Шарль Жиль
(1871-1918)
Поговорим теперь
о старшем товарище Неллигана и де Бюссьера, поговорим о Шарле Жиле, ещё одном
протеже Луи Дантэна, хотя Жиль был всего-то на пять лет моложе священника Южена
Сира. Но Шаль был художник, а значит – шалопай, любимец богемы, гуляка и в то
же время прилежный труженик, человек больших планов.
Но, давайте по
порядку. Шарль родился в богатой семье, он был сыном адвоката, депутата
законодательной Ассамблеи провинции, Шарля-Иньяса Жиля и Дельфиры Сенекаль, чей
отец был видным дельцом и политиком в округе Ришельё. Его другой дед Иньяс Жиль тоже был связан с коммерцией и
политикой. Интересно, что по семейной легенде эта ветвь Жилей происходила от
Самюэля Жиля, которого в девятилетнем возрасте в 1697 году индейцы абенаки
похитили из Салисбари, Массачусец, и привели с собой в Новую Францию, в Оданак,
теперь – Сен-Франсуа-де-Саль[1].
В школе Шаль Жиль
не блистал, учился средненько, никаких отличий, кроме переекзаменовок.
Одно событие
определит будущую карьеру подростка. В 1888 году американский художник Жорж де
Форест Браш, бывший на каникулах в Пьервиле, заметил творческие способности
мальчишки и убедил родителей отдать Шарля в художественную школу. Дальнейшее
более или менее понятно. Склонность к рисованию стала настоятельной потребностью.
Шарль учился в Монреале, в студии
Уильяма Бримнера, учился напористо, дерзко и вскоре достиг определённых
успехов. Жозеф-Мари Мелансон[2]в
статье о Шарле Жиле, приуроченной к 15 годовщине со дня смерти художника, в
газете «Девуар» («Обязанность») 14 октября 1933 года, пишет вот что: «С детства
будущий художник был своебразной личностью; угловатый, взъерошенный, не
поддающийся морализаторству. Детским играм он предпочитал общение с индейцами и
часто убегал на территорию резервации, недалеко от Пьервиля, где стояла усадьба
его деда. Там, среди индейцев, он не только рисовал, но и ловил вместе с
индейцами рыбу в реке Сен-Франсуа. В семь лет, согласитесь, довольно рано, он
уже сносно владел карандашом.»
Разумеется, Шарль
Жиль отправился во Францию, потому что, где ж ещё становятся настоящими
художниками? Осенью 1890 года он оказывается в Париже, занимается в студии
Леона Жерома; в 1892 Шарль приезжает на пару месяцев в Монреаль и опять плывёт
на корабле в Европу, откуда он окончательно вернётся только в 1894. Вернувшись
в Монреаль, художник Жиль рассказывает всем и каждому, что лично знаком с Полем
Верленом и Франсуа Коппе. Развлекаясь, он выдавал себя за Жана Ришпэна,
французского поэта, портретное сходство с которым было разительным. Понятно,
что Жиль чувствовал себя вольготно в Париже, среди богемы, которая по словам
Бодлера в его «Цветах Зла» соединяла в себе «величие и нищету». Атмосферу
богемы он привёз в Монреаль, где он открыл свою студию, много рисовал,
участвовал во многих выставках, сделал несколько персональных, преподавал
рисование в общеобразовательной школе имени Жака Картье.
Впоследствие он всё
больше времени уделял поэзии, журналистике и прозе, был некоторое время
президентом Монреальской литературной Школы, чьи вечера напоминали ему встречи
в кафе «дю Роше» на бульваре Сен-Жермэн, в Париже. Одновременно он учился
журнализму у Лувиньи де Монтиньи, поэзии у Неллигана и Альбера Лозо, искусству
рассказа у Луи Фрешетта и Альбера Лабержа. Он с превеликим удовольствием
участвовал в публичных сеансах школы и готов был отстаивать свои позиции с
яростью и красноречием достойными удивления и восхищения. Среди его псевдонимов
– Леон Дюваль и Клэрон (горн).
