Отцы-иезуиты и их реляции
В прошлых номерах
«Квебекских тетрадей» мы рассуждали об антологиях квебекской литературы и
пришли к выводу, что все создатели местных антологий, учебных и критических,
соглашаются с тем, что начальным периодом следует считать период с 1534 по
примерно 1700 год. В иных антологиях этот период растягивается до 1760 года,
т.е. до завоевания Англией территорий французской короны. В это время ещё нет
собственно литературы, но есть «записки путешественников» и «эпистолы», а это
уже литературные жанры. Известно, что оба эти жанра трактуют об освоении новой
земли, которую назвали, заимствуя слово из языка аборигенов, «Канада». Впрочем,
долгое время, практически до протектората Англии, удерживалось название «Новая
Франция».
На этот раз мы
поговорим о «реляциях» отцов-иезуитов, которые одновременно и «записки
путешественников» и «эпистолы», они – годовые отчёты миссионеров их
непосредственным начальникам, епископам, архиепископам, а те уже докладывали о
состоянии дел кардиналам, и далее – Папе римскому, но по сути своей – это
замечательные этнографические дневники, по которым можно с большой точностью
восстановить быт и особенности жизни коренного населения севера Америки. В
четырёхтомной антологии Жиля Маркотта обширный раздел посвящён реляциям
иезуитов. В нём собраны выдержки из дневников Пьера Биара, Габриэля Теодора
Сагара, Поля Лё Жёна, Жана де Бребёф, Франсуа Лё Мерсье, Бартелеми Вимона,
Марии Воплощения, которой был посвящён предыдущий номер наших тетрадей, Франсуа
де Лаваль и Жерома Лалемана.
Многие из этих
имён на слуху, ими названы улицы, университеты, колледжи в городах Квебека. Мы
же остановимся только на некоторых из авторов реляций, на самых известных из
них: отцах-иезуитах Поле Лё Жёне, Жане де Бребёфе, Жероме Лалемане и на одном
из последних по времени, но далеко не последнем по значимости Пьере-Франсуа-Кзавье де Шарлевуа. Мы
постараемся коснуться самых разных текстов, переводя на русский язык отрывки из
реляций, чтобы дать читателям представление не столько о стиле этих дневников,
сколько о разнообразии наблюдений, их составляющих.
Вот, например,
выдержка из реляции 1632 года, написанной Полем Лё Жёном:
«Вот, как они
поступили с ними.
Они выгрызли им
ногти, как только захватили их в плен. В день пытки они отрезали им пальцы,
затем привязали к запястьям верёвки и по двое мужчин с одной и с другой стороны
тянули их в стороны так, что верёвки впивались в плоть жертв, ломали им кости,
несчастные кричали чудовищно. Изломав им руки, они привязали их к столбам,
врытым в землю. Женщины и девушки давали разные украшения мужчинам, чтобы те
позволили им измываться над пленными. Я не мог присутствовать на этих
дьявольских пытках, но те, кто остались, рассказали мне сразу после, что
никогда они не видели ничего подобного. Если б вы только видели этих бешеных
женщин, кричащих, вопящих, прижигающих огнём самые чувствительные, самые
интимные места истязаемых мужчин, колющих, тычащих копьями, кусающих, точно
фурии, режущих плоть их жертв ножами, короче, делающих всё, что только может
подсказать женщине её безумие. Они бросали в привязанных пленников горящие
головни, осыпали их углями и раскалённым песком, и, если их жертвы начинали
кричать, то женщины, ликуя, вопили её громче, чтобы никто не слышал стонов этих
несчастных, чтобы никто не вздумал проявить хоть толику жалости. Пленникам
надрезали ножами по кругу кожу на голове, а потом сдирали её за волосы, а потом
посыпали обнажённые кости черепа горящими углями. Многие дикари носят скальпы
врагов, как знаки отличия. (...)
Когда же сказать
им, что жестокость их чудовищна и недостойна человека, они отвечают: «Нет чести
в том, чтобы оставить в живых своего врага; когда мы попадаем в плен к
ирокезам, они поступают ещё хуже. Поэтому мы причиняем им столько страданий,
сколько можем». Они умертвили вождя племени ирокезов, человека могучего и
отважного; он пел, пока его пытали (...)
