Отец реколлет Габриэль (Теода) Сагар
( ? - 1636)
Мы говорили в
предыдущих тетрадях о записках путешественников (Жак Картье и Самюэль Шамплэн)
и о реляциях, письмах отцов иезуитов. Перечисление подобных достижений
тогдашней франко-канадской литературы не будет полным, если не упомянуть
«Большое путешествие в страну гуронов» монаха-реколлета Гарбриэля (после
посвящения в сан – Теода) Сагара (1632). Это феерическая фреска, дотошно
выписанная и одновременно спонтанная, наивная, с появлениями дьявола и со случаями
одержимости. Композиция книги Сагара – долгая экспозиция и стремительная
развязка – выдаёт его восхищение и симпатию, почти против его желания, по
отношению к «республике» дикарей, к этим «вольнодумцам», которым ничего не
надо, кроме как «наслаждаться и пользоваться свободным временем». Век спустя,
пока отец Лафито изучает «Нравы североамериканских дикарей сравнительно с
нравами первобытных времён» (1724) и их мифологию, другой священник,
отец-иезуит Шарлевуа, упомянутый в предыдущем выпуске «Квебекских тетрадей»,
пишет в своей «Истории и общем описании Новой Франции» (1744) по поводу
«бледнолицых» первопроходцев-«следопытов» и метисов: «Можно сказать, что самый
воздух, которым дышат на этом обширнейшем континенте, формирует характер этих
людей, не говоря уже о примере и влиянии индейцев, счастливых своей свободой и
независимостью».
Прежде чем начать
наш разговор о Габриэле (Теода) Сагаре, упомянем ещё раз о реляциях
отцов-иезуитов (1632-1672), а также о реляции отца Биара из Акадии (1616) и об
обширном письме отца Шарля Лалемана (1626) – они значительно расширяют наши
познания в этнографии и истории континента (привычки, возделываемые
земледельческие культуры, войны, праздненства в честь умерших, землетрясения,
красноречие вождей племён, болезни, великомученники и другие аспекты жизни в
Новой Франции), дают образец моральных и теологических раздумий и даже примеры
видений: «Огненные змеи, сплетённые между собой, летели в воздухе, несомые
огненными же крыльями»[1]
– чем не драконы? Тот же классический и мистический стиль мы находим и у Марии
Гийар, монахини урсулинки, взявшей себе имя Марии Воплощения (Квебекские
тетради № 3), в её тринадцати тысячах писем, автобиографических заметках и
духовных беседах: « Нет, Любовь моя, ты не огонь и не вода, ты не то, что мы о
тебе говорим...»
Что нам известно
о Габриэле Сагаре? В общем и целом – практически ничего. Мы не знаем ни место,
ни дату его рождения. Он был принят в орден реколлетов без никакой
теологической подготовки. В Квебеке он сошёл с корабля 28 июня 1623 года. В
1632 году он опубликует результат своего пребывания в Новой Франции – «Большое
путешествие в страну гуронов». Ещё через четыре года он опубликует «Историю
Канады», в которой будет говориться о миссиях, направленных на евангелизацию
североамериканских индейцев и о том, что несправедливо орден реколлетов был
отстранён от этой миссии. В том же году он оставит орден реколлетов, чтобы
вступить в конгрегацию кордельеров или «младших братьев», последоватей
Франциска Ассизского и внезапно умрёт по неведомой истории причине.
«Путешествие...»
Сагара во много повторяет принципы повествования, установленные жанром, но
отличается отношением к описываемому. Если Шамплэн, например, стремился
утвердить господство французов, говоря о коренных жителях открываемых ими земель,
как о дикарях, которых следует «образовывать», то Сагару эти самые дикари
представляются настоящими «братьями», способными видеть прекрасное и глубоко
чувствовать природу. Он и сам восхищён тем, что его окружает. Вот он
рассказывает о своём путешествии в Гуронию, описывает озеро Гурон, его
северо-восточное побережье, рассказывает о флоре и фауне тех мест и
восхищается, любуется, умиляется:
«Начну с птички
самой красивой, самой редкой и самой маленькой на свете, висилэн или птичка-мушка, которую индейцы на своём языке
называют «воскресающей». Тельце у этой птички не больше, чем у сверчка, клювик
длинненький и тоненький, не толще иголочки, а лапки подобны линии, выписанной
тонким пёрышком; однажды взвесили гнездо этой птички со всем выводком и оказалось,
что всё вместе весит не более 24 грэнов[2].