12 мая 1902 года
он женился на Жоржине Беланже, журналистке и феминистке довольно известной в то
время, писавшей под псевдонимом Гаэтан де Монрёй и публиковавшейся в «Ла
Пресс». Она опубликует после 1912 года с десяток книг и сборников стихов и
рассказов.
Нельзя сказать,
что жизнь этой четы была спокойной и счастливой. Их первый ребёнок умер во
младенчестве. Им больше повезло со вторым, Роже-Шарль, который дожил до
взрослого возраста и чья жизнь могла бы послужить материалом для романа.
Знаете, ребёнок, потерявший отца в 14-летнем возрасте; отец, ведущий не самый
праведный образ жизни; любовница отца Жюльета Бойер, которая была его моделью.
Шарль Жиль ушёл из семьи, когда мальчику было всего девять лет. Отец, чьё
здоровье к тому времени уже пошатнулось, продолжал воспевать в полотнах и
стихах природу Санге, пытаясь довести до ума предпринятую им грандиозную поэму
в духе Данте.
Увы, в 1918 году
16 октября он умер от испанки. Эта эпидемия унесла жизни многих поэтов и
писателей того времени. Многое из того, что было задумано Шарлем Жилем, не было
реализовано. Трудно сказать, сколько всего полотен, стихов, рассказов создал
этот художник кисти и слова, но однозначно больше сотни пейзажей и пятидесяти
портретов. Некоторые из его полотен – настоящие шедевры, например, «Шахматная
задача», «Портрет госпожи Шарль Жиль», «Мыс Вечности», «Сумерки в Шамбли» или
«Вязы на фоне розового неба». Большинство полотен Жиля находятся в частных
коллекциях, но в музее Квебека, например, есть восемь его картин, которые можно
увидеть на сайте музея.
Режиналь Амель,
признанный специалист по творчеству Жиля, подвёл итог литературной и художнической
деятельности последнего за период от 1896 года по 1918: 58 поэм, 95
произведений в прозе, 13 фрагментов эпопеи «Сен-Лоран». Его эпистолярное
наследие – 267 писем, которые удалось найти, адресованные в основном поэту
Луи-Жозефу Дусе. Жиль опубликовал также в периодических изданиях, таких как «Ла
Пресс», «Отечество», «Дебаты», «Националист» и «Канада», несколько критических
этюдов о поэзии и живописи, о поэтах и живописцах.
Долгое время Жиль
составлял сборник, подобный бодлеровскому, который должен был быть озаглавлен
«Падающие звёзды». Он написал десятки стихов, но, когда пришло время
сгруппировать их, его сестра Рашель забраковала почти всё, оставив только 32
стихотворения, которые сочла «подходящими», что отвратило Шарля от публикации
сборника. Самым важным своим произведением Жиль считал эпопею «Сен-Лоран»,
фрагменты которой были опубликованы в 1919 году, уже после смерти поэта, под
общим названием «Мыс Вечности». А версия, над которой работал сам Жиль, была
потеряна незадолго до его смерти. Сохранились однако наброски, по которым можно
воссоздать генезис этого произведения. 31 января 1904 года Шарль Жиль набросал
наспех на большом листе голубоватой бумаги примерный план эпопеи,
четырёхчастной фрески: «Весна», «Лето», «Осень» и «Зима». Все времена года
имеют символическое значение и вбирают в себя множество стихов, ориентированных
на воспевание истории и географии Канады. Этот план был переработан в 1908
году. Теперь эпопея составлялась из множества книг, первая из которых была «Мыс
Вечности» - поэма из тридцати двух од с прологом. Девятая ода книги озаглавлена
была «Мыс Вечности». Она была написана в Анс-Сен-Жан в августе 1908 года и
опубликована в первом выпуске журнала «Почва» (Монреаль) в январе 1909. Этот
текст считается лучшим у Шарля Жиля.
Альбер Лозо,
рассказ о котором будет в одном из ближайших выпусков «Квебекских Тетрадей»,
был другом и единомышленником Жиля. Он написал пространное предисловие к тексту
«Мыса Вечности». Вот небольшой фрагмент из этого предисловия:
«Когда мы спрашивали Шарля Жиля о поэме, (...) он
неизменно отвечал: «Продвигается.» Считая, что ему надо оправдать это
замечание, он иногда читал нам новый фрагмент из поэмы, читал тепло, как звучал
бы бронзовый колокол, слегка вибрируя там, где эмоция перехлёстывала через край.