После того, как
ему отрезали пальцы, изувечили суставы рук, сняли скальп и опалили его со всех
сторон, его отвязали и несчастный побежал к реке, чтобы снять с себя жар. Они
перехватили его и снова стали жечь огнём. Он уже был совсем чёрным от ожогов,
жир стекал и горел на его теле, и опять он попытался убежать, и опять его жгли,
пока он, наконец, не скончался в мучениях. Увидев, что он упал на этот раз
замертво, они открыли ему грудную клетку, вырвали сердце и дали съесть его
своим детям. А остальное съели сами.
Вот, какое жуткое это варварство.»
Можно с
уверенностью сказать, исходя даже из этого текста, что отношения между
французами и местными жителями не могли быть спокойными. Как можно уважать
человека, которого ты называешь варваром? Идея обратить их в католическую веру
и тем самым приобщить их к цивилизации так и не стала реальностью. Пусть даже
некоторые из дикарей и получили крещение, пусть даже иные из них побывали во
Франции и вернулись облачёнными в европейские одежды, пусть даже кое-кто
проникся идеей единого Бога и стал проповедовать, всё равно в массе своей
индейцы остались равнодушны к усилиям отцов иезуитов.
Случилось так,
что иезуиты добились того, что сделки по продаже звериных шкур французам могли
совершаться только индейцами, принявшими католическую веру. Что ж, ради такого
дела, индейцы стали принимать крещение, но при этом не оставляли своих
языческих обрядов и верований.
Самый известный
из иезуитов того времени, Жан Бребёф, дважды побывал в Новой Франции, дважды
пытался найти путь к сердцам гуронов и оба раза неудачно. Однако то, как
подробно и убедительно он описывает быт и нравы индейцев – настоящий шедевр
этнографии. В частности то, как описывает он похороны у гуронов и обряды,
связанные с ними. А вот описание, схожее с мифом об Орфее. Удивительно,
насколько совпадают римский миф и миф североамериканских индейцов. Вот как, со
слов Жана Бербёфа, представляли себе индейцы загробный мир и возможность
«воскреснуть» из мёртвых:
« У одного дикаря
умерла сестра, которую он так сильно любил, что оплакивал её несколько дней, а
потом решил во что бы то ни стало вернуть её и отправился на поиски Селения
душ. Двенадцать дней шёл он в сторону заходящего солнца, не пил и не ел, пока
однажды не явилась ему сестра, дав ему муки сваренной в воде, по местному
обычаю, и тотчас исчезла, стоило ему протянуть к ней руку. Он не отчаялся, шёл
ещё три месяца, и каждый вечер она являлась ему, давая ему ту же пищу, но
всякий раз исчезая, не давая ему никакой надежды, ни облегчения. Через три
месяца вышел он к большой и бурной реке, через которую тут и там были
переброшены брёвна, но такие шаткие, что нечего было и думать переправиться по
ним через реку. Что же ему было делать? Случайно он заметил вдали расчищенное
место и хижину на краю леса. Стал он кричать и на крик его вышел из хижины
человек, который тотчас опять скрылся в хижине. И всё же это воодушевило юношу,
он направил свои стопы к этой хижине, но нашёл на двери только деревянное лицо
маску. Он стал стучать и звать, но ему было сказано, что если он хочет войти,
он должен прежде просунуть руку. Что он и сделал. Дверь открылась и он увидел
за ней тело. Тело спросило у него, кто он и куда идёт. И сказало, что страна по
ту сторону реки только для душ. «Я знаю, - отвечал юноша, - я и пришёл, чтобы
найти душу своей сестры». « Что ж, в добрый час, не бойся, я помогу тебе. Я
тот, кто хранит мозг умерших[1]».
И он дал ему полую тыкву и направил в Селение душ, сказав, что все души танцуют
в хижине Аатэнстик[2], которая
сейчас больна; души танцуют, чтобы она выздоровела. Уходя, юноша спросил Тело
его имя, оно же отвечало: «Довольствуйся тем, что я уже сказал; когда вернёшься
с душой, я дам тебе мозг твоей сестры». Всё случилось именно так. Юноша нашёл
хижину Аатенстик, вошёл в неё, увидел танцующие души и среди них душу своей
сестры. Но души были так напуганы его появлением, что тотчас скрылись. Он
остался один в хижине; сел и долго, не двигаясь, ждал у очага возвращения
душ. Наконец они вернулись, чтобы
продолжить свой танец. Юноша протянул руки к душе сестры, но она опять исчезла.