Птичка эта питается росой и ароматом цветов, вокруг которых она вьётся, но на
которые никогда не садится. Её оперение столь же деликатно, сколь и красочно, и
поэтому за ней так приятно наблюдать. Эта птичка, как говорят, умирает, а
точнее засыпает в октябре, зацепившись лапками за веточку дерева, и просыпается
в апреле, когда всё расцветает, а иногда несколько позже, отчего и назвали её
на мексиканском наречии «воскресающей». Этих птичек бывает много и в нашем квебекском
саду, когда всё цветёт и в частности – душистый горошек. Наблюдать за ними
очень приятно, но они настолько подвижны, что уследить за ними трудно и подойти
близко порой невозможно. Их едва ли можно отличить от бабочек, но если взяться
за это дело со всей возможной осторожностью, то можно заметить и их клювик, и
их крылышки с пёрышками, и их тельце, совершенно, как у птички, только очень
маленькое. Их очень трудно поймать, потому что они такие маленькие и потому
ещё, что они никогда не отдыхают. Но если хочется поймать, то надо приблизиться
к цветам и замереть с сачком наготове; только так и можно их поймать. Кто-то из
наших братьев поймал одну птичку и посадил в сундучок, где она гудела и билась,
а через пару дней умерла, потому что нет никакой возможности её содержать и
кормить.»
Поговорим
подробней о книге Сагара, о его путешествии. Заодно узнаем, как оформлялись
книги в семнадцатом веке. Конечно, у меня под рукой нет оригинала книги, но
проект Гутенберг позволяет нам представить, как она выглядела. На обложке –
гравюра, трёхчастная: сверху – шесть фигур полуобнажённых индейцев, каждая из
которых показывает то, чем они занимались, будь то земледелие или охота, рыбная
ловля или война. Над ними орнамент, а в середине, в сиянии света – четыре буквы
на иврите, обозначающие имя Бога. Согласитесь, это довольно удивительно. Зачем
бы это?
Средняя часть
гравюры – портал, как если бы вход в храм, справа и слева – фигуры святых,
посредине вверху опять же в сиянии света буквы на латыни означающие имя Иисуса
Христа. Между фигурами – текст, написаный на подобии щита. Текст этот гласит:
«Большое путешествие в страну гуронов, расположенную в Америке около пресного
моря в дальних пределах новой Франции. Здесь описывается всё, что есть в той
стране, а также нравы и обычаи дикарей. Прилагается словарь языка гуронов,
составленный реколлетом святого Франциска Габриэлем Сагаром из провинции
Сен-Дени.
Третья часть
гравюры – постамент, на котором стоят фигуры святых, и надпись «В Париже, у
Дени Моро, улица Святого Жака, у Саламандры, 1632»
Титульный лист
повторяет в общих чертах то, что было написано на обложке, но подробней,
уточняя, например, что словарь языка гуронов был составлен для удобства тех,
кто будет путешествовать по той стране и кто не знает этого языка.
Следующая
страница – посвящение королю и призыв к состраданию по отношению к несчастным
дикарям.
Далее –
оглавление: двадцать две главы первой части, каждая из которых рассказывает об
особенностях жизни гуронов, например:
глава шестая, о стране Гуронии, о её городах, деревнях и домах; глава
двенадцатая, о рождении, о любви и о том, чем кормят дикари своих детей; глава
восемнадцатая, о верованиях и о вере у дикарей, о Создателе и о том, как они
пользуют наши молитвы...
Вторая часть –
пять глав, которые посвящены флоре и фауне страны гуронов. Описание птички
коллибри взято из первой главы второй части книги Габриэля Сагара.
Ещё одна страница
– высочайшее королевское дозволение публиковать книгу и, следом, разрешение
Габриэля Сагара на издание книги в печатне Дени Моро, с оговоркой, что всякое
последующее издание должно получить его, Габриэля Сагара, личное разрешение.
Корректоров в те
времена не было, поэтому книга пестрит «очепятками». Вплоть до имени издателя.
В разрешении от Габриэля Сагара оно набрано «Мокэ».
На отдельной
страничке: набрано и отпечатано окончательно 10 дня августа 1632 года.
