Лаонтан,
Луи-Арман де Лом
д’Арс де Лаонтан (1666-1715)
Он родился во
Франции, в Лаонтане, районе Пиреней, прилегающем к Антлантическому побережью. Его отец скончался
внезапно, оставив сыну в наследство только долги и судебные процессы, которые
закончились тем, что юный барон лишился всех своих земель (которые некогда
принадлежали знаменитому французскому писателю Монтэню). Что было делать
разорившемуся дворянину? Отправиться на поиски счастья в Канаду, как это делали
многие. Будучи знатного рода, он тотчас стал офицером и участвовал в военных
действиях против Тсоннотуана, которые вёл тогдашний губернатор Квебека Бризей
де Денонвиль. Лаонтан добрался до западной оконечности озера Онтарио, где
командовал фортом Святого Иосифа, недалеко от Ниагарского водопада.
Потом он
предпринял смелое путешествие по Миссиссипи. Он получил пост королевского
лейтенанта за отвагу, проявленную при защите порта Плезанс (Тер-Нёв). Но,
повздорив с Денонвилем, в конце концов был вынужден покинуть Канаду.
Морской офицер,
он прожил в Канаде с 1683 по 1693 годы. Он был молод, любопытен и самоволен. Он
вынужден был покинуть страну, чтобы не попасть под арест. Всё это время он вёл
дневники. Затем он странствовал по Европе, но нигде не задерживался надолго. В
1703 году он опубликовал три сочинения, которые получили необыкновенное
признание и были тогда же переведены на многие европейские языки. Сочинения эти
были: 1. «Новые путешествия барона де Лаонтана по северной Америке», которые
стали своего рода эпистолярным отчётом о его пребывание в Канаде; 2.
«Воспоминания о северной Америке», которые были историческими записками; они
говорили о самой стране, о европейских первопроходцах и о местных жителях,
индейцах; и 3. «Поучительные диалоги между автором и здравомыслящим дикарём,
который много путешествовал»; эти диалоги пытались доказать, что нравы индейцев
благородней и достойней нравов европейцев. Диалоги касались пяти тем: религия,
закон, собственность, медицина и институт брака.
Лаонтан был
задирой и насмешником. Вот как он описывает(1.) прибытие в Квебек женщин (filles du Roi):
«После первых поселенцев
в страну прибыл народец понужнее, настоящее сокровище для нового королевства.
Это была небольшая флотилия, нагруженная амазонками постелей, скопищем самочек
для любовных баталий (...). Мне рассказали подробности их прибытия и мне
хочется развлечь ими вас, чтоб и вы позабавились. Эта благонравная паства была
приведена на привольные супружеские пастбища добродетельными и осторожными
пастырями. (...) Как только те высадились, морщинистые коммендантки произвели
смотр женскому воинству, разделили их на три взвода и каждый поместили в
отдельную казарму. Казармы были тесноваты, поэтому сборище женщин выглядело
весьма живописно. Маршал Купидон командовал парадом блондинок, брюнеток,
шатенок, рыжух, толстых и тонких, здоровенных и карлиц – на всякий, самый
нелепый и на самый изощрённый вкус. Заслышав о таком товаре, поселенцы
сбежались, как гончие в горячке размножения. Рассматривать товар не
разрешалось, попробовать – тем более, так что приходилось брать, что
подвернётся под руку. Впрочем, товар разошёлся в считанные дни. Каждый нашёл
себе кралю, со всем порохом, который ему причитался. Вы меня спросите, как было
с дурнушками? А я вас скажу, что, когда голод, то и плесневелая корка
лакомство. К тому же меньше вероятность оказаться с рогами...»
Правдивость рассказов
Лаонтана сомнительна. По словам Паркмана, исследователя творчества этого
беспутного малого, «Лаонтан говорил правду только тогда, когда ему незачем было
поступать иначе». Всё же следует отдать
должное французу-повесе: он сильно подорвал веру в преимущество европейской
цивилизации в сравнении с «дикарской». По его стопам следовали Свифт, Руссо,
Вольтер и Дидро.