Тогда он отошёл в сторонку, ждал и смотрел, как танцуют души. Долго ждал, пока
танец не кончился и душа его сестры не отделилась от прочих, подойдя к нему. Он
взялся за неё, но она не давалась, он держал её, борясь с ней, и душа его
сестры уменьшалась в размерах, пока не стала совсем маленькой. Тогда он спрятал
её в тыкву, которую он получил от Тела, закупорил её хорошо и тотчас вернулся в
хижину Тела, хранителя мозгов. Оно дало юноше другую тыкву, на этот раз с
мозгом его сестры и объяснило, что он должен делать дальше, чтобы воскресить
сестру. «Когда вернёшься, - было сказано юноше, - пойди на кладбище и возьми
тело своей сестры, отнеси его в свой дом и созови всех на праздник. Когда все
соберутся, взвали тело сестры себе на спину, возьми в обе руки по тыкве, с
душой и с мозгом, и пронеси тело сестры вокруг очага. Когда вернёшься к месту
от которого начал, твоя сестра воскреснет. Но скажи всем, кто будет на твоём
празднике, чтоб сидели опустив голову и не смотрели на то, что ты будешь
делать. Если же кто посмотрит, то ничего не случится, а будет только хуже.»
И вот юноша
вернулся домой, нашёл на кладбище полусгнившее тело, созвал всех своих на
праздник, каждого попросил не смотреть, взвалил тело на спину, в руки взял
тыквы, пошёл по кругу, но нашёлся один, кто не выдержал и взглянул на то, что
происходило вокруг очага и тотчас душа сестры исчезла и труп сестры стал душить
юношу.»
Вот как
рассказывает Жан Бребёф индейских миф, столь похожий на миф об Орфее и на
притчу о старой желтозубой обезьяне, которую использовал для «исцеления»
ростовщика Джаффара Ходжа Насреддин. Увы, трагична судьба Жана Бребёфа.
В
реляции 1649 года отец-иезуит Поль Рагно говорит о Жане Бребёфе, как о
великомученике:
« Когда добрый отец
(Бребёф) проповедовал среди этих добрых людей, нашёлся один, ренегат, который
жил в плену у ирокезов; прежде отец Бребёф наставлял этого дикаря и крестил
его. Услышав, что отец Бребёф говорит о рае и о святом крещении, закричал в
крайнем раздражении: «Эшон (так называли отца Бребёфа гуроны), ты говоришь, что
крещение и страдания приведут нас в рай». Дикарь, крича это, схватил котёл с
кипящей водой и вылил её на голову святому отцу, как если бы давал ему святое
крещение (...). После чего, он стал мучать его, прикладывая раскалённые топоры
к чреслам и подмышкам его (...)»
Утомительно
переводить эти ужасы. К тому же читатели, наверное, уже поняли, как умели
дикари истязать своих недругов.
Обратимся лучше к свидетельству Жерома
Лалемана, который дважды был назначен верховным представителем миссии иезуитов
в Канаде (1645-1650 и 1659-1665). В промежутке между этими двумя мандатами он
был во Франции ректором королевского колледжа Ла Флэш.
Пока он был в Гуронии,
он провёл первую перепись населения (32 селения, 12 000 человек в 1639 году).
Он был и примечательным писателем. Его перу принадлежат реляции с 1639 по 1644
годы и, вероятно, общие реляции времён его управления миссией, а это несколько
обширных книг. В них можно прочитать и о счастливой кончине отца Ан де Ною, и о
страданиях отца Жога. Отрывок, который мы предлагаем вниманию наших читателей
говорит о землетрясении и об удивительных атмосферных явлениях 1663 года.
«Небо и Земля в
этом году не раз обращались к нам. Они
говорили на языке любезном и непонятном, который тем не менее повергал нас в
ужас и восхищение. В начале Небо обратилось к нам самым чудесным образом, а
затем и Земля заявила о себе, встряхнувшись и грозно расправив плечи.
Оказалось, что слово Неба было брошено не просто, что оно предвосхищало ответ
Земли.
Осенью мы видели
в небе скрещенье Змей, как если бы Кадуцей, парящее в небе на огненных крыльях.
