»

Взяв со стола шприц, который он вонзит в выбранную им вену, он решил последний раз глянуть в зеркало. Но вместо Милой Подружки увидел в нём Ту, о которой вспоминал ежедневно, Ту, которая долгое время была его добрым гением, пока он вёл спокойную и размеренную жизнь.  И вдруг он услышал её задушевный грудной голос: « Yo sabia que tu llorabas, he venido. »[3]

Сказано это было на кастильском наречии, которым она часто пользовалась, чтобы подчеркнуть свою чужесть этой стране бесконечных снегов, к которым она испытывала отвращение; её страстное контральто звало его вернуться с ней в её родную Испанию. Она умоляла его покинуть эту ледяную Канаду с её мертвящим светом, чтобы жить на каталанском берегу у лазурного, всегда тёплого моря, в маленьком светлом доме, овеянном солнечным ветром.

Он почувствовал, как её нежная рука легла на его плечо:

- Ven te con migo… se le ruego…[4]

И тогда он понял, что перед ним не пустое видение; что она пришла, когда он перестал ощущать что-либо, кроме отчаяния. Она была единственная, кто любила его, не замечая, что он стареет. Он со всей страстью прижался к ней и прошептал ей на ухо:

- Yo te quiero tambien y me voy contigo…[5]

---

[1] Одна из этих книг «Тиара Соломона» была написана совместно с французским писателем и журналистом Рафаэлем-Мари Вио в 1907 году. Известно, что Вио в Канаде не был, следовательно, де Мартиньи встречался с ним предположительно в Париже, до переезда Вио в Дордонь, на юге Франции, где он издавал свои две газеты «Независимая» и «Дордоньская». В том, что де Мартиньи провёл какое-то время во Франции, нет ничего удивительного. Практически все поэты и писатели того времени побывали на своей «исторической родине».

[2] Премия эта была создана в 1923 году Луи-Атаназом Давидом в память о его отце Лоране-Оливье Давиде (оба они были политиками и меценатами). Среди лауреатов этой премии были Камиль Руа (1924), Жан Шарбоно (1924) и Поль де Мартиньи (1926), о которых мы говорим в настоящей статье, но и многие из тех, о ком мы будем говорить в последующих статьях.

[3] Я знала, что ты плачешь, и я пришла.

[4] Поедем со мной... я прошу тебя...

[5] Я тоже люблю тебя и я уеду с тобой...