Чтобы
проиллюстрировать это заявление, мы предлагаем вниманию читателей выдержку из
диалогов Лаонтана с «просвещённым» дикарём Адарио (3):
Лаонтан: Так что ж, ты хочешь уверить меня, что гуроны не чувствительны к нужде и
тяжёлой работе, что будучи воспитаны в бедности и страданиях, они смотрят на
это иначе, не так, как мы? Всё это возможно только для тех, кто ни разу не
бывал в других землях, никогда не видел, как живут в наших городах, думая, что
все живут, как они. Но ты ведь жил и во Франции, и в Квебеке, и в Новой Англии,
мне же кажется, что твой взгляд и твоё мнение всё ещё дикарские, если ты
утверждаешь, что жизнь гуронов достойней жизни европейцев. Может ли быть
что-нибудь прекрасней жизни богатых людей, у которых ни в чём нет недостатка? У
них прекрасные кареты, великолепные дома, украшенные совершенными картинами,
чудесные сады, в которых растут любые фрукты, парки, где привольно всякому
зверью; у них лошади и собаки для охоты, у них деньги, на которые всё можно
купить, у них комедии и игры, они выгодно женят и выдают замуж своих детей, их
обожают те, кто зависит от них. Разве не видел ты наших князей, наших герцогов,
маршалов, наших прелатов, тысячи людей разных состояний и званий, живущие, как
короли, в полном достатке, которые сожалеют о своей жизни только на смертном
одре?
Адарио: Если бы я не знал так хорошо тех, о ком ты сейчас упомянул, если бы я не
был во Франции, в Париже, то я бы мог быть ослеплён внешним блеском; но и
князья, и герцоги, и маршалы, и прелаты не счастливее гурона, который всего то
и имеет, что спокойствие духа и свободу. О эти сиятельные господа исподволь
ненавидят друг друга, теряют сон и аппетит, лишь бы только насолить своим
врагам и выторговать себе милость короля. Они настолько восстают против своей
природы, настолько гриммируются, прячутся за масками, что их тревога и боль
души превосходят всякое воображение. Или тебе кажется, мой дорогой Брат, что
клубок змей может заменить сердце? Не лучше ли было бы сбросить в реку все эти
кареты, всю эту позолоту, дворцы, чем всю жизнь терпеть эту муку? Если уж на то
пошло, то я предпочитаю быть гуроном, иметь непокрытое тело и спокойную душу.
Тело – жилище души, какое душе дело, едет ли тело в позолоченной карете, сидит
ли оно за столом перед раззолоченной посудой, если сама его душа томится и
мучается? Эти важные господа могут попасть в немилость, о них могут судачить
тысячи менее удачливых, они могут стать предметом презрения у таких же, как
они, исполненных гордыней, амбициями, предвзятостью и завистью. Они рабы своих страстей, рабы прихотей короля,
который, может быть, единственный счастливый француз, потому что может
наслаждаться своей ничем не ограниченной свободой. Ты же видишь, что нас здесь
тысяча в нашем селении, что мы друг другу, как братья, что мы рады услужить
друг другу, что наши вожди и старейшины имеют не больше власти, чем любой
гурон; что между нами нет споров и злословия; что каждый из нас себе хозяин и
не должен отчитываться ни перед кем. Вот, мой Брат, в чём разница между нами и
всеми князьями и герцогами, не говоря уже о тех, кто находится у них в
повиновении, отчего у них ещё более горестей и печалей.»
Для сравнения,
вот, что пишет Руссо в своём «Рассуждении о происхождении и основаниях
неравенства между людьми» в 1754 году, т.е. полвека спустя, после Лаонтана :
«... дикарь и
человек цивилизованный настолько отличаются друг от друга по душевному складу и
склонностям, что высшее счастье одного повергло бы другого в отчаянье. Первый
жаждет лишь покоя и свободы, он хочет лишь жить и оставаться праздным, и даже
спокойствие духа стоика не сравнится с его глубоким безразличием ко всему
остальному. Напротив, гражданин, всегда деятельный, работающий в поте лица,
беспрестанно терзает самого себя, стремясь найти занятия еще более
многотрудные; он работает до самой смерти, он даже идет на смерть, чтобы иметь
возможность жить, или отказывается от жизни, чтобы обрести бессмертие. Он
заискивает перед знатными, которых ненавидит, и перед богачами, которых
презирает; он не жалеет ничего, чтобы добиться чести служить им; он с гордостью
похваляется своей низостью и их покровительством и, гордый рабским своим
состоянием, он с пренебрежением говорит о тех, которые не имеют чести разделять
с ним это его состояние. Какое зрелище представили бы для караиба тягостные и
вызывающие зависть труды какого-нибудь европейского министра! Какую мучительную
смерть не предпочел бы этот беспечный дикарь ужасам подобной жизни, которые часто
даже не скрашивает отрадное сознание того, что правильно поступаешь! Но, чтобы
он увидел, какова цель стольких страданий, нужно, чтобы слова «могущество» и
«репутация» приобрели смысл в его уме; нужно, чтобы он понял, что существуют
люди, которые придают значение тому, как на них смотрит остальной мир, которые
считают себя счастливыми и довольными самими собой скорее потому, что так
полагают другие, чем потому, что они сами так считают. Такова и в самом деле
действительная причина всех этих различий: дикарь живет в себе самом, а
человек, привыкший к жизни в обществе, всегда — вне самого себя; он может жить
только во мнении других, и, так сказать, из одного только их мнения он получает
ощущение собственного своего существования.»