Мы видели в небе над Квебеком огненный шар, от которого ночью было светло, как
днём, а искры от него летели в разные стороны, наполняя сердца страхом и
восторгом. Этот же метеор пронёсся и над
Монреалем; но там он казался вышедшим из лона Луны с грохотом, подобным
небесному грому и пушечному бою. Он промчался на высоте трёх льё[3]
и исчез за склоном горы, чьё имя носит и город.
Но то, что
показалось нам самым удивительным, так это явление трёх Солнц. Было это прошлой
зимой около восьми часов утра. От нашей великой реки поднялись лёгкие, почти
незаметные испарения, которые в первых лучах Солнца стали прозрачны настолько,
чтоб были способны удержать два образа светила, которые выстроились почти в
прямую линию, отстоя друг от друга на расстоянии нескольких туазов[4],
истинное – посредине и кажущиеся по бокам. Все три были увенчаны радужным
сиянием, чьи цвета не были чётко обозначены и напоминали то радужку глаза, то
белое сияние, как если бы позади солнц находился источник ярчайшего цвета.
Этот спектакль
продолжался около двух часов в первый раз, седьмого января 1663; а второй раз –
14 января – не так долго, но только цвета радужки появились, как тотчас исчезли
и два солнца по сторонам пропали, уступив место тому, что посредине, как
победителю.
Мы можем также
упомянуть затмение солнца, произошедшее в первый день сентября 1663 года в
Квебеке. Оно было настолько полным, что леса наши на это время стали бледными,
тёмными и задумчивыми. Случилось это в час двадцать четыре минуты, сорок две
секунды, а закончилось в три часа пятьдесят две минуты и сорок четыре секунды.
Случилось также
пятого февраля 1663 года в пять с половиной часов по полудни; прошёл великий
шум, который был слышен по всей Канаде. Шум это был подобен треску огня,
охватившего дома, но ни пламени, ни дыма не было. Этот шум исходил из недр
земных. И увидели, как ходят ходуном стены домов, камни которых отделились друг
от друга, крыши искривились и обрушились. Колокола на звоннице звонили сами
собой, когда клонились набок поддерживающие их опоры, полы вздымались и
трещали. Твердь шаталась и клонились из стороны в сторону колья оград так, что
мы не верили своим глазам.
Все выбежали из
домов, животные разбежались, дети рыдали на улицах, мужчины и женщины,
охваченные ужасом, не знали куда деться, боясь быть раздавлены падающими
стенами или провалиться в разверзшуюся бездну; они падали на колени,
простирались ниц в снегу, моля о пощаде. Все провели ту ночь в молитве, потому
что земля продолжала колебаться, уподобляясь палубе корабля во время шторма
так, что у многих началась морская болезнь. Казалось, что деревья пошли друг на
друга войной, они сшибались ветвями с ужасным треском. Казалось, что и горы не устоят,
рухнут, подобно деревьям в лесах. Дикари потом говорили, что деревья в лесах
напились пьяны. (...)
Пока творилось
невообразимое на земле, льды толщиной пять и шесть футов взломались,
разорвались на куски, вскрылись во многих местах, откуда вырвались струи пара и
дыма, фонтаны грязи и песка поднялись высоко в воздух, вода сделалась в одних
реках жёлтой, в других – красной, а в могучей реке Святого Лаврентия – белёсой
до самого Тадуссака, явление удивительное для тех, кто знает, какой объём воды
проходит мимо Орлеанского острова и сколько надо вещества, чтобы сделать этот
объём белёсым.
Самый воздух
изменился, пока происходили изменения на Земле и в Небе; кроме шума, который
всегда сопровождает землетрясение, явились в воздухе призраки огня, как если бы
кто держал горящие факеты в руках. И мы видели копья и стрелы огня, летящие во
всех направлениях, поражающие наши дома, но не вызывая при этом пожаров, а
только повергая в ужас. В воздухе стоял стон людей, оплакивающих своё
разорение. (...)
В целом три обстоятельства
сделали это землетрясение особенным: во-первых – его продолжительность, вплоть
до августа, т.е. более шести месяцев.
Конечно, подземные толчки были распространены не равномерно. В горах они
чувствовались сильнее и дольше, тогда как в Тадуссаке и на равнинных местах
сотрясения случались два-три раза на дню и постепенно угасали.