Если вдруг мы спрашивали: «И это всё?», он принимался уверять нас, что скоро
возьмётся за поэму всерьёз, но так никогда своего обещания и не сдержал. Он
время от времени действительно трудился над ней днями и ночами, но после
нескольких дней такой работы давал себе грандиозный отпуск. (...)
Жиль, по совету Буало,
постоянно откладывал написание новых частей поэмы, предпочитая оттачивать,
совершенствовать уже написанное. «Шедевр невозможно сымпровизировать. Его
вынашивают в сердце добрую половину жизни, выпестывают в мозгу. У меня ещё
будет время заняться этим...» - так он говорил, видя перед собой блистательный
мир его, увы, не завершённой эпопеи. (...)
По-настоящему могли узнать
характер Жиля только те, кому он доверял. Сам же он отдалялся от любого, кого мог
заподозрить в неискренности, двуличии. Такие видели его горделивым художником,
называли его «оригиналом», чувствуя тем не менее его врождённое благородство,
изящество, скромность и даже застенчивость. Но для близких он был совсем
другим. Он был прирождённым рассказчиком, вдохновенным и вдохновляющим,
похождения героев его устных рассказов вызывали восхищение. Его чувству юмора
можно было позавидовать, и невозможно было не смеяться с ним вместе.
Божественная дикция, широкий жест, а как он имитировал чужие выражения и
акцент! (...) Не было человека более удивительного и противоречивого. (...) Он удивительно умел сочувствовать. Его
чувствительность была в большой мере болезненной. Этот великан мог лишиться
чувств при виде одной только капли крови, и, как ни странно, это же вполне
характеризовало всё его творчество. Он не размышлял, он чувствовал! Кто ещё в
свои сорок семь лет мог быть настолько ребёнком. Он был достаточно умён, чтобы
понимать всё это, он первый смеялся над своими бесконечными сменами настроений
и убеждений. Он принимал важнейшие решения, а через день уже не помнил о них.
(...) Когда мы говорили о его непоследовательности, он охотно соглашался и
восхищался нашей проницательностью, называя нас счастливчиками, поскольку у нас
всё так мудро получается. Но, если ему приходилось судить других и особенно
чужие произведения, то тут и речи не могло быть о лицемерии. Критика его была
уничтожающей, но при этом сам он из-за этого стадал от депрессии, а те, кого он
критиковал, возможно и не догадывались о его страданиях, о его высочайших
душевных качествах.»
К сожалению, перевод всего предисловия Альбера Лозо к сборнику стихов Шарля
Жиля занял бы слишком много места, поэтому мы ограничимся уже сказанным, а сами
обратимся к тексту поэмы «Мыс Вечности». В ней Шарль Жиль прибегает к
известному приёму, отдавая авторство некоему артисту, поэту-художнику, который
потерпел крушение в устье Санге, был спасён и провёл зиму в одной деревне на
Северном Побережье. Покидая приютивших его людей, он оставил им рукопись. Рассказчик,
проведший несколько лет среди этих «поморов», получил рукопись, он расшифровал
её и переписал начисто. Такова не слишком замысловатая фабула этой поэмы,
которая излагается в прологе.
Поэма насчитывает двенадцать песен, которые дают нам представление о жизни
художника и повествуют о его путешествии от Сент-Маргарит до Тадуссака, вдоль
побережья на лодке, построенной умельцем-инуитом (песнь первая, «Чайка») :
«В моём берестяном каноэ, чьи очертания плавны,
Которое построил мастер, индеец Поль-абенаки,
Я торопился в Тадуссак, летел на гребне я волны...»