Бесспорно, Руссо
лучше выражает свои мысли, но Лаонтан был первым, и этим всё сказано.
В четвёртом
номере «Квебекских тетрадей» мы говорили об отцах иезуитах и среди прочих
упомянули Пьера-Франсуа-Кзавье де Шарлевуа, первого историка Новой Франции. Мы
привели отрывок из его текста, в котором он сравнивает французских и английских
поселенцев (см. № 4).
Шарлевуа очень позитивно отзывается о своих соотечественниках. А вот что о них
говорит Лаонтан в 1703 году, за двадцать лет до иезуита Шарлевуа (2):
«Чтобы вернуться
к моему повествованию, скажу вам, что канадцы или креолы здоровы телом, высоки
и сильны, выносливы, находчивы, отважны и неутомимы. Им не хватает всего лишь
знаний в изящной словесности. Они высокомерны и исполнены собой, считая себя
выше всех прочих наций на земле и, к сожалению, они совсем не отдают должное
своим предкам, они не слишком уважительны к своим родителям. Кровь Канады
хороша. Женщины здесь в большинстве своём красивы; дурнушек мало, а умниц –
пруд пруди; а уж ленивиц среди них – чуть ли не все; они любят люкс до последней
степени и соревнуются, кто себе оторвёт лучшего мужа, кто хитрее заманит его в
ловушку.
Есть
настоятельная потребность реформировать Канаду. И начать надо бы с того, чтобы
запретить чёрным сутанам шастать по домам поселенцев и вынюхивать, вызнавать
всё до малейших деталей, чем живут семьи, что часто бывает весьма
обременительно для общества в целом по причинам, которые известны всем.
Во-вторых, надо запретить офицерам удерживать жалование солдат и заставлять их
маршировать на плацу и всячески их муштровать по выходным и праздникам.
В-третьих, налоги на всех торгующих надо бы поумерить, чтобы купцы могли
почувствовать свою выгоду без того, чтобы заживо сдирать шкуру с поселенцев и
дикарей. В-четвёртых, запретить привозить в Канаду из Франции предметы роскоши
и тщеславия, галуны, золотые и серебряные ленты, кружева, стоящие баснословных
денег. В-пятых, приказать Генералам-Губернаторам продавать отпускные, чтобы
ехать на большие озёра совершать сделки с дикарями. В-шестых, установить
постоянную медицинскую помощь. В-седьмых, организовать и обучить дисциплине
народную милицию, которая могла бы поддержать регулярные войска. В-восьмых,
построить фабрики по производству полотна и прочей материи. Но самое главное –
это помешать Управителям, Интендантам, их Советникам, Епископам, Иезуитам
закабалять поселенцев каждый своими методами, потому что последствия этого
могут быть только пагубны для интересов Короля, не говоря уже о тяготах самих
поселенцев. Приведя это всё в исполнение, страна эта будет стоить вполовину больше
того, что она стоит сейчас.
Я удивлён ещё и
тем обстоятельством, что Франция не высылает в Канаду протестантов, которые
считаются нашими врагами и которые так вредят королевству тем, что у них в
руках деньги и фабрики. Я уверен, что, если бы им предоставили гарантии
относительно свободы их вероисповедания, они покинули бы Францию и без
трудностей устроились бы здесь. (...)