Второе
обстоятельство заключается в протяжённости землетрясения, которое ощущалось по
всей территории Новой Франции: в Гаспези и в Акадии до самого Монреаля и
дальше, до Новой Англии. Оно шло широкой полосой примерно сто льё на двести,
всего двадцать тысяч квадратных льё сотрясалось в тот же день и тот же час.
Третьим
обстоятельством можно считать особое покровительство Господа нашим жителям:
потому что мы видели, как во многих местах земля разверзлась и большие
пространства оказались потеряны, мы же не потеряли ни единого чада. Всё вокруг
было в руинах, но все жители уцелели. И остались иные печные трубы, тогда как
многие горы рухнули.»
Далее святой отец
рассказывает о чудесах, об исцелениях больных, о видениях дикарями Ангелов,
Богородицы и Сына Божьего. К сожалению, у нас не так много места, чтобы
переводить реляции целиком. Надеемся, что читатель всё же получил общее
представление об этих документах эпохи до завоевания Новой Франции английской
короной. Одним из последних отцов иезуитов, кто сочинял, но уже не реляции, а
своего рода их обобщение, был Пьер-Франсуа-Кзавье де Шарлевуа (1682-1761).
Шарлевуа был
человеком обширных знаний, неутомимым путешественником, профессором и
сочинителем. Его интересовало буквально всё, например, история Японии и
Парагвая. Но нас интересуют два его путешествия в Новую Францию и его
исторические труды, ведь он был первым, кто составил сколько-нибудь полную
историю открытия и освоения этой страны.
Первое его
путешествие в Америку продолжалось четыре года. Он был дьякон, его послали в
Квебек учить детей грамоте. Вот так просто. Потом он вернулся во Францию,
закончил своё образование в философии и теологии, получил сан священника и в
1720 году снова отправился сначала в Новую Францию, потом дальше, до Мичигана,
и южнее, до Флориды. В основном тогда путешествовали по воде, по рекам и
озёрам.
Бытует анекдот,
что Вольтер назвал его болтуном, вежливо так : «un peu bavard». Вольтер был одним из его учеников, это так, ради справки. Тяга к
разговору была реализована Шарлевуа через письмо. Его сочинения чрезвычайно
объёмны. Вообще он старался «объять необъятное». В своих трудах он был очень
подробен, не брезговал никакими документами, записывал слухи и домыслы, вплоть
до совершенно нелепых, например, что «у лося ноздри такие, что в них можно
засунуть руку по локоть». Вся ли «История и общее описание Новой Франции»
принадлежит его перу – вопрос пока открытый, но его «Журнал путешествия в
Северную Америку по приказу короля» - достоверно его. Он был написан в виде писем, которые он
адресовал герцогине де Ледигьер; этот жанр был особенно популярен в 17 и 18
веках. Вот выдержка из третьего письма:
«... Я уже
говорил, что в Квебеке насчитывается (в 1720 году) всего семь тысяч душ; но и
здесь есть весьма приятное общество. Губернатор и Генерал-Майор, знать,
офицеры, войска. Интендат и Верховный Суд, а также подчинённые ему юридические
отделы, коммисар морского флота, старший прево, инспектор строительства и дорог,
инспектор рек и лесов, чьи полномочия, вероятно, самые протяжённые в мире,
зажиточные купцы, живущие, можно сказать, на широкую ногу; Епископ и
преподаватели Семинара, отцы реколлеты и иезуиты; три женских общества в высшей
степени приятственных, собирающиеся у Губернатора и у Интенданта. Поэтому, мне
кажется, здесь каждый может найти себе общество по вкусу, чтобы приятно
проводить время.
Так живётся здесь
и каждый привносит свою лепту. Играют, составляют компании и отправляются на
прогулку; летом – в коляске или на лодке; зимой – в санях по снегу или на
коньках по льду. Здесь много охотятся, дичь позволяет обществу жить вдосталь.
Сплетни не в чести, да им и неоткуда взяться. Вести из Европы приходят редко,
но они занимают умы большую часть года: рассуждают о прошлом и пытаются
предугадать будущее; науки и искусства находят своё место в разговоре, что не
позволяет ему угаснуть. Канадцы, т.е. креолы Канады[5],
от рождения дышат воздухом свободы, что делает их людьми приятными в обиходе.