Чем-то строй поэмы напоминает «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, та же широкая
строфа с цезурой посредине, то же размеренное и подробное повествование, тот же
напряжённый ритм, например, в пространных стихах о том, как погибла лодка
героя. В Тадуссаке (песнь вторая, «Колокол Тадуссака») он в возвышенных стихах
возвещает о близкой гибели народности инуитов и почтительно говорит о великом
их вожде:
«Я вождь Такуерима, тоска меня берёт,
Я расправляю крылья, взмываю выше гор,
И думой уношусь я в заоблачный простор,
Неужто с ледоходом погибнет мой народ!»
Замечательно, что в этой главе Шарль Жиль вдруг и на мой взгляд совершенно
неожиданно ассоциирует колокол Тадуссака с «колоколом мёртвых ангелов, звучащем
тёмным тембром», вспоминая о Неллигане и
цитируя эту строчку из его стихотворения. Это – ещё одно подтверждение мысли о
ничем не ограниченной свободе поэзии, которая была столь полно воспринята
художником. Заметим также, что всё поэтическое повествование Шарля Жиля
необычайно живописно, красочно, зримо.
За этими стихами следуют две поэмы-размышления мистического толка:
«Отчаяние» и «Молчание и Забвение», дантовское движение вверх по реке смерти,
ангелы, прикладывающие палец к губам, молчи!, ведь ты ведом самим Господом! И
всё это на фоне грандиозных пейзажей фьордов реки Сагне. Так и должно быть,
если поэт – романтик и символист. Мистические размышления – только предлог для
живописи. Что будоражит художника всего более, так это, собственно говоря, мыс
Вечности и мыс Троицы, две выступающие горы в устье Санге, подобные вратам,
ведущим в неведомое. Природа величественна и вызывает в душе Жиля настоящий
экстаз:
«Небесам по душе наступающий фронт,
Возвеличит его всеобъемлющий свод,
Плоть одета в гранит, там пылает огонь,
Раздавая одним бурый цвет похорон,
А другим – ало-праздничный цвет рождества.»
Разумеется, что такое восприятие природы должно быть религиозным, природа
становится грандиозным воплощением божественного начала. И, конечно, эти
вершины, эти небесные своды влекут к себе «муравьящееся человеческое существо».
Таков мыс Троицы:
«Вот скала, что являет Создателя мощь,
Три уступа громадных, один над другим,
Вертикаль вознесенья – поди, уничтожь
То, что создано Богом и Богом одним!»
А мыс Вечности, как подсказывает название, воспринимается, как воплощённая
память человечества:
«Свидетель каменный творенья первых дней,
Он, видевший начало расы человеков,
Загадочней стократ волнения морей
Тем основанием своим, что глубже век от века.»
Вершина поэмы достигается движением ввысь по
диким камням мыса Вечности, когда он озаряется последними лучами заходящего
солнца:
«Пред этой красотой простёрт, и Бога длань
Меня придавливает и, тем самым, возвышает.
Поднявшимся к вершине – благодать!
Единство с Высшим не дано познать
Пока душа по сумеркам блуждает...»
В
данном случае поэзия Шарля Жиля весьма далека от Монреальской литературной
Школы, от Неллигана и прочих, кто убегал от великоречивости патриотического
романтизма предыдущей литературной школы, центр которой находился в
Квебек-сити. Сам Шарль Жиль никогда не согласился бы с подобным определением
его творчества и последующие несколько абзацев, я надеюсь, объяснят почему...
Вот
бульвар Сен-Лоран в Монреале в 1911, каким видел его Шарль Жиль. Толпа людей
«чуждых нашей звезде», где «французский слышен только из уст проституток
двенадцати лет и молодых пьянчужек». Триумф языка англичан-победителей!
«Канадские писатели, вам остаётся только подписать свой «Реквием» и познать в
борделе восторг кастрата», - пишет Жиль своему другу поэту Луи-Жозефу Дусэ,
тоже члену Монреальской литературной Школы.
Эти
письма Жиля говорят о многом, но прежде всего показывают умонастроение
пишущей интеллигенции того времени: «Судьба распорядилась так, что мы
оказались, как лимонное дерево, растущее в суровом северном климате, в стране
совершенно чуждой искусству и творческой мысли.»