Думая обо всём
этом, я прихожу к выводу, что речи мои напоминают речи короля Арагона, который
хвалился, что может дать дельные советы Богу в вопросах симметрии и движения
небесных тел, если бы только тот удосужился к нему обратиться. Я сказал бы
также, что, если бы государственный Совет последовал моим указаниям, то Новая
Франция стала бы лет через тридцать-сорок самым процветающим королевством,
когда-либо существовавшим в Европе.»
Смеем заметить,
что Лаонтан был уже не столько путешественником, сколько писателем. Именно на
писательском поприще снискал он себе славу и в восемнадцатом веке был одним из
самых читаемых авторов. Естественно, в этом деле не обошлось без курьёзов.Так,
например, в «Новых путешествиях...» он описывает своё «открытие» реки,
обозначенной им как « rivière Longue », т.е. Длинная, которая была притоком Миссисипи.
Похоже, что эта река – выдумка Лаонтана, которая не даёт покоя исследователям
его творчества. В этом смысле неплохо вспомнить о предшественнике Лаонтана на
поприще географических придумок, о монахе-расстриге Габриэле де Фуани
(!630-1692), авторе утопического романа «Известная земля австралийская (1676)»
(La Terre australe connue). Земля эта, далеко не австралийская, населена гермафродитами и среди них
воображаемый путешественник Жак Садёр прожил более тридцати пяти лет. Но
вернёмся к Лаонтану и его литературным загадкам. Интересно, что многие
исследователи этого периода Новой Франции используют тексты Лаонтана в качестве
достоверных источников, но то, как Лаонтан представил девушек-сирот посланных
королём для заселения Канады, всем известных « filles du roi » в качестве проституток, что стало литературным
мифом и, конечно, пришлось по вкусу всякого рода зубоскалам, внушает опасение в
правдивости творений этого своевольного и вольнодумного автора-провокатора.
Говорят, что для
достижения цели все средства хороши. Тезис более чем сомнительный, но в случае
с Лаонтаном он сработал и принёс автору скандальную известность. Более того,
самый принцип литературного скандала стал после Лаонтана приводным ремнем
литературного процесса. И по сей день литературоведы ищут элемент скандала,
чтобы «приперчить» свои измышления. Наиболее близкий к Лаонтану по времени и
наиболее известный литературный скандал – это, безусловно, творчество маркиза
де Сада (1740-1814). Впрочем, к стыдливой литературе Квебека под присмотром
отцов иезуитов он имеет весьма отдалённое отношение.
Ещё немного об отцах иезуитах
(любопытные факты)
Был период в истории Квебека, когда вся территория до озёр Онтарио и Гурон
называлась Гуронией. Для европейцев существовали отдельно Новая Франция и
страна Гурония. И было это в начале 17 века, когда возникла гуронская миссия
отцов-иезуитов. Началась проповедническая деятельность "чёрных сутан"
в 1634 году и закончилась окончательным уничтожением Гуронии в 1649, вместе с
завершением обращения в католическую веру дикарей-язычников. Вопрос : как удалось в столь короткий срок обратить в
веру целый народ? Ответ на этот вопрос в трёх словах: колдовство, микробы и
торговля.
Казалось бы, зачем гуронам было принимать католичество? Тут надо принять во
внимание ряд факторов, связанных с историей завоевания континента европейцами,
с особенностями мировосприятия самих индейцев и в частности с их неспособностью
вопринять религию, как отдельную отрасль знания, как нравственный закон,
которому надо следовать, как определённый взгляд на общество, семью и отношения
между людьми. В своих верованиях гуроны и прочие индейские племена с лёгкостью
усваивали ритуалы соседей, которые нужны были для увеличения шансов на удачную
охоту или для того, чтобы уберечься от болезней. Исходя из этого постулата,
можно предположить, что "чёрные рясы" были для гуронов
могущественными шаманами, потому что у них были предметы, действие которых не
могло быть объяснено иначе, как колдовством. Магнит, зеркало или увеличительное
стекло повергали дикарей в суеверный трепет. Часы не просто показывали время, а
повелевали временем. Священники могли предсказать лунное и солнечное затмение,
умели читать и писать, причём один узнавал у другого любые новости без того,
чтобы эти новости были ему сообщены голосом. Естественно, что и молитвы
иезуитов воспринимались не иначе, как заклинания, могущественные, пострашнее
безумных плясок и криков их собственных шаманов. Атрибуты католической веры
становились амулетами и грегорианское пение нравилось безотносительно смысла
поющихся текстов.