Далее –
имприматур церкви, три подписи цензоров – что означает: книга прошла цензуру и
может быть напечатана и распространена, т.к. она не противоречит учению Церкви.
И это ещё не всё.
Габриэль Сагар весьма льстиво обращается к Анри де Лоррэну, герцогу
аркуртскому, вероятно, его покровителю.
Наконец, следует
обращение к читателю, в котором автор выражет надежду, что его труды всё же
будут по-достоинству оценены, пусть даже стиль простоват, пусть даже сам
рассказ далеко не полон, пусть и словарь составлен на скорую руку и, возможно,
не удовлетворит наиболее взыскательных. Он допускает, что в тексте его могут
быть ошибки и неточности, но всё же намерения его были самые благородные, а
посему – да пребудет мир с ним и с читателями.
Последняя глава
первой части повествует о великом праздненстве в честь умерших. Вот отрывок из
этой главы; подобное праздненство, вероятно, удивляло современного Сагару
читателя и, думается, удивит и читателя ХХI века:
«Каждые десять
лет наши дикари и другие оседлые племена устраивают большую церемонию в честь
умерших в том или другом поселении, как то решит большой совет племён одного
рода. Они сообщают о том и другим племенами, живущим поблизости, чтобы они
приносили кости опочивших родных, если желают
участвовать в церемонии и почтить их память. Все могут прийти и
праздновать в течение этих нескольких дней; только и видно, что кипящие котлы с
едой, бесконечные танцы и праздненства, поэтому и собираются они отовсюду и в
великом множестве.
Женщины,
приносящие кости своих родных, берут их на кладбищах; если плоть ещё держится
на костях, её снимают, кости чистят и заворачивают в новые мешки из шкур бобра,
куда кладут и ожерелья из тонкой обожжённой глины. При этом говорится: «Вот,
что я даю костям моего отца, матери, дяди, кузена и других близких». Сложив всё
в мешок, несут его на спине, и сам мешок украшен множеством браслетов и колье,
тщательно выделанными шкурами и прочими нарядными вещами. Кроме того, шкуры,
топоры, котлы, провизию, всё приносят в указанное место. Прибыв на место,
складывают вместе провизию, не считая и не скупясь – всё это будет использовано
во время праздненства. А мешки с костями подвешивают в хижинах в образцовом
порядке до момента, когда начнётся погребение.
Ров вырывают за
поселением, широкий и глубокий, способный вместить все принесённые кости, и
утварь, и шкуры для умерших. На краю воздвигают помост, к которому сносят все
мешки. Сам ров выстилают шкурами, дно и стены. Затем выкладывают дно топорами,
затем котлами, бусами, колье и браслетами и всякой всячиной, которую
приготавливают для умерших родственников и друзей. После чего вожди племён с
помоста высыпают кости из мешков прямо на разложенную утварь. Затем всё
покрывается дополнительными шкурами, потом – корой деревьев, и засыпается всё
землёй и брёвнами. Почитая память умерших, втыкают вокруг рва высокие колья, на
которые натягивают полог, который оставляют, пока он сам не просядет и не
обрушится. Затем опять празднуют, наконец, прощаются и возвращаются домой
весёлые, довольные тем, что душам их родственников и друзей будет чем
поживиться, что они будут в достатке в их другой жизни.»
Думается, что
Сагар предвосхитил появление Ла Онтэна, о котором мы расскажем в следующем
номере наших тетрадей, а вместе с ним и Жана-Жака Руссо с его «возвратом в
естественное состояние». «Добрые» индейцы Ла Онтэна и «естественные» дети
природы Руссо во многом похожи на «странных» дикарей Габриэля Сагара. Вот как
он описывает в десятой главе своего «Большого путешествия...»
«Наши дикари и в
общем все народы, населяющие Западные Индии, во всякое время пользуют пляски и
пользуют их для четырёх целей : чтобы
докричаться до бесов, которым, как они думают, их крики будут приятны, чтобы
чествовать кого-либо, чтобы вместе отпраздновать некую желанную победу или
чтобы предупредить или излечить болезни.