Замечу также, что нигде более не говорят столь чисто на французском и без
малейшего акцента.
В этой стране нет
чрезмерно богатых людей, что, конечно, жаль, потому что здесь принято одаривать
своих близких, не будучи одержимы накопительством. Люди здесь крепки телом,
умеют хорошо одеться, обладают светскими манерами за столом. Они весьма
восприимчивы и это тоже отличительная черта наших креолов. Они высоки ростом и
не жалуются на здоровье ни мужчины, ни женщины. Они радостны, вежливы, скромны;
деревенщиной их назвать никак нельзя, даже тех, кто живут в отдалённых
поселениях.
А вот об их
соседях, выходцах из Англии, этого не скажешь. Надо пожить и там, и там, чтобы
заметить разницу в манерах и в разговоре, чтобы понять, что наши креолы гораздо
менее заносчивы. В Новой Англии и в провинциях, подчинённых британской империи,
больше богатств, но ими не умеют пользоваться; а в Новой Франции бедность не
увидишь, потому что каждый старается самым естественным образом показать,
насколько он благополучен. Торговля и культура земледелия обогащают первых,
вторые же выживают за счёт своей сноровки, а дух нации делает их бесконечно
приятными в общении. Английский колонист – стяжатель, он не позволит никаких
лишних затрат; французский – пользуется тем, что у него есть, а зачастую
бравирует и тем, чего у него нет. Один работает на своих наследников; другой
позволяет своему потомству узнать почём фунт лиха, о чём и сам никогда не
забывает. Колонист в Америке боится войны, потому что ему есть, что терять. Он
не заботится о своих дикарях, потому что не считает, что они могут ему
понадобиться. Французы же – напротив – презирают мир и живут тесно с
аборигенами, которые считают войну и верность слову высшей доблестью. Я мог бы
продолжить это сравнение, но надо закругляться: королевский корабль поднимает паруса,
торговые суда последуют за ним, возможно, что уже через три дня на рейде не
останется ни одного судна.»
На этом и нам
следовало бы остановиться, но хочется ещё заметить напоследок, что Шарлевуа,
вернувшись во Францию после своего второго путешествия в северную Америку,
опубликовал в 1724 году также книгу о
Марии Гийар (Мария Воплощения, о которой мы писали в предыдущем номере наших
тетрадей). Заметим ещё, что в его обширной «Истории...» нашлось место и для
биографии Картье, и Шамплэна, и Фронтенака, и многих других исторических
личностей, живших в Квебеке. Замечательно и то, что о каждом он выносит своё
собственное суждение. Вот, как описывает Шарлевуа характер Шамплэна:
«Месьё де Шамплэн
был человеком больших достоинств и безусловно заслужил звание «отца Новой
Франции». Здравый смысл, прозорливость, верность принципам, никто лучше него не
мог решать самые занозистые дела. Что было всего более восхитительно в нём –
его последовательность во всём, что бы он не предпринимал, его решимость перед
лицом любых опасностей, мужество в самых непредсказуемых испытаниях,
бескорыстное служение Отчизне и вместе с тем – чуткое, отзывчивое сердце,
сочувствующее несчастным, внимательное к нуждам друзей, честное и благородное.
Мы видим, читая его воспоминания, что он умел всё, что было необходимо для
человека его профессии: он честный и искренний историк, внимательный
путешественник, умелый писатель, хороший геометр и, кроме того, настоящий
морской волк.
(... ещё один
большой параграф посвящён его набожности, что, конечно же, было обязательным
условием для государственного деятеля в то время)
Лекарбо упрекал
его в излишней доверчивости; это беда всех открытых душ... Если совершенство
невозможно, то хорошо уже, что есть люди настолько добродетельные, насколько
они должны таковыми быть».
Вот теперь,
действительно, нам стоит поставить точку. Предвосхитим любопытство наших
читателей. Следующие два номера тетратей будут посвящены двум личностям
настолько симпатичным мне, что я не могу себе и представить начальный период квебекской
литературы без их имён: отец реколлет Габриэль Сагар и светский повеса,
либертинец Луи-Арман де Лом д’Арс, подписывавшийся Ла Онтан. Он послужит
противовесом всем религиозным писаниям 17 и 18 веков в Квебеке.
No comments:
Post a Comment