И всё-таки удивительно, что индейцы стали массово принимать крещение. Есть
предположение, что связано это было с эпидемиями, которые начались вместе с
приходом европейцев. Чуждые американскому континенту микробы и бактерии,
привезённые европейцами, набросились на аборигенов и стали их пожирать живьём.
В условиях промискуитета и антисанитарии, эпидемии косили целые племена. В
реляциях иезуитов, в частности у отца Вимона[1]
читаем : "... там, где восемь лет назад (в 1636 году) было от восьмидесяти
до ста хижин, жилыми остались только пять-шесть, а вожди племен, некогда
командовавшие семью и даже восемьюстами воинами, теперь в своём подчинении
видели только тридцать-сорок, и тоже с флотом :
где прежде было триста и четыреста пирог, осталось только двадцать, от
силы тридцать".
А было так : когда индеец был уже
присмерти, к нему в хижину приходил монах и предлагал креститься, говоря о
загробном мире и о спасении, о тех, кто будет привечаем Богом, и о тех, кто
будут отвергнуты. Индейцы ничего не понимали из того, что им говорил чернец, но
согласно кивали, чтобы не оскорбить ненароком великого шамана. Так получилось,
что крещение стало воприниматься индейцами, как посмертный ритуал. Только
весной 1637 года, три года после начала компании был крещён первый здоровый
гурон. Из этого факта следует, что гуроны весьма своеобразно воспринимали
крещение. Выходит, что и эпидемии не слишком влияли на строй мыслей гуронов.
Третим фактором, подвигшим гуронов на принятие католичества, была торговля.
И не просто торговля, о которой мы наслышаны, когда европейцы за бесценок
скупали пушнину, за безделушки получая бобровые, медвежьи и прочие шкуры, а
торговля оружием. Кроме того, что оружие могло быть продано только крещённому,
у принявшего христианство индейца появлялись те же права, что и у
трапёра-француза, ему давали ту же цену за пушнину, и дополнительный подарок, и
возможность присутствовать на совещаниях охотопромышленников, проходивших в
Труа Ривьер и в Квебеке.
Поворотной датой в истории крещения гуронов не случайно считается 1640 год,
когда во-первых прекратились повальные эпидемии, а во-вторых монахи иезуиты
вполне овладели языком гуронов. Тогда же Ассоциацией Ста Компаньонов было
принято официальное решение о продаже ружей только обращённым в католицизм
индейцам. Наконец, к этому времени угроза войны с ирокезами стала более чем
материальной. Индейцев, желающих принять католицизм, стало значительно больше,
сейчас же отцы-иезуиты ужесточили правила обращения в веру. Если до 1640 года
крестили всех желающих, коих было очень мало[2],
то после 1640 иезуиты потребовали конкретных доказательств принятия индейцами веры.
Они установили испытательный срок от года до двух лет для желающих принять
крещение и за это время гуроны должны были воздерживаться от всего языческого и
даже избегать контактов со своими соплеменникам, дабы не подвергаться соблазну.
Все эти сведения говорят о том, что гуроны вовсе не были заинтересованы в
вере, как таковой, а только в тех преимуществах, которые они могли получить
вместе с крещением. И последний, весьма примечательный факт из истории
обращения Гуронии в католицизм: за пятнадцать лет миссии иезуитов в Гуронии
численность гуронов уменьшилась на ... ( в это трудно поверить, но, похоже, это
правда) 95 %. Другими словами, гуроны перестали существовать, как народ. Вот
вам, батюшка, и благородная миссия просвещения неразумных, заблудших во тьме
язычества дикарей. А ведь до прихода белых великий народ был, гуроны.
[1] Том 25, стр. 108. Цитируется по книге
Дени Делажа Перевёрнутая страна, Монреаль, изд. Бореаль Экспресс, 1985.
[2] В качестве исключения из правила
отцы-иезуиты в своих реляциях часто приводят пример Шиуатенхуа и Тсиуендантаха,
которые действительно уверовали в Бога и вера их была бескорыстна и тем более
удивительна, что они совершенно отказались от своих языческих обрядов и вообще
ушли из племени.
No comments:
Post a Comment