Когда решается
вопрос плясок, будут они плясать голыми или покрытыми их набедренными
повязками, как то видел в бреду больной, или решил лекарь-шаман, или приказал
вождь племени, крики не смолкают по всему посёлку и достигают соседних,
предупреждают и приглашают молодых людей быть в назначенное время, должным
образом изукрашены, чтобы знали и были готовы к тому, что предстоит им и
говорят имя того, ради которого устраиваются пляски. Соседние посёлки
предупреждены и приглашены, но никто не понуждает тамошних участвовать в
плясках.
Для плясок
отводят самую большую хижину. Когда все собрались, зрители, старики, пожилые
женщины и дети, устраиваются вдоль стен на циновках, затем два вождя выходят на
середину, у каждого в руках черепаха, они поют, задавая ритм, ударяя по панцирю
черепахи, а когда заканчивают, все выкрикивают одновременно : Хеее!.., затем всё возобновляется и
повторяется заранее определённое число раз. Поют только эти двое вождей,
остальные только вторят им, произнося Хет, хет, хет, как если бы просто
выдыхали с большим жаром, чтобы в самом конце выкрикнуть долго и протяжно Хеее!
Все танцы
происходят в кругу. Однако танцующие не держатся за руки, напротив, их кулаки
крепко сжаты : девушки держат кулаки один в другом перед животом, а мужчины
потрясают ими над головой, словно угрожая, сопровождая движения тела и ног. Они
поднимают одну ногу, потом другую, притоптывают с силой в ритм пению, что
напоминает полупрыжок, а девушки трясут всем телом и делают четыре или пять
шажков к тому или той, кто следует за ними, чтобы поклониться, склоняя голову.
И те, кто предаётся этому упражнению с большим пылом, считается лучшим
плясуном, потому в плясках они не щадят себя.
Эти пляски
продолжаются обычно один, два или три вечера, и, чтобы им ничего не мешало во
время исполнения этой обязанности, даже если зима в самом разгаре, они не
надевают ничего, кроме набедренных повязок, едва прикрывающих их срам, если это
вообще им позволяется и нет специального указания плясать нагишом. Если же
таковое указание имеется по какому-либо поводу, они украшают себя амулетами,
ожерельями, серьгами и браслетами в дополнение к раскрашиванию тел и лиц. В
подобных случаях мужчины украшают себя ожерельями, перьями, прочими
побрякушками, красят лицо, как у нас бывает на маскарадах, а то накидывают на
себя медвежью шкуру, скрывающую их целиком, так что вместо лица у них медвежья
морда, только глаза блестят за маской. И эти становятся ведунами в пляске или
шутами, потому что так им назначено. Я
видел однажды такого шута, который вошёл церемонным шагом в хижину, где
готовились к пляскам, вслед за ним – все приглашённые на праздник. На шее шута
лежала большая собака со связанными лапами и челюстями, он взял её за задние
лапы, встал с центре хижины и принялся бить её головой об землю, пока та не
сдохла, тогда он передал её другому шуту, который её освежевал в другой хижине,
затем из неё приготовили праздничную трапезу, которую и разделили после плясок.
Если пляски
устраивают ради больной, в последний вечер, если на том настаивает локи (шаман), её приносят и в один из повторов
песни-заклинания обносят по кругу, во-второй повтор помогают ей самой пройти и
сплясать, поддерживая под руки, а в третий повтор, если силы ей позволяют, она
должна немного плясать сама, пока ей кричат во всю глотку : Этсагон онтсабон, ашиетек анатетсенс,
что означает "Держись, женщина, завтра будешь здорова". По окончании
плясок, приглашённые на трапезу остаются, остальные уходят по своим домам.
Однажды плясали
все юноши, девушки и женщины, все голые в присутствии одной больной, которой
один юноша должен был помочиться в рот и она глотала и пила его мочу и делала
это, самоотверженно веруя в исцеление, потому что так она видела во сне. Если
бы ей привиделось ещё, что ей приносят в подарок белого или чёрного пса или
большую рыбу для трапезы или что-нибудь в том же роде, о том кричали бы на всех
углах, что такой-то для исцеления нужно то-то и то-то, пока не нашли бы и не
принесли, чего бы то ни стоило, даже если бы дорожили этим больше жизни, всё
равно отдали бы по нужде болящего. Вот пример, отец Жозеф дал вождю племени
котёнка, что было диковиной и ценилось резвычайно. И случилось так, что одна
болящая увидела во сне, будто бы ей отдали этого котёнка, и она вскорости
выздоровела. Вождю сообщили о том и он незамедлительно отослал ей котёнка, хотя
очень к нему был привязан, а его дочь и того более. Лишившись животинки,
которую любила страстно, дочь вождя занемогла и померла от тоски, не будучи в
силах смириться с неизбежным. Если найдём христиан, так же готовых поступиться
своим ради услужения ближним, восславим за то Господа!