Эти
рассуждения о судьбе французского языка в англоязычном окружении были бы
банальны, как звучат они, например, в устах иезуита Жозефа-Папэна Аршамбо,
основателя Лиги в защиту прав французского языка в Монреале в 1913 году. У
Шарля Жиля эти же мысли звучат темпераментно и имеют ярковыраженную сексуальную
окраску, его языковой эротизм не чурается самых терпких выражений.
«Мы
– раса пропащая!, - пишет он Дусэ, - А это надо понимать буквально, то, что это
слово (раса) означало изначально. А означало оно женщину, которой овладевают
насильно, любовницу или проститутку. Она готова отдаться в любой момент, она
взбухает клитером и всем влагалищем, её груди дрожат и сосцы твердеют, она вся
– сплошные конвульсии!»
Жиль,
задумавший великую эпопею, посвящённую реке Святого Лаврентия и стране на её
берегах, успел создать только малую часть, но среди его стихов есть строки,
которые объясняют резкий тон его писем:
«Мыс Вечности глаголет Океану
О той стране, исчезнувшей навеки
Из памяти людской, как утекают реки
В его простор, простор Небытия...»
Пусть
эти стихи звучат несколько выспренно, но эти фразы не могут не волновать мыслью
о «смертельно раненой Отчизне», что только подтверждает и провал грандиозного
плана Шарля Жиля. И вот он пишет в своих письмах: «Я и сам человек пропащий,
потому и ищу я пропащих девиц. Отчаявшись, я понимаю только отчаянных.»
В
тогдашнем Квебеке всякая мысль о плотской любви считалась крамольной и
предавалась анафеме. Может быть поэтому Жиль предавался дебошу в самом сердце
города, в котором, по его мнению «проституция соседствовала с преступностью и
болезнью».
Я
предлагаю вниманию читателей три стихотворения из сборника Шарля Жиля «Падающие
звёзды». Сонеты были в то время излюбленной и самой классической стихотворной
формой.
Первая страница Мемориала
Когда года покроют коркой льда
И сердце, и виски блестящей диадемой,
Когда увижу: все мечты беда
Взметает точно пыль над траурной ареной,
Когда о лучших днях не станет и следа
В воспоминаниях, и где она, богема?
Придёт Костлявая, я ей легко отдам
И тело бренное, и душу в пользу тлена.
Но, чтоб дожить до старости седой,
Чтоб осветить потёмки немощи и той
Безрадостной поры , я призываю небо
Пролить лучей на мой мемориал,
Чтоб на страницах этих я создал
Привет мне, старцу, от меня эфеба.
Орёл
В той клетке, куда брошен он рукою палачей,
Топорщил перья он и не терял надежды,
Несчастье не сломило гордости, и злей
Взирал он в небеса, к ним вожделел, как прежде.
Его освободив, увидел блеск очей
И плавный крыльев взмах, и очерк нежный;
В глубокой синеве полёт души смелей,
И как прекрасен он в лазури этой свежей!
И если отплатить захочет за добро –
Дороже мне чем злато-серебро
Его воспоминанье обо мне.
Ему – царить, ему подвластны небеса,
Я ж буду счастлив тем, что сделал это сам,
Его свободою я озарён вполне.
Альберу
Лозо
Предвзятость судьбы угнетает тебя.
Душа, обитая на солнечных высях,
Искусство нетленное только любя,
Горда, ей стенать не пристало. Коллизий
Всегдашних твоих не узнает толпа
На бой с маятой ты идёшь бескорыстен,
Отчаянья ночь пред тобою слаба,
Стихи твои – волны иных евхаристий...
О, жертва судьбы, погляди, впереди
Поющее сердце в терновой груди,
Ни зависти в нём, и ни горечи нет.
Его охраняет архангел крылатый,
Одетый в лазурево-звёздные латы,
То Вечность отмщает за подлость тенет!
[1] Городок, названный в честь священника,
проповедовавшего среди индейцев абенаки.
[2] Этот священник был одним из членов
Монреальской литературной Школы, он более известен по псевдониму Люсьен Рэнье,
и о нём пойдёт разговор в одном из следующих номеров «Квебекских Тетрадей».
No comments:
Post a Comment