Чтобы вернуть
напёрсток, который умыкнул у нас один подросток и затем подарил одной девице, я
отправился в хижину, где устраивали пляски. Конечно, я почти тотчас обнаружил
пропажу, она привязала напёрсток к связке других побрякушек. Напёрсток я
вернул, но должен был оставаться в хижине, пока не закончатся пляски. Тогда же
я услышал и потом попросил одного дикаря повторить песню, которую записал и
теперь могу воспроизвести :
Онгията, енха, ха хо хо хо хо хо хо
Эгиётонухатон
он он он он
Эйонтара эйентет онет онет онет онет
Эйонтара эйентет а а а онет онет онет онет
хо хо хо.
Переписав эту
песню, я подумал, что будет недурно воспроизвести другую, услышанную мною в
хижине вождя Сагамо сурикуазов, призывающую дьявола, научившего их охоте. Она
начинается так :
Халоэт хо хо хе хе ха ха халоэт хо хо хе
и повторяется
многожды. Поётся же по таким нотам : ре,
фа, соль, соль, ре, соль, соль, фа, фа,
ре, ре, соль, соль, фа, фа. Когда
песня заканчивается, они все хором выкрикивают Хе, затем заводят новую, которая звучит так :
Эгриньяхау, эгринья хе е ху ху хо хо хо,
эгринья хау, хау, хау.
Эта поётся так : фа, фа, фа, соль, соль, фа, фа, ре, ре,
соль, соль, фа, фа, фа, ре, фа, фа, соль, соль, фа. После обычного
восклицания, начинают следующую :
Тамейя, алелуя, тамейя, а дон вени, хау, хау, хе,
хе.
[…]
В Гуронии
устраивают также собрания всех девушек посёлка вокруг больной, по её ли просьбе
или по распоряжению локи, и у
собравшихся девушек спрашивают того, с кем она хотела бы переспать на следующую
ночь. Каждая выбирает себе одного, избранники предупреждаются ведунами,
ответственными за церемонию, приходят вечером, чтобы в присутствии больной
предаться оргии, которая будет продолжаться всю ночь до самого утра, пока два
вождя у одного и у другого входа в хижину поют и трубят в панцирь черепахи.
Господи, избавь их от подобных непристойных церемоний, чтобы французы не
перенимали у дикарей дурных привычек, чтобы отверзлись очи их на деяния сии и
да поймут они, что придёт день, когда за всё ответят перед Богом!»
Габриэль Сагар обладал всеми качествами,
необходимыми историку: тонкость наблюдения, их точность и основательность,
искренность и простота передачи. Он сам использовал только проверенные
источники – реляции его собратьев, документы церковные и светские, письма и
работы отцов иезуитов. Среди прочих, мы можем отметить работы Шамплэна, которые
зачастую цитирует Сагар (почти всегда без ссылок на первоисточник, как это
принято теперь; раньше понятия литературного плагиата не существовало. Все занимались
общим делом...), а также работы Лекарбо, о котором Сагар говорит «Леко». Но
чаще всего, Сагар пишет о том, чему сам был свидетель.
Его обвиняют в излишней доверчивости, в
прямолинейности. В частности, когда он пишет о случаях одержимости бесом, он всё
воспринимает буквально. Но значит ли это, что о нём можно забыть? Вспомним хотя
бы о том, что сама эпоха, в которую он жил, была исполнена «дьявольским
наваждением», люди, в большинстве своём, верили в чертей и ведьм, как теперь
верят в «мировой заговор».
Сагар прежде всего был художником, его всего более
интересовали детали и подробности происходящего, особенно это касалось жизни
индейцев, их обычаев и верований. Пусть не все антологии включают произведения
Сагара, для меня лично он остаётся фигурой обязательной для понимания
литературного процесса в Новой Франции, фигурой, повлиявшей на понимание
«человечности» гуронов в проявлении их особенностей.
No comments:
Post